Долго еще до рассвета

It’s my party, and I’ll cry if I want to!

— Нарядился как на свадьбу! — насмехалась над братом Варвара Ардалионовна, пока Ганя зачесывал у зеркала свои непослушные волосы, пытаясь как можно выгоднее подать свое приятное, хоть и в последнее время весьма исхудавшее, лицо. — Ты же не думаешь, что она прямо на месте тебе жениться предложит? — Ну, Аглая Ивановна же не мужчина, чтобы предложение делать. — У Гани от волнения не было даже сил ответить сестре грубо; важность случая заставляла его дрожать в коленях, а голос делала тихим и сиплым. — Знаешь, с твоей решимостью Аглае Ивановне и впору самой, вместо тебя, предложение делать! — Варвара Ардалионовна упала на диванчик и схватила со стола приобретенный ею недавно веер — донельзя дешевая, но необходимая вещь; она подсмотрела такой у сестер Епанчиных и во что бы ты ни стало решила разжиться полнейшей копией. — Ипполит, конечно, мальчишка невыносимый, еще хуже Коли, но в чем-то он прав: ты, Ганя, отвратительная посредственность! Лицо Гани исказилось невероятной мукой. — Варвара, прошу тебя, хотя бы в такой момент!.. От волнения он не сумел кончить фразы и вновь повернулся к зеркалу. Варвара Ардалионовна закатила глаза и по-актерски вздохнула, явно отрепетированным жестом раскрыв изрядно обтрепавшийся уже веер. Воистину, сказать, что записка Аглаи Ивановны произвела на брата и сестру невероятное впечатление, было бы все равно что промолчать; Варвара Ардалионовна еще пыталась вести себя сдержанно и даже величаво, польщенная, несмотря на свою гордость, вниманием Аглаи к брату, даже после всех Ганиных, как говорится в свете, faux pas; а уж сам Ганя был чуть ли не на седьмом небе от счастья и, как ни старался он перестать тешить себя пустыми надеждами, все равно представлял и свадьбу, и богатый дом, и мирную, спокойную жизнь с Аглаей Ивановной, хоть и сама Аглая, как думалось ему, будет совсем этому списку не рада. Вышли из дому; Варвара Ардалионовна в последний раз так важно, как сейчас, шла лишь к алтарю, а Ганя все трусил и даже первым схватил сестру под руку, дабы умерить дрожь в членах. — Не будь я сама женщиной, я б тебя бабой назвала, — фыркнула Варвара Ардалионовна, играючи ударив брата сложенным веером по запястью. — Соберись, Ганя, — чуть мягче добавила она, видя, как тот сконфузился. — Свататься же идешь, а не на похороны. — А с чего ты взяла, что свататься? — взвился Ганя. — У них же с князем все решено, нет?! — Тише ты, дурак! — шикнула Варвара Ардалионовна и уже без всякого притворства ударила Ганю по плечу рукояткой веера. — Скамейка уже близко, а ты разорался!.. На скамейке брат с сестрой, к своему удивлению, увидели не только Аглаю Ивановну, но с нею и Ипполита. Краска тут же бросилась в лицо Гане; он было хотел нагрубить Ипполиту и вынудить его покинуть место свидания, но Аглая Ивановна вмешалась прежде, чем произошла нелицеприятная сцена: — Ипполит, пожалуйста, будьте так добры отойти настолько, чтобы вы не могли подслушать, и не мешать нам. — Аглая сама была взволнована донельзя и вся дрожала; на щеках зажглись пятна румянца сродни тем, что подчас играли на скулах самого Ипполита. Закончив разговор с молодым человеком, Аглая развернулась к Варваре, взяла ее руку в свою и быстро проговорила: — К вам, Варвара Ардалионовна, та же просьба: прошу вас оставить меня и Гаврилу Ардалионовича наедине. Варвара Ардалионовна кинула взгляд на Ганю; тот, не имея понятия о том, что от него ожидают, кивнул. Оставшись этим довольна, Варвара Ардалионовна вежливо улыбнулась Аглае и отошла дальше в парк, пред этим удостоверившись, что «невыносимый