Дурную память загонять в конец, Чтоб только не очнуться, наконец! Так от тебя, как от самой Чумы, Вдоль всей Москвы — продажной, длинноногой — Кружить, кружить, кружить до самой тьмы — Чтоб, наконец, у своего порога Остановиться, дух переводя… — И в дом войти, чтоб вновь найти — тебя!
То, что произошёл пиздец, Хованский понимает сразу, как только просыпается. И ёбанное похмелье этому никак не мешает. Он поворачивает голову и смотрит на лежащего рядом парня. «Парня, блять!». Голого парня, спящего с ним в одной постели. Парня, которого он вчера трахнул. «Ёбанный стыд!», — Хованский со стоном закрывает лицо руками, а потом резко вскидывает голову и осматривается, боясь увидеть какого-нибудь свидетеля этого пиздеца. Но комната пуста, как и — дай бог — квартира. Оставалось надеяться, что вчера никто ничего не видел. Нет — пьяного Хованского видели все, но вот Хована-пидераста, уводящего за ручку-хуючку этого отбитого из бара… «Допизделся. Понеслась пизда по кочкам: Хова-гей. Сраньё ёбанное»… Хованский с отвращением смотрит на свои голые ноги, веснушки на ляхах и вялый член: — «Сучара предательская!» Резко встав и тут же согнувшись пополам от боли в печени, он кое-как поднимается и пытается отдышаться. Придя в себя, он плетётся в ванную, чтобы смыть с себя ебаный позор прошлой ночи. И какого хуя он вообще подцепил этого парня и — мать его — скажите: как? Он, блять, в Амстердаме — городе шлюх и борделей. И с кем, блять? С ёбанным, в жопу его, парнем. Ах да. В жопу-то как раз и было. Ёбанная жизнь. Вчера в обед Путин — в рот его через колено — объявил об открытии границ после ёбанного коронавируса. И Хованский первым — не «одним из первых», а «первейшим» — пизданул билет в Амстердам. Как говорится: «хуй в ладошку и в путь-дорожку». Шатался по узким улочкам, плевал в каналы, пялился на велосипедисток и к концу вечера завалился в бар. Этот ушлёпок как грёбанный близнец был похож на Ларина. Да и звали его соответствующе: Ларри. С пиздёшной грассирующей «р», совсем как у той уебанской чушки. Хованский не мог не воспользоваться возможностью отомстить этому утырку, пусть и через этого голландца. Кто же знал, что все его, Юркины, доёбы, половину из которых парень не понимал, кончатся страстным поцелуем в подворотне. И раскалёнными укусами в шею до одуряющей боли. Хова морщится и потирает шею. Болит также сильно. Остаётся надеяться, что у этого Ларри задница болит сильнее. Кстати, о его заднице… Хованский оборачивается, смотрит на прикрытого одеялом парнишку и злобно плюётся: «Малолетка какая-то». Ничего гейского в нём не просыпается. Не пидорского желания пообжиматься с утра, ни сранной нежности… Вчера всё было как надо: сухо, жестко и неприятно. И… безжизненно. Нихрена не то, что он почувствовал бы, если бы реально трахнул Ларина. Получилось, будто он хотел заменять своего врага на первого попавшегося уёбка. «Сранный Ларин. Конченный критик. Пиздабол. Просто чушка. Да нахуй его!» — мысли в голове ничуть не совпадают с тем, что делают пальцы. Телефон ещё не разряжен, а личный номер Ларина у него с давних пор. Спасибо Юлику. Только Димка вряд ли бы оценил такое товарищество: таких друзей — за хуй да в музей, не иначе. Гудки летят быстро, но больное сердце Хована стучит ещё быстрее. — Ларин, сука, привет. Пересушенное пропойкой горло не першит, да и шепелявость не подводит, позволяя Ларину сразу узнать звонящего на другом конце. — Ну, привет, мразь. Голос у Димки удивлённый. Действительно — нашёлся хуй в огороде… Со сранного версуса прошло несколько лет, и