Я не буду сжигать леопардов

      На этом острове все не в своём уме: начиная с пирата, предпочитающего неприметно-естественный ярко-красный цвет для камуфляжа, и заканчивая доктором, подкинувшим ему таблетки, от которых Джейсон, как потом ему рассказывала Лиза, опасливо отодвигаясь, нарезал круги по пещере добрые полчаса. Ему виделась крутящаяся у шеста женщина, которая называла его Белоснежкой, потом женщина превращалась в Вааса — на этом моменте Джейсон обычно зажимал глаза руками и начинал кричать.       Все на этом острове не в своём уме (значит, в чьём-то ещё?), раз предлагают ему попеременно сжигать то плантации наркоты, то леопардов. Джейсон не сразу поверил своим глазам, когда увидел объявление про леопардов — серьёзно, сжигать? Как он должен объяснить этим людям, что он не хочет сжигать леопардов? Что будет вонять палёной шерстью, что он не сможет смотреть живому зверю в глаза и ощущать этот запах, и вообще — трава вспыхнет, как спичка, облитая керосином и брошенная в жерло вулкана, они вообще хоть что-нибудь слышали о правилах поведения на природе?       Но плантацию наркоты Джейсон сжечь не против. Потому что, должно быть, он тоже не в своём уме. Трудно в нём остаться, когда пару раз в метре от тебя пули прорывали полипропилен запаянных пакетов с подозрительным белым порошком и белый порошок окутывал Джейсона с головы до пят, так, что он и впрямь выходил ебучей Белоснежкой.       Белоснежка. Джейсон предпочёл бы, чтобы его новое имя было другим: Шорох или Тень, о таком было бы не стыдно рассказать; «давай, друг мой, выпьем за то время, когда я освобождал остров от пиратов и воевал с наркодилерами и работорговцами, и звали меня, та-дам, Белоснежка» — даже звучит жалко. Джейсон думает об этом и думает, а потом начинает смеяться, прислонившись спиной к сложенной стенке из белых твёрдых пакетиков, и раз выстрелы больше не раздаются — значит, некому больше держать в руках оружие, — и раз так, то он всех убил (снова), и Джейсон смеётся, пока вдруг смех не встаёт поперек глотки.       Джейсон предпочёл бы не другое имя, он бы предпочёл проснуться на диване в своей квартире, смотреть на солнечных зайчиков на потолке и обнаружить в телефоне пропущенные от Гранта и Райли. Потому что было время, когда он не был ни солдатом, ни убийцей, ни жертвой, но то время прошло: Джейсон до сих пор не знает, почему по нему стреляли, если он не солдат, почему он сумел воткнуть нож в шею человека, если он не убийца, почему его гнали по мангровым зарослям, если он не жертва. Разве может он так жить? И так умирать?       Тебе что, приспичило сделать минет пистолету? спрашивает его Ваас; Джейсон так удивлён слышать его голос, что он достаёт изо рта прижатое к нёбу дуло магнума и отводит его в сторону.       Ты не можешь быть здесь, говорит Джейсон своей галлюцинации, ты не можешь быть здесь, потому что ты сейчас на другой стороне острова, на другой стороне своего личного острова, сидишь, или стоишь, или идёшь, закапываешь людей в песок или подвешиваешь их вверх ногами за пальмы, обливаешь их керосином и сжигаешь.       Ваас присвистывает, Ваас будто бы и впрямь кивает ему, Джейсон подал ему пару хороших идей, Ваас присаживается на корточки рядом, поддёрнув ткань штанов на коленях, и зелёный амулет на бечевке бьёт его по груди.       Это мой остров, мудачос, говорит Ваас. Я могу быть здесь, я могу быть на другой стороне своего острова, я могу быть в вашей Калифорнии и ебать твою мамашу — я могу быть там, где я, блядь, пожелаю.       Галлюцинация, напоминает себе Джейсон. Джейсон не спрашивает себя, откуда его подсознание знает, как Ваас умеет присвистывать, цокать языком и обнажать звериные клыки в человеческой улыбке, как так взвешивает интонации, отмеряя порционно треть безумия, треть правды, треть чего-то, чему он не может дать описания — потому что если начать спрашивать, то можно усомниться, можно решить, будто бы это вовсе не подсознание, а колдовство джунглей, древних гробниц, чужого языка, снадобий и этнических рисунков.       А Ваас, чёрт… Ваас такой этнический, такой первобытный. Ваас — современный дикарь, в чьём голосе слышится Рук Айленд, как и в голосе Цитры (кровь — не водица), и его не вывести, как неприглядное пятно, как бы Ваас не хотел (Ваас перед Джейсоном — хмурится, будто бы против такого, будто бы хочет сказать: «Не лезь в мои мысли, уебок», но он — его галлюцинация, а не наоборот). Ваас и Цитра, Цитра и Ваас — две стороны одной монеты. Хойт и наемники могут сколько угодно держать пиратов на коротком поводке, а ракьят — под подошвой тяжёлых берцев, но этот остров и его люди всё равно возьмут своё. Они ведь живут по законам жестоких джунглей: а это нечто более древнее, чем человеческая мораль, пришедшая от кроткого бога. Прежде всего на Рук Айленд были боги кровожадные и хищные, боги, на чьей коже переливались неоном цвета тёмных глубин космоса, которые звучали, как гром или шум дождя по широкими листьям, как голос сквозь старые динамики, записанный много лет назад, боги, лица которых плавали в белых облаках дыма от марихуаны.       Такие боги, как Ваас.       Око за око, сволочь, говорит ему Джейсон, я найду тебя и убью.       Ты нашёл меня, говорит Ваас.       Джейсон, говорит ему Ваас, ты так проебался. Ты не стал воином. Ты остался белым мальчиком из Калифорнии. Места, где вы, жадные мудаки, давно перестали сражаться.       То, как он двигается, опускаясь на землю, словно зверь перед прыжком, и сначала его пальцы касаются земли, а потом колени, и потом он уже лежит на песке рядом с Джейсоном и смеётся, — это тоже первобытно. Джейсон прижимает к себе винтовку.       Вкус на музыку у тебя хороший. Охуенный у тебя вкус на музыку.       Он закрывает глаза; она всё ещё слышна, и она отлична от ритма, который наигрывают по барабанам из кожи своих врагов перед кострами дикари, лишь тем, что в ней больше электрических звуков. В остальном она вызывает то же желание взрезать кому-нибудь глотку или упасть на землю, прихватив с собой другого человека, и начать совокупляться, упираясь коленями и ладонями в землю. В этой музыке весь Ваас: музыка рейвов посреди джунглей.       Я ведь уже убивал тебя, говорит Джейсон, и Ваас насмешливо сводит брови: как и я тебя, амиго. Но я всё ещё здесь, и ты всё ещё здесь.       Они мне предложили сжигать леопардов, делится Джейсон, ты их отравил, не Хойт. Может, не ты, может — остров. Остров и меня отравил, но сжигать леопардов я не буду.       Может быть, Джейсон достаточно безумен, чтобы разговаривать со своими галлюцинациями (которые ему хотя бы отвечают, а чем можешь гордиться ты?), но не настолько безумен, чтобы сжигать чёртовых леопардов.       Пока нет.