Солнце не хочет светить

Порывы ветра путаются в тонких ветках вереска, колышут отросшую по колено траву. Густая листва шумит на величественных кронах, выцветает из зелени в малахит, в глубокое золото — нисходящее солнце окрашивает в дорогие цвета, не жалея янтаря, разливающегося патокой в карих глазах. Алина смотрит на закат, задержав дыхание. На ступеньках у входа в приют можно почувствовать себя почти что в одиночестве. Детские голоса не стихают, тут и там мелькают яркие одежды, растрёпанные волосы — их эмоции звучат громче всего, когда уроки закончены, а учителя смягчаются в своей строгости и перестают журить за тихое хихиканье. Алина ощущает, как уголки губ приподнимаются, рисуя улыбку — слабую, немногим печальную и почти счастливую. Вдыхаемую с неповторимым запахом лета, которое кажется почти вечным. Но всё же она как можно чаще ищет уединения: среди книг, пустоты коридоров или растущих около поместья лесов. Рядом с солнцем, из раза в раз скрывающимся от мира, чтобы наутро воспрянуть с новой силой, во всей своей мощи — выжигающей чистоте света. В горле спирает дичайшей тоской, затягивает железным обручем. Хуже, чем когда-то ошейником Морозова. Нет, она не станет об этом думать. Не снова. Алина сглатывает ком, смотря на простирающиеся поля, ухабистые дома и столпы дыма, вырывающиеся драконьим дыханием из каменных труб. Она глядит на всю бесконечность их мира — на весь его простор и чувствует себя брошенной. Обманутой. Чувство зародилось червоточиной в сердце, но Алина не заметила его сразу, поглощённая эйфорией новой жизни, фантомом возможного счастья, прежде чем промозглая пустота внутри дала о себе знать, потянула за нити наложенных швов. «Я не буду думать о тебе. Я не буду вспоминать твоё имя, не буду» И — вспоминает, глядя на алеющее поле в сумерках, как стекала по стали чужая кровь. Как карминовое отпечаталось чужими пальцами на её лице. «Хоть кто-то будет меня оплакивать» Алина хочет проклясть эти слова, словно вырвавшие у неё обещание — помнить всегда. Помнить, глядя на взросшие цветы после войны; на Мала, отвечая на его улыбки. Алина помнит ощущение безграничной мощи, поющей внутри, разворачивающейся могуществом морского хлыста. Алина помнит кварцевые глаза, помнит рваные шрамы на лице, словно отметки на греховной святости, и жар чужого дыхания на своих губах. Алина помнит слишком много и предпочла бы иссечь из себя всю свою тоску вместе с угасшей силой. Пусть оно умрёт, пусть гниёт в земле, пусть горит на костре. Ком в горле нарастает, и она совершенно не уверена в том, сможет ли произнести хоть слово, когда рядом на ступеньках устраивается Анюта. — Расскажешь мне что-нибудь, София? — просит она; девочка в пепельно-розовом платье, совсем не кафтане. Но Алина глядит на её взлохмаченные русые волосы, на большие, словно оленьи, ореховые глаза. Ей кажется, что она видит себя со стороны, многими годами ранее. Ещё несущей в себе светлые чувства к мальчику, который мог найти кролика под камнем. Ещё не столкнувшейся с тьмой, чтобы отдать ей своё солнечное сердце. — Конечно, Анюта, — Алина отвечает, вдыхая, будто рыба, выброшенная на сушу. Выплюнутая отказавшимся от неё морем. Она задумывается о многих легендах, о тех историях и сказках, что передаются из уст в уста в стенах приюта. И решается на ту, что никогда не прозвучит, — строки льются песней. И голос у неё совершенно не дрожит и не ломается. Совершенно нет. Она поёт о любви солнца к луне, о потерянном доме — о беззвёздном, чьё имя не