их, кроме редких воспоминаний друг о друге на стримах, больше ничего не объединяло. Даже взаимные оскорбления в сети и записанные в ответку видосы отошли на второй план и подзабылись. Видимо не до конца, раз Юрка ухватился за первого попавшегося парня, так похожего на Ларина. Значит, что-то недорешали. «Недоебались», — мысленно хмыкает Хованский и, сам не ожидая от себя, предлагает: — Давай встретимся. — Не могу. — Почему это? Из дома выходить так-то можно, — Хованский не сдаётся, слабо понимая, почему ему так всралось увидеть Ларина. Может потому, что его выебанная копия лежит рядом и больше ничем не напоминает бывшего врага? — Да знаю. Я в Пулково. Хованский не хочет признавать поражение и предпринимает слабую попытку продолжить разговор: — И куда направляешься, если не секрет? Он не очень-то рассчитывает на ответ, но две минуты диалога с этим пиздюком без взаимных оскорблений уже прошли. Может критик не так отморожен? — В Амстердам. — К-куда?! — Амстердам. Столица Нидерландов, дегроид. Я говорил пару видео назад, что направлюсь туда, как только этот ссаный запрет снимут. — Я не смотрел… — отрешённо отвечает Хованский и смотрит на свои задрожавшие пальцы: «Однозначно, дело во вчерашней провонявшей текиле. Не иначе». — Щас, погоди! Он отключается, бросается к окну и одновременно открывает камеру на телефоне. Руки всё также дрожат, а грудь сдавливает от странной и совсем уж неуместной радости. Сэлфи выходит корявым и смазанным, но с вполне различимым шпилем Рейксмюсеумской башни и его пропитой рожей побоку. Фотка отправляется Ларину, и тот перезванивает сам через три минуты. — Хованский, блять. Я от тебя даже в Европе не отвяжусь, так? — Видимо, — усмехается Юра и самоуверенно заявляет: — Я тебя встречу. Ларин обречённо вздыхает, но они оба понимают, что ему никуда не деться. Хованский пропил печень, но не мозги: найти прямой рейс из Пулково в Амстердам не составит труда даже с бодуна. — Как раз успеешь протрезветь к этому моменту, — немного подумав отвечает Ларин, признавая своё поражение, но Хованский хуй даст на отсечение, что тот улыбнулся. — Ага. Протрезвею и передумаю. — Очень на это надеюсь, — оставляет за собой последнее слово Дима и Юра, как ни странно, ему это позволяет.***
Только отключив телефон, Хованский понимает, что встрял на три заглавные. «Нахуя, блять?!» — стучит в голове истеричная и одинокая мысль. «Свидание с Лариным в Амстердаме? Да Юлик обосрётся от смеха», — мрачно думает Хованский, громко топает в ванную и похуистично берёт чью-то зубную щётку. «Выглядеть алкашом мне не хочется, но разве против природы попрёшь?» — гаденько улыбается он своему не похорошевшему отражению. У него час в запасе, за вычетом перелёта, разницы во времени и учётом отсутствия пробок на дорогах. Без труда найдя свою разбросанную одежду, он собирается, перекусывает чем-то съедобным на кухне и уходит. Хозяина квартиры, не соизволившего проснуться за всё время, пока у него хозяйничали, он оставляет одного. Что же, тому же хуже. Но Хова не может отогнать лицемерную мыслишку, что сумел вчера утомить парня до усрачки. Только выйдя на улицу, Юра понимает, что не нашёл гостиницу. Вчера было не до этого — воздух свободы и возможность просто гулять по улицам без намордника тире марлевой маски пьянила лучше выпитой текилы. Дерьмовой, надо отметить. Понадеявшись на сознательного Ларина, забро́нившего номер заранее, Хованский отправляется в магазин, запасается бутылкой воды и пересаживается на электричку до аэропорта. Полчаса — и он уже у Схипхола, и только