мальчишка» Ипполит следует за нею. Когда все посторонние лица покинули сцену, вскочившая было со скамьи Аглая уселась обратно и пригласила Ганю сесть рядом с нею. — Я знаю, что вы растеряны, Гаврила Ардалионович, — заговорила она, беспрестанно поправляя подол своего воздушного платья. — Позвольте, я быстро скажу, и вы пойдете — только не перебивайте меня, или ни слова более от меня не услышите! — И в мыслях не было, — испуганно пробормотал Ганя. Аглая всплеснула руками и подскочила на месте, да с такой уверенностью, что Гане пришлось хватать ее за руки, так боялся, что она убежит. — Ну вот, вы меня уже перебиваете! — Аглая Ивановна бросила на Ганю жгучий взгляд; тот вновь сконфузился. — Признайте, Гаврила Ардалионович: вы меня не воспринимаете серьезно! Опасаясь говорить, Ганя просто мотнул головой. Аглая Ивановна, может, и не удовлетворилась этим, но успокоилась достаточно, чтобы продолжать свою речь. — Так вот, Гаврила Ардалионович: князь Лев Николаевич человек честный, но нерешительный. Сегодня ночью должно произойти знаменательное событие, связанное с этой… — Ганя прочитал по губам Аглаи «тварью», но вслух сказала она совсем другое: — …женщиной, Настасьей Филипповной. Я помню вашу с ней связь, ну да это сплетни, прошлое и пустое. Я вот что хотела сказать… Ой, возьмите мои руки, Гаврила Ардалионович, они холодные как лед! Ганя покорно взял ее руки в свои и даже поцеловал. Аглая Ивановна на мгновение улыбнулась, но сразу же посерьезнела и повернула свою чудесную головку к Гане в профиль. — По окончанию этого знаменательного события я точно буду знать, что князь думает по отношению к этой… — Аглая вновь сдержала бранное слово. — …падшей женщине. И если вдруг так случится, что князь пожелает жениться на Настасье Филипповне… Не разуверяйте меня, Гаврила Ардалионович, сами же знаете, какие вещи князь может вытворять из одной только жалости!.. Так вот, ежели он женится, то я пойду за вас замуж, Гаврила Ардалионович. Ганя застыл как громом пораженный. Аглая приняла молчание в знак согласия и вновь открыла ротик, но Ганя перебил ее: — Простите великодушно, Аглая Ивановна, но вы меня-то хоть спросили? Аглая вскинула голову. Ганя попытался успокоить ее, поглаживая нежную, фарфоровую ладонь большим пальцем. — Ну тише же, что вы… Я же не уверяю вас, что отказываюсь… — Да и с чего бы вам отказываться, Гаврила Ардалионович! — в лицо ему рассмеялась Аглая. — Я же вам услугу делаю своим пред-ло-же-ни-ем, — она произнесла это по слогам, дабы возыметь на Ганю больший эффект, — вы были бы совсем дурак, если б отказались! — Ганя хотел возразить, но Аглая вновь рассмеялась: — Сколько воды утекло с того времени, как вы мне впервые предлагали жениться, а вы все торгуетесь, уклоняетесь! Боитесь отказаться прямо, но и соглашаться не торопитесь! Безвольный вы, Гаврила Ардалионович, безвольный и бесхребетный! — Тогда что же вы замуж за меня собрались, Аглая Ивановна? — едва подал голос раздавленный Ганя. Аглая наклонила голову к плечу, будто бы действительно раздумывая. — Потому и собралась, — пожала плечиком она. — Я же, коли князь меня бросит, буду сродни Настасье Филипповне: падшая, заклейменная уже кем-то женщина. Только такой, как вы, меня замуж и возьмет. — Еще немножко подумав, Аглая Ивановна повернулась к Гане в анфас и проговорила с искоркой в глазах: — Любите меня, Гаврила Ардалионович? Ганя, боясь спугнуть свою удачу, кивнул. — Руку свою сожжете для меня, в любви клянясь? — спросила Аглая, чуть не подпрыгивая на месте от ажитации. Ганя, видимо, очень уж по-дурацки выглядел, отчего Аглая прыснула в ладошку, вырвав ее предварительно