Добро пожаловать в мир пиздеца, разрубленных детей и боли!

Добро пожаловать в мир пиздеца, разрубленных детей и боли! Добро пожаловать в мой мир — сказал однажды Мудзан, приказав одному мальчонке победить солнце. Победи солнце, стань свободным, помоги брату, избавь его от мучительной смерти, сыграй свою роль, раскрой мне карты — и сдохни от моих клыков. Добро пожаловать в мир пиздеца, разрубленных детей и боли! Добро пожаловать в мир, созданный тем, кому в жизни отказали ещё до рождения. Ибо нечего воевать, ибо нечего болеть и лечиться, если тебе просто не суждено. Живи таким, какой ты есть! Живи таким, какой ты есть, Санеми Шинадзугава, тот, кому по фамилии суждено стать бессмертным! Пойдем со мной, бессмертный, я покажу тебе прекрасный мир, счастливый, где нет грусти, где нет мудака-родителя, где ты не будешь гнать брата от себя пинками, клинками и всем, чем найдешь! Я покажу тебе тропу в то место, где будет счастье и тебе, и брату, и матушке твоей покойной. Я — один-единственный. Не бойся, Бессмертный! Я брата твоего не трону. Я правда вручу тебе талант, ты будешь великим! Ты станешь тем, о ком слагают легенды! Ты, Бессмертный, оправдаешь свое имя. Ты победишь солнце. Ты дашь себя сожрать. Ты, Бессмертный, не слушай — пей кровь, которая станет тебе лекарством от жара в голове и двухцветного зрения. Пей, не теряй не капли! Неужели так противно? Это первое время! На следующий день ты будешь, как новенький, а моя кровь покажется тебе сладким плодом! Я смотрю, Бессмертный, ты лучше Ёриичи. Я смотрю, Бессмертный, у тебя уже глаза бешеные и пена изо рта. Так иди же, Бессмертный, отведай свежей плоти своих близких! Сделай первый шаг, постучи в дверь, скажи, что глядел в щелку этой двери так долго, как мог, и выбей ее с ноги. Отведай, Бессмертный, вкус тех, кто может жрать демонов и не давиться! Да он же даже хуже меня. Я выше вас, людей, меня не убить, и я, только я — высшая раса! А этот выблядок решил превзойти меня и детищ моих, прожевав кусок руки. Ну, не кипит ли в тебе ярость? Не хочешь ли ты разодрать кому-то горло? Ох. Этот кто-то — я. Как жаль, Бессмертный, что твои когти остановились в волоске от моей шеи. — Куда ты брата моего дел, сука? О-о, как прекрасно слышать в твоём голосе этот клокочущий гнев. Я так и вижу, как твоя кровь вскипает, пузырится в сосудах, и стоит ей вырваться наружу — она испарится бардовым паром, и пахнуть будет прекрасно, солёной кровью и солнцем… — КУДА ТЫ, БЛЯТЬ, БРАТА МОЕГО ДЕЛ?! Как некультурно, Бессмертный. Ты же мне слюной на лицо попадаешь. Твой крик… Услада, конечно. Симфония эмоций и музыкальный гений чувств, блестящие глаза, пылающие ненавистью, и жар, волнами идущий от тебя… Ты идеален во всех смыслах, как я думаю. Ты достиг моего уровня в два дня, и ты вовсе не боишься солнца, будто тебе на него все также плевать, как будто ты и остался человеком. — Ты его съел. Что я слышу? Ах, это же треск разбитых желаний и мечт! Воистину то, чего я ждал, то, что я готов слушать вечно! Твои эмоции, Бессмертный, так сладки… Так тягучи, так приторны, словно кровь здорового человека, словно плоть священника. Так скажи мне ещё, ещё, ещё! Я жаден на эмоции, но ты не подумай! Я не вампир. Я не всасываю по чуть-чуть, ха-ха! Это было бы просто смешно. Я сжираю целиком и прошу добавки. Конечно же, я заберу их все у тебя, я тебя растопчу, от тебя останется только повиновение и покорность. — Ты… Ты, ублюдок! — а ведь вся твоя хваленная смелость и ненависть ко всему миру не такая уж и сильная, если посмотреть. Ты же… Зрачки у тебя кошачьи, и эта уродливая метка, клинок на поясе и хаори. Да только ты отвратителен, Бессмертный. Отвратителен в своей попытке остаться человеком, спрятать клыки и изогнутые когти, закрыть глаза, в которых бушует ураган. Отвратителен. Слышишь ты меня? Нет? Так потерпи мои пальцы, пронзающие твои щеки, потерпи когти в окровавленном родной кровью рту. — Ты демон, Бессмертный. Ты хотел есть. Это