произносится; чьё имя запятнано ненавистью. О мальчике, мечтающем о мире — лучшем, чем он смог создать. Но Алина слишком много слышит о тех, кто поклоняется мраку, по которому поёт её душа. «Солнце плачет и не хочет светить» Сумерки подступают, сгоняя солнце за горизонт, и Алина, распевая строку за строкой, хочет закричать, кинуться к нему и протянуть руки, забрать то, что ей принадлежит. «Верни мне мой свет! Верни!» Слёзы обжигают ей лицо выплеснувшейся лавой, стекая по щекам. Алина закрывает глаза, ощущая, как дрожат веки; как сводит агонией горло. «Вместе солнцу и луне не светить, как же больно им друг друга любить» Иногда она всматривается в тени, ожидая со страхом и трепетом, что они вновь зашевелятся; что темнота восстанет и заключит её в свои объятья. Заберёт кислород, все слова, её саму — зажжёт внутри свет. Алина ждёт, что темнота ей вернёт того, кого безумцы нарекли беззвёздным, не ведая, что то был лунный свет — холодный, не способный согреть, но столь ей необходимый. «Принесу тебе цветов полевых, мы разделим эту грусть на двоих» Анюта лезет ей под руку, в теплоту объятий, пока Алина вгоняет кинжал в своё сердце раз за разом, с каждой строкой — признанием собственного увядания. Спустя долгие часы внутренней агонии, гнетущая тоска уляжется в груди, свернётся тенью и перестанет сдавливать тисками до невозможности вдохнуть. Чужое имя померкнет, покроется пылью до следующего заката. Алине кажется, что она погибает каждый день вместе с уходящим солнцем. — Неужели луна и солнце никак не смогут быть вместе, Софа? — Анюта шепчет, зовёт её, как только Мал называет, и смотрит своими большими глазами, пока Алина утирает слёзы. Она слишком давно не слышала своего имени, произнесённого правильно. Будто бы она — весь свет этого мира, предназначенный его тьме. — Это совершенно другая история, — отвечает Алина, когда-то святая, когда-то — заклинательница солнца, нелепо шмыгнув носом и улыбаясь. Думая, что лишь бы не раскраснелась ни лицом, ни глазами. Лишь бы Мал, вернувшись, не заметил. — Это несправедливо! — Анюта губы дует смешно и говорит что-то ещё, лопочет, как полагается детям её возраста, но Алина не слышит. Ей не хочется смотреть во мрак опускающейся ночи. Ей совсем не хочется вглядываться. Ибо Алине чудится, что тени шепчут её имя. Ибо Алина с ума сойдёт, если собственный разум над ней так начнёт измываться. «Моя милая Алина» Она на ноги поднимается вместе с ойкнувшей Анютой, крепче пальцы на её предплечье сжимает, не задумываясь о том, что пора бы вернуться в дом, пойти на ужин, улыбаться-улыбаться-улыбаться. Их вот-вот хватятся, вот-вот точно начнут искать. — Пожалуйста, — Алина беззвучно разлепляет губы, вглядываясь в царящий вечер, в подступающую ночь. В немой мольбе. Повтори. Прошу, ещё раз. Не произноси, иначе я не выдержу. Я не смогу. Ей чудится прикосновение к плечу — к тому, где осталась метка шрама; ей мерещится блеск кварцевых глаз. Вдали раздаётся ржание всполошившихся лошадей, скрип половиц, шум ветра — всё меркнет, стихает, наполняется вакуумом в ушах, когда раздаётся слишком знакомое, слишком кости дробящее: — Так скажи мне, солнце, где же твой дом? Выдох застревает внутри, возрождаясь и умирая жар-птицей, сгорая-сгорая-сгорая. Его голос не меняется ни на йоту, подступает волной тьмы, забирая у Алины последние силы. Она точно осядет, она точно умрёт на этих ступенях. Она точно сошла с ума. Анюта охает, почти вскрикивает, но звук тонет в ушах Алины, потому что на крыльце перед ними оживают тени.