из Ганиных пальцев. — Э-это вы как себе представляете, Аглая Ивановна? — Весьма просто: берете свечку, огонек, зажигалку и ставите над нею пальцы, только и всего. «Ну, эта хотя бы в камин лезть не требует», — против воли промелькнуло в голове у Гани. — Ну так что? — нетерпеливо произнесла Аглая. — Сожгу, Аглая Ивановна, — смирно ответил Ганя, наклонив голову. Аглая подняла ладошку ко рту, не веря своим ушам. — Ох, неужели? И торговаться не будете? И никакого «если князь возьмет, если Настасья Филипповна пойдет», и прочая, и прочая? — Нет, Аглая Ивановна, ничего подобного. Аглая хлопнула в ладоши, словно восхищенная девочка, и засмеялась. — Вот это что-то новое! Не узнаю вас, Гаврила Ардалионович! — Аглая вдруг улыбнулась делано, кокетливо даже, и стрельнула в его сторону глазами. — Или мне вас уж просто Ганей звать? Как считаете? Ганя несмело улыбнулся. В этот момент Аглая очень напоминала ему не ту своенравную особу, какой она подавала себя в последнее время, а нежное, пусть и сварливое создание, в которое он влюбился, казалось, целое столетие назад. Донельзя возбужденная Аглая вскочила со скамьи и потянула Ганю за собой; потом долго трясла его руку, уверяя не только в своей дружбе, что было ожидаемо, но и в том, что договор их не расстроится ни при каком форс-мажоре (кроме, разумеется, того случая, если князь возьмет Аглаю замуж). После этой оговорки Аглая принялась уверять Ганю, что она сама вовсе не желает выходить замуж за князя, и говорит так только для проформы, и что желает она денно и нощно одного лишь побега из дому, и так далее, и тому подобное, а Ганя в ответ все улыбался: каждому, кто знал Аглаю Ивановну, такое поведение было не в диковинку; продолжал удивляться один лишь только князь. Напоследок, в качестве романического жеста, Ганя поцеловал Аглае Ивановне обе руки. В ответ та, как казалось ему, покраснела. Как только Ганя, трясущийся с головы до ног, показался на глаза Варваре Ардалионовне, та накинулась на брата с веером наголо и засыпала вопросами, характера в основном практического. — Не решилось еще ничего, Варь, — с детской, необычной даже для него злобой отвечал Ганя. — Сначала с князем, потом с этой… помешанной… Настасьей Филипповной, тут целая история. Ганя задыхался при ходьбе, и Варвара остановила его, схватив за плечи и вглядываясь в лицо. — Да ты, батенька, сам не свой! Бледнеешь, краснеешь… Объясниться-то оно успеется, а тебе лучше бы в постель лечь, не то еще в обморок свалишься! — Подхватив Ганю под локоть, Варвара Ардалионовна все вела свою быструю, лихорадочную речь (на самом деле она была взволнована ровно так же, как и брат ее, но прятала тревогу за бравадой): — Пока мы стояли тут, вас ждали, Ипполит такое сказанул, что я бы после такого… — Варвара Ардалионовна сделала театральную паузу; видя, что брат не особо заинтересован, она отмахнулась и продолжала обыкновенным тоном: — Он сказал, что у тебя, Ганя, красивое лицо! У тебя, слышишь! Сказал, что, мол, «слишком хорош»! — Издевался, — коротко отрубил Ганя. Варя, пополам обиженная и на то, что брат ее перебил, и на то, что он сделал это, отмечая ее невнимание, вскинула подбородок и замолчала. Веер, на шнурочке подвязанный к ее локтю, поминутно бил Ганю под ребра. Остаток дня Ганя действительно провел в постели, но не по болезни или же лени — можно сказать, совсем напротив; обыкновенная для Гани апатия испарилась в один миг, и теперь он опасался, что если бы не пытливый взор Варвары и не ежеминутная суета Коли, он бы не выдержал и отправился бы на это свидание с Настасьей Филипповной — а Ганя и не сомневался, что это должно