естественно — твое тело менялось. Помнишь свою мать? Наблюдать за тобой — одно удовольствие. У тебя одни глаза бешенные, даже не кошачьи… Глаза волка. Волка, который никогда не любил свою стаю, который убил всех, кто его взращивал, и всех, кого взращивал он. — Единственный ублюдок здесь — ты. Ты терпеть не можешь мою улыбку, так? Тогда я не буду переставать улыбаться тебе, Бессмертный. Можешь уходить. Но теперь ты со мной, в мире пиздеца, разрубленных детей и боли! * * * Шинадзугава всеми остатками души Мудзана ненавидит. Шинадзугава выше Лун. Он, видите ли, его правая рука, потому что потенциал победить солнце у него больше, чем у вас вместе взятых, и что он поумнее и покорней вас будет — я за ним не слежу, мол, даже. Шинадзугава уже второе столетие каждый четверг третьей недели месяца играет с Кибуцуджи в шахматы. Шинадзугава уже второе столетие каждый четверг всех недель слушает медовые речи Мудзана, нахваливающие его технику, способность не загораться от зари, что он смог одолеть адский голод и растянуть его на десятки лет, и что он оправдывает свое имя. Ведь Шинадзугавой он зовёт только сам себя. Для остальных он — Бессмертный. — Ты абсолютно не умеешь просчитывать ходы, — говорит Шинадзугава, облизывая белые губы и громко ставя ладью перед чужим королем. — Ты просто жалок. Мудзан цокает языком. — Ещё партию? — голос у него все тот же. Такой, будто он рад видеть пыль в глазах Шинадзугавы, будто сделал его своим личным псом, а не правой рукой, и словно вот-вот те же пальцы проткнут кожу, и опять он будет натравлен на съедение кого-то близкого. — Обойдусь. Мудзан улыбается. Мудзан улыбается, щуря свои кровавые глаза. Не красные. В них отражается кровь всех убитых им, будь он причастен напрямую или косвенно. И Шинадзугава хочет их вырвать, разодрать, снять с него кожу живьём. Ведь внутри у него кипит кровь, булькает ненависть в горле, глаза метают молнии чуть ли не буквально, и вот-вот Шинадзугава треснет и вся ярость выльется на того, кого он ненавидит всем разложившимся сердцем. И, кажется, на секунду он чувствует, как под его когтями скрипят полоски кожи, как звонко ломаются кости, и как он раздирает одно из сердец Кибуцуджи прямо перед его восстановившимися глазами. Как отвратительно-противно. Как вкусно, прекрасно и оживляюще! Мудзан улыбается только добрее. Бессмертный, вставая с колен, переворачивает столик со всеми шахматами прямо на Кибуцуджи и улыбается ему в ответ. Только черными, как волосы Кибуцуджи, зубами, безумными от злости глазами, распахнутыми до боли, с красными и вечно кровоточащими шрамами, и от всего Шинадзугавы идут волнами ненависть, жгучая, как металл, и одергивающая, как штормовой ветер. Шинадзугава Мудзана ненавидит. Шинадзугава по приказу обращает одну из Камадо в демона и говорит, что она должна победить солнце, а иначе умрет. И впивается по самые десны своими зубами в собственную руку, потому что всё ещё простить себя не может за убийства, раздирает на ней все мышцы и жилы, глотает горячую кровь, где-то свернувшуюся, а потом оторвёт эту руку все теми же зубами и бросит в ноги обращённой девчонки. Назад уйдет под солнцем, как ни в чем не бывало. Назад уйдет, не возвращаясь. Вспоминая сладостные душе речи Кибуцуджи. * * * Какие же вы бесполезные, дети. Дети, которые, убив первую высшую, понесли две потери. Пожиратель демонов и какая-то малявка, на которую Бессмертному, в принципе, было плевать. Когда ты Бессмертный во всех смыслах — смерть кажется сладостью. Сладостью, мягкой, как мясо с груди младенца, такой лёгкой и приятной, теплой-теплой, но просыпающейся сквозь пальцы подобного песку. Какие же вы бесполезные, дети. Разрубленные одним лишь взмахом руки, разрубленные воздухом, который вы больше не вдохнете, разрубленные мечом демона и больше не познающие цену смерти и любви. Те, жизни которых были растоптаны в пух и прах, те, чьи сердца уже давным-давно сломаны, и остались от них только осколки за пределами души. Не увидите вы больше счастья, как не увидел его я, поняли, твари? Твари, твари, твари, жизни не заслуживающие, отвратительные, пусть и с дыханиями камня, воды да какой-то ядовитой хуйни, рычащие, визжащие, твари, которые пытаются их одолеть. Новая Шестая. И отсчёт, кажется, пошел. Пошел отчёт. Быстро, быстрее, чем удары Третьей, резче льда Второй и заметнее бывшей Четвертой. Так смешно. Так смешно знать, что все шесть этих идиотов сейчас дерутся с детьми. И эти дети их одолевают. Слабые. Старые. Немощные. Луны, которые несовершенны. Луны, не имеющие права называться Лунами. Луны, погрязшие в зависти и собственной гордости, в лести или ненависти, задушенные собственными воспоминаниями и давшие снести себе голову. Третья высшая? Это, что ли, тот, которого чуть рыжий столп не убил? Третий всегда была смешон до помутнения в глазах и болей в животе, потому что думать он не умел. Бой, бой, битва, битва, драка, клинки, горячее дыхание и окровавленные руки, угли, впивающиеся в голые стопы и ходьба по лезвию клинка… Третий, который якобы достиг высшей точки. Поздравляю, ты достиг низшей точки — ада! Они все для Бессмертного — пешки. Пешки, которыми надо пожертвовать. И разрубленные дети, и уже Вторая Луна. А пока что, дорогие мои дети, живущие в мире пиздеца и боли, я за вами буду наблюдать с ближайшей высшей точки. Я буду смотреть на то, как Юширо по моему приказу будет управлять Четвертой. Я послушаю крик истребителя, чью наставницу сожрали. Я, дорогие мои, по-настоящему бессмертен. Я, дорогие мои, все вижу. И я, дорогие мои, охраняю Незуко Камадо — ту, чья устойчивость к солнцу известна Кибуцуджи. Хотя меня ненавидят Рыжий, Одноглазый и Старик. Но я, дорогие мои, ваш козырь — ведь я ненавижу короля черных фигур. И вы все — моя победоносная ладья, про которую король постоянно забывает. Добро пожаловать в мир Мудзана! Добро пожаловать в мир пиздеца, разрубленных детей и боли! Так свергнете же этот мир, как собирался его свергнуть я. — Стой, Незуко, — Шинадзугава при ее малейшим движении мышц за шею прижимает к полу. — Стой, блять. — Она не двигается! — Она проснулась и мои клетки в ее теле погибают, — Бессмертный поднимает злобный взгляд на Старика, держащего в своих руках клинок на готове. — Скоро станет человеком и вырвется спасать брата. — Откуда ты все это знаешь? Бессмертный ржёт. Заливается, захлёбывается собственным смехом, насмехается, повизгивает даже, передыхает полсекунды — и опять. Смех — скрип ломающихся от урагана деревьев, ненависть ко всему миру, сжатая в клубок, готовый вот-вот развязаться, смех — бомба, которой лишь команду дай — Земли не останется, и смех его пробирает даже лесных зверей до мурашек. Бессмертный ржёт над всем этим миром и наивными детьми. — У меня все было в точности до наоборот. И облизывает белые губы. Белые губы, которые когда-то цвели горящим закатом, которые были холстом, язык — кистью, и чужая кровь — маслом. Бессмертный — монстр хлеще Мудзана, потому что людей он жрет мало, но не ест — а буквально жрет. Со всеми потрохами, костями, черепами и глазами. А ещё он жрет — иногда — демонов. Но они ему не подобны. Они подобны этому ублюдку, этому черному королю, этой мрази, натравившей на себя столько семей. А Бессмертный — мразь не меньше. От Бессмертного у бывших столпов по спине бегут мурашки и холод лижет руки, а холодный ветер обдувает ноги. — Вставай, Незуко. Доиграем эту партию. Бессмертный думает, что он точно выиграет. Что его кровь, используемая Тамае для опытов, не могла пройти даром. Что вся боль, прожитая за эти века, была не зря. И что то, что Незуко — последний демон, одолевший солнце, а Шинадзугава сделал это ещё во второй десяток лет, Мудзану неизвестно. Бессмертный думает, что он-то точно не умрет. Щелчок — и рядом с ним ничего нет. Второй — и нет его самого. А Незуко рвется. Рвется, боится, спешит, волнуется — как смешно, моя милая. Моя хорошая, которая ничего не сделает. Которая прибежит под конец боя, позже Шинадзугавы, позже самого бога, и увидит только разруху и смерть, смерть и разруху, пиздец, разрубленных детей и боль. Незуко цепляется волосами за ветви, бьёт ногами острые камни, царапает себе руки и чуть ли не выкалывает глаза, спотыкаясь. Так она бежит спасать. В два раза быстрее бежал Бессмертный убивать. Такие уж в мире приоритеты. В первую очередь шли смерти, а во вторую — спасение. Даже в той же медицине. Если ты не можешь убить — попытайся спасти. И наглядный пример — Незуко. Не была убита — идёт спасать. Бессмертный убил — спасает только свою поганую душонку, мучающуюся ненавистью и желчью. Эта желчь поедает изнутри, раздирает, оставляет что-то на коже и подгоняет к месту боя. Убит Кокушибо. Единственный из лун, чье имя Бессмертный утрудился запомнить. Убит охотник, жравший демонов. Бессмертный морщится. Морщится, видя, как крепость Накиме из-под земли чуть ли не выскакивает. Грохот. Крики. Отчаяние. Падающие здания, засыпающаяся в глаза крошка, летящие конечности оставшихся охотничков, ураган из пыли, треск ломающихся деревянных балок. Красота. Бессмертного все, вообще-то, устраивает. Его фигуры, идущие прямо на короля, с задачей справляются прекрасно. Ни запинки, ни заминки, все ровно, четко, идеально гладко, как северный ветер, качающий сломанные ивы, и осталось, кажется, чуть-чуть. Его ладью с поля боя сносят. — Добро пожаловать в мир пиздеца, разрубленных детей и боли, — рычит Бессмертный, смотрящий на все это затишье. Затишье перед бурей. Затишье, бурем которой станет сам Бессмертный. — Ты где был, сука подлая? — вскрикивает Мудзан, оглядываясь, ища дышащие тела, ища того, кто может помешать. Бессмертный ржёт — и взмахивает окровавленной рукой. Капли с руки от ветра превращаются в убийственные лезвия. Ветер. Его воля — ветер. Необузданный, дикий, кричащий, ломающий все на своем пути, убивающий своего прародителя и разрезающий облака обратно в водяную пыль. Ветер, который снесет тебя, Мудзан Кибуцуджи. Ветер, который разнесет весь твой мир, Мудзан Кибуцуджи. — Ты что творишь?! — Кибуцуджи чуть ли не взвывает от распирающей ярости. — Зли-и-ишься, да? — Бессмертный улыбается довольно, подходя ближе и ближе, слыша шум — пешки его поднимаются, и зубы обнажает. Зубы, которые Мудзану страшны, которые выдраны изо рта самого дьявола. — Злишься, мразь? А я, блять, знаешь, как злился?! — брызги, брызги, брызги, брызги. Брызги, упирающиеся Мудзану в лицо, в глаза, в кости, во рты, пронизывающие все сердца насквозь, оставляющие после себя открытые раны. — ЗНАЕШЬ, СУКА?! Шинадзугава пинает его прямо в грудь. Надрывается, плюется во время крика кровью, видит вставших охотников, и орет только сильнее: — ЗНАЕШЬ, КАК Я ЗЛИЛСЯ, КОГДА ТЫ ОТНЯЛ У МЕНЯ ВСЕ?! Дрожат в оставшихся домах стекла, и даже визг испуганного младенца не может быть даже услышан. Всё, весь мир поглотил крик, оставил только тонкую-тонкую струйку дыхания Кибуцуджи, но крик этот — торнадо, смерч, текущая из ушей кровь. — Ты, блять, — пинок, удар, пинок, удар, вырвать подоспевшее на атаку уебищное щупальце, — ТЫ, ты и только ты устроил эту хуйню! Шинадзугава махом показывает на все, что было разбито одним прыжком — и застывшая кровь со свистом утыкается в землю. Мудзан пытается сражаться. Бессмертный прижимает его ногой к земле, наклоняется и ногтями дерет лицо. Оставляя за собой только нервы глазных яблок, отвращение, подавленную рвоту и продолжающийся ор. Бессмертный его той же ногой чуть ли не душит, бьёт по животу и применяет все приемы, что изучал на младшем брате Бессмертный — на то он и бессмертный. Бессмертный — на то он и смотреть, как тело врага расщепляется на атомы, облизываться от удовольствия, видя лишь удивлённый взгляд. И Бессмертный весь ваш мир пиздеца, разрубленных детей и боли превращает в мир простого пиздеца и простой боли. Бессмертный — на то он и бессмертный, чтобы спасать только свою поганую душонку.