тогда понимает, как лузернулся. Амстердамский аэропорт — «важнейшие воздушные ворота Европы, четвертый по величине аэропорт Европы» — как гласят вывески на входе, а помимо этих регалий — просто ахуенно громадная куча зданий. Казино, морг, музей, библиотека — и где здесь отыскать ебучего Ларина? Но, по привычке не заморачиваться на заебенистую муру дольше положенного, Хованский просто топает к скамье у выхода. Ждать этого еблана у дверей, чтобы тащить его чемодан или — тоже хуже — вручать ему цветы… Хованский посмеивается, представляя перекошенную рожу этого мудака. Но огромное количество людей, то и дело снующих туда-обратно, не могло пересилить желание наебнуть Ларина. Хованский посматривает на часы и безуспешно прогоняет из головы мысли о том, что они будут делать. Руки друг другу хоть пожмут? Прошла ли вражда, угасла ли ненависть? Разве ненависть не самое надёжное чувство, не самая сильная эмоция? Куда там любви с её сказочной наивностью… Время идёт дохуя быстро, и Юра слышит, как объявляется прилёт нужного рейса. Сердце ускоряется: скоро он увидит Ларина. Это вам не питерский аэропорт, где толкаются на выходе ещё час, проходя таможню и выжидая свой багаж. Тут всё куда быст… Ларин выходит из дверей с небольшой сумкой через плечо и в лёгкой осенней куртке. И с самым надменным выражением на его зататуированном лице. Смотрит свысока, будто его никто здесь не ждёт. «Ага, блять. Хуй тебе», — бормочет про себя Хованский и встаёт. Идти навстречу никак не получается. Ноги отказываются слушаться, а правый бок с печенью внутри колет так, будто он только что от питбуля съёбывал. Ларин замечает его только сейчас, но не выдаёт рожей ни одну эмоцию. «Мумьёныш недоёбанный», — Хованский, наплевав на дискомфорт, всё же подходит ближе: — Прилетел, дятел? — А ты ждал, псина? «Вот это уже привычнее. Оскорбления у нас в порядке вещей», — Хованский даже воспрял духом: а то на нормальное общение заебениваться надо. — И чё теперь? — Ларин мнет пальцами лямку дорожной сумки, щурится на слабое солнце и смотрит по сторонам. А Хованский пялится на его пальцы, припоминая оставленного выебка. У того они были не такими… длинным. И уж точно не такими… Ларинскими. — Мозг утоп в пивной алкашне? Хованский, блять, я к тебе обращаюсь. «И голос не тот. И «р» не та», — Хова довольно улыбается, убеждаясь, что перед ним именно его Ларин. — Да ничё, чё лаешь зря. Пошли. — Куда? — А хуй его знает. Гулять, блять. Тоже заебался дома сидеть? Ларин смотрит сухо, строго. Губы поджаты, но в лице нет злости. А в голове нет плана действий. — Гулять, — повторяет Ларин, будто не может поверить в это дебильное предложение. Он действительно не может поверить, что Хованский его встретил. Что они встретились здесь. Вдвоём. Хотя… Это же грёбанный Юрий. От него можно ожидать чего угодно, например того, что он потянется к его сумке, а потом, передумав дёрнется обратно. — И, кстати, — Хованский вполоборота поворачивается к нему на ходу. — Я больше не пью пиво. Я теперь больше по винчику. Юра несмотря на то, что сменил предпочтения в алкоголе, всё ещё остаётся тем самым Юрой. С его ужимками, пожиманием плеч, активной жестикуляцией и пустыми серыми глазами. Если бы не активная мимика, был бы вообще дебилом на вид. Но — Ларин очень тонко это чувствует — он изменился. В лучшую сторону. И пускай в каждом его предложении до сих пор проскакивает эгоистичное «я-я-я». — Спасибо, но начинать день с градуса меня совсем не прельщает, — Ларин перекидывает сумку с одного плеча на другое, расстёгивает куртку и совсем не обращает внимания на столпившихся на остановке людей. — Недотрога, блять. Димка совсем по-ларрински хмурится, от чего на носу появляются складки, а морщины становятся заметнее. — Кстати, где твоя… — Хованский не заканчивает вопроса: обзывать Ксеньку сейчас не красиво, а называть её Димкиной девушкой просто не хочется. — Не смогла поехать. У неё уже были планы. Карантин-то внезапно сняли. — Странно-о, — протянув последнюю букву, отзывается Юрка. — Разве вы не вместе всегда и везде? Ларин приподнимает бровь и смотрит на него удивлённо, напоминая о негласном правиле: не лезть в личные жизни друг друга. Или Хованский случайно выдал, что слишком уж пристально следит за ним? Дима молчит, по-видимому, раздумывая над ответом. И это… Обидно что ли. Будто тебя оценивают — а достоин ли ты правды? — но всё же отвечает: — Видимо ты ничего не знаешь про отношения. Хованский вспыхивает за секунду, готовый начать очередную словесную войну, но пронизывающий взгляд Ларина — такой холодный под этим осенним солнцем — вдруг вынуждает сказать правду. — Не знаю. У меня их не было, как таковых. Не было нормальных, как у тебя. Были какие-то девчонки в школе, в универе, но это всё… Не то. Ларин смотрит искоса со своим уебанским прищуром, и от этого становится страшно. Хованский пошленько усмехается, пытаясь по-быстрому превратить всё в шутку, но не успевает. — Наша электричка, — объявляет Дима и проходит первым. Осторожно, чтобы не задеть никого, идёт вглубь и садится на свободное место. Хованский пробирается следом, но сиденье рядом с ним уже занято. Вопросительно вытаращившись на гнилого предателя, он осматривается, но больше не видит мест, куда можно приткнуть жопу. «Что же, тем тебе хуже, утка», — думает Хованский и встаёт прямо перед Лариным, намеренно влезая в его личное пространство. Дима морщится, даже не скрывая отвращения, и мысль — «какого хуя они делают здесь вдвоём?» появляется у обоих одновременно. Но решает её озвучить только он: — Вот скажи — нахрена ты припёрся ко мне в аэропорт? Хованский пожёвывает губу, прикидывая стоит ли быть честным. — «Прикола ради — шутки для», — фразочка из прошлого оказывается как нельзя кстати, но Ларин юмора не понимает и всё ещё ждет ответа. — Просто мы оказались в одном и том же городе в одно и то же время. Судьба — та ещё сука. — Мы и так жили в одном и том же городе в одно и то же время. И не встречались, — парирует Ларин. — Так ты хотел встречаться? — Хованский гадко лыбится, подменяя смысл слова «встреча» на «отношения». Ларин понимает это с полуслова и закатывает глаза: «придурок». Не желая видеть перед собой его широкую, всё-таки, улыбку, он отворачивается к окну. Но сел он неправильно, и его тут же начинает укачивать. Из двух зол приходится вбирать меньшее, и он снова поворачивается к Ховану. «И всё-таки, всё-таки… Зачем?» Можно было не созваниваться. Можно было не брать трубку. Можно подумать, у него не был забит Хованский, не меняющий своего номера аж с прошлого десятилетия. Можно было соврать о рейсе в другой город, можно было «не увидеть» в толпе, можно было поздороваться, усмехнуться состоявшейся встрече и разбежаться… Можно было, но — нет. «Судьба — та ещё сука». Хованский не смотря на всё своё пиздабойство и похуизм был… настоящим. Эмоциональным, искренним в своей ненависти и знакомым. По радио объявляется о конечной остановке. — Ладно, пёс, говори, куда пойдём. Хованский наигранно взмахивает рукой перед открывшимися дверьми поезда, будто приглашая его в своё владение: — Куда тебе хочется, мразь.