быть свидание; какое же еще «знаменательное событие» раз и навсегда разрешит все вопросы, что возникали у Аглаи Ивановны, Настасьи Филипповны и князя (и, как подозревал Ганя, у Рогожина) друг к другу? Ганя чувствовал, как в нем разгорается что-то давно забытое, и боялся назвать это любовью; ведь чтобы что-то забыть, надобно чтобы оно было изначально, а любил ли когда-нибудь Ганя Аглаю Ивановну? В начале самом, по приезду князя, он, может быть, и думал так; но время шло, менялись мнения, и Ганя начинал размышлять о том, а чем это на самом деле было. В те моменты, когда Епанчиных не было поблизости и не было повода делать к ним визиты, Ганя приходил к выводу, что и не было у него к Аглае Ивановне никаких чувств, кроме, разве что, желания быть замеченным в свете под руку с дочерью респектабельной, как сейчас говорится, семьи; но когда появлялась в его поле зрения Аглая Ивановна, или когда он слышал голос ее, или даже когда он просто сталкивался во время прогулки с ее маменькой или сестрами, вновь казалось, что правда любил, и, может статься, до сих пор даже любит, вот только своим, опасливым путем — до сих пор боится, что не простила Аглая те торги, пусть и смеется, говоря о них, будто и тогда это ничего не значило, и сейчас не значит. …Ближе к вечеру Варвара Ардалионовна зашла к брату и села у изголовья кровати; уже переодевшись из уличного платья в домашнее, Варвара, однако, все не расставалась с веером. — Лежишь? — спросила она, опершись локтем на раму постели так, что веер, качаясь в такт с ее поминутными вздохами — то сочувственными, то раздраженными, — поглаживал Ганю по плечу. — А что мне делать? — огрызнулся тот. — Я бы на твоем месте от счастья прыгала. — С чего бы? Говорил же, — Ганя приподнялся на локте, — не решилось еще ничего. — Сколько раз тебе повторять, что ты в этих делах не разбираешься! Если бы не решилось, она бы с тобой полчаса не талдычила, а сказала бы нечто вроде «Друг мой Гаврила Ардалионыч, спасибо за вашу дружбу, очень хорошо с вами дружить, друзьями пусть и остаемся навеки!» А она тебе что сказала? — Что выйдет за меня, если князь женится на Настасье Филипповне, — нехотя отвечал Ганя. Варвара Ардалионовна вскочила с места и не то случайно, не то намеренно ударила веером брата по подбородку. — И это ты называешь «не решилось»?! Да это так замечательно решилось, что ты и вообразить себе не можешь! Ты будто бы князя не знаешь! Настасья в его сторону моргнет, он побежит — и Аглая у тебя в руках! Ничего у него, понимаешь, «не решилось»! — Все ж тебе орать. — Ганя поморщился; голос сестры возбудил в нем угасшую было мигрень. — Очень хорошо ты о Настасье Филипповне рассуждаешь, очень удобно. Даже если выйдет по-твоему и она выскочит за Мышкина, сама подумай, хоть на шаг дальше рассуди! На свадьбу, даже если не приглашен, заявится Рогожин, Настасья Рогожина завидит, и… — Ганя присвистнул. — …только пятки сверкали! Она без устали от одного к другому бегает, думаешь, в этот раз иначе будет? — Аглая гордая, — прошипела Варвара так, словно упрекала Аглаю Ивановну в этом качестве, — ежели князь ее предаст, она за него никогда не пойдет. — Если такая гордая, отчего ж меня себе в мужья назначила? — взорвался наконец Ганя, схватившись руками за голову. Варвара захохотала. Для пущей театральности сцены не хватало только грома и молний, но пока небо было ясное, ни облачка. — Я же говорила тебе, дураку, что ты ни бельмеса во всем этом не смыслишь! — Варвара более не сердилась, скорее только недоумевала простодушию брата. — Князя идиотом называешь, а сам уж никак не лучше! Ганя, послушай умную женщину: Аглая гордая, но жалостливая донельзя. Я тебе это целый год тогда повторяла, а ты как не понимал, так и не понял до сих пор. Ты ей как щеночек бедненький, как ребенок нищенствующий, что-то этого рода. Ей так и хочется взять, приласкать, причесать да в свет вывести, только она слова маменькиного боится, как бы ни храбрилась. — Видя, что брат не собирается перебивать и вообще, кажется, потерял дар речи, Варвара Ардалионовна все говорила, с каждым вдохом больше и больше погружаясь в ажитацию: — Князь такой же, да не такой! Князь и наивный, и сам по себе дурной немного, но у князя деньги есть и род древний, а мы с тобой, Ганя, откуда? — Из грязи, — тихо, без усмешки ответил Ганя. Варвара рассмеялась в ответ, сама без единой искры веселья. Не прошло и пары дней, а все уже устроилось именно так, как предсказывала Варвара Ардалионовна: на горизонте маячила свадьба князя и Настасьи Филипповны, одна часть Павловска была в ужасе, вторая часть (состоящая, кажется, из одного Лебедева) — в экстазе, Рогожин испарился с лица земли, да и Аглая Ивановна лица на публику не казала — но если к Рогожину у Гани отношение было более чем ровное, то к Аглае Ивановне, натурально, необходимо было наведаться. Когда он собирался к Епанчиным, Варвара вновь уколола брата замечанием, что он «наряжается как на свадьбу». Ганя дернулся было, но ничего не ответил. К его собственному удивлению, Ганю пустили к Аглае довольно быстро и без расспросов; маменька Епанчиных только что-то бормотала себе под нос, но старшие сестрицы то и дело шикали на нее, провожая Ганю любопытными взглядами. Аглая сидела у окна. День клонился к вечеру, и она устроила рукоделие на подоконнике, чтобы как можно дольше откладывать тот момент, когда нужно будет доставать лампу. Ганя закрыл дверь и не успел издать ни звука, как Аглая заговорила, не здороваясь и даже не спрашивая, кто к ней зашел: — У нас есть знакомый, молодой врач. Легкий розовый свет из небрежно занавешенного окна падал на ее бледные руки и на вышивку, которую та в данный момент выполняла. Ганя ничего не ответил и застыл в дверях, сжав потной рукой край пиджака. — Однажды к нему привели молодую вдову. Та, занимаясь вязаньем, наклонилась, поднимая упавший клубок, и спица вонзилась ей в глаз. — Интонация Аглаи никак не менялась; она спокойно выполняла работу, продолжая свою мрачную речь: — Глаз, разумеется, пришлось удалить. История печальная, но не то что бы удивительная. Солнце закатывалось за горизонт, но Аглае не было дела. — И вот что было жутко: без какой-либо на то причины, ее второй глаз начал краснеть, сохнуть и слепнуть. Они пытались найти лекарство, но безуспешно. В итоге пришлось удалить и второй глаз. Вы не видите в этом… — Аглая повернулась и вскрикнула, увидев Ганю. Вышивка полетела с подоконника на ее колени. Ганя неловко улыбнулся, поняв, что ждали явно не его. — Постараюсь увидеть, Аглая Ивановна, глаза-то есть. Аглая пыталась удержать на лице серьезное выражение, но через пару секунд прыснула в ладонь. — Простите, ради Бога, не хотела пугать вас. — Аглая вся раскраснелась, вскочила со своего места и бросилась Гане навстречу. — До этого Александра угрожала, что в сотый раз уже зайдет ко мне, и я ей ответила, что вспомню мерзейшую прямо историю в отместку… Извините, я ни сном ни духом, что вы могли… «Да, Аглая Ивановна, вы ведь сестру свою всегда на «вы» зовете и истории странные рассказываете в качестве времяпровождения», — ядовито подумал Ганя, но, к счастью, промолчал. Аглая усадила его на кровать, долго суетилась со своей юбкой, пыталась ее разгладить, потом нервно мяла, а потом мотнула головой и повернулась к Гане. — Вы слышали про женитьбу князя? — на одном дыхании спросила она и быстро заморгала, будто надеясь, что Ганя не заметит ее слез. — Да, мне пришлось. — Не зная, как будет принят этот жест, Ганя взял ладонь Аглаи в свою. Аглая Ивановна вздрогнула, но руку вынимать не стала. — Число знаете? — Такой же быстрый тон, такая же искусственно прямая спина, такое же деревянное лицо, а ресницы слипаются от невидимых слез. — Да. Оба задержали дыхание; Аглая — потому что знала, к чему это идет, Ганя — потому что сильно надеялся, что придет к тому, к чему должно, а не к очередной истерике или розыгрышу. — Мы с вами женимся той же датой. Я папеньке с маменькой еще скажу, а пока нагнитесь. — Ганя послушался; Аглая быстро обожгла поцелуем его щеку. — Это мое вам обещанье, что сбудется все. Если в последний миг откажусь… — Тут голос ее дрогнул. Ганя застыл в страхе. Что, она сама себе не верит? — То будьте свободны на весь свет меня позорить, самые грязные вещи говорите, говорите, что до свадьбы отдалась, что деньги украла, что отца с матерью кляла на чем свет стоит, вы же можете выдумать, я знаю! — Аглая всхлипнула, задохнулась и упала головой Гане на грудь. — Я хочу все мосты сжечь, — хрипло, еле слышно проговорила она. «Ребенок, истый ребенок», — думал Ганя, перебирая ее рассыпавшиеся волосы. Как можно было догадаться, семья Епанчиных приняла зятя не с распростертыми руками; а если учесть, что у Аглаи Ивановны волосы были взбиты в непонятное облако, глаза — заплаканы, а лицо в целом бесконечно уставшее, можно даже понять, почему Лизавета Прокофьевна пыталась броситься на Ганю с кулаками (как принято, ее остановили старшие дочери). Оставив супругу на попечение Александре и Аделаиде, Иван Федорович отвел Ганю в смежную комнату, усадил на стул и навис над душой. — Это что значит, голубчик? — прошипел он. — Какая свадьба? Ты с чего взял, что мы с Лизаветой Прокофьевной вам вообще благословение дадим? Ганя глубоко вдохнул, пытаясь успокоиться. Иван Федорович был таким человеком, что при нем глаза закатить невозможно — сразу слушать тебя перестанет. Держать себя нужно как на параде. — Если вы не обратили внимания, я ни слова не сказал, все говорила Аглая Ивановна, — холодно отозвался Ганя. — Хотя я нисколько не противлюсь, этот брак — исключительно ее идея. Иван Федорович нахмурил брови и готов был разразиться тирадой, но тут в комнату ворвалась Аглая — кажется, еще более растрепанная, чем раньше. — Отец, если вы не пустите меня замуж за Гаврилу Ардалионовича, я утоплюсь! — с ходу заявила она. Иван Федорович поднес руку к лицу. Ганя одними губами произнес ругательство. — То из дома сбежит, то утопится, — еле слышно прошептал Иван Федорович. — Аглая, милый друг, — он подошел к дочери и взял ее руки в свои, а затем поцеловал в лоб, — ты уверена, что не стоит подождать немного, подумать о своих чувствах, о чувствах Гаврилы Ардалионовича? Потому что мне кажется, что его-то ты и не спросила, — Иван Федорович усмехнулся в усы. Ни Аглая, ни Ганя шутку не разделили. — К тому же, князь и Настасья Филипповна только… Ганя закусил губу. Сейчас что-то да взорвется. — Я знаю! — выкрикнула Аглая, вставая над стулом Гани. Тот поднял руку с раскрытой ладонью, пытаясь этим слабым жестом остановить разгорающийся пожар, но Аглая, удивительно, схватила его за руку и крепко сжала. Пальцы ее мелко дрожали, будто у пьяной. — И я бы очень хотела, что мы с Гаврилой Ардалионовичем… — Она провела большим пальцем по его запястью. — …поженились той же датой. — Я с ума сойду! — Иван Федорович вскинул руки к потолку. Ганя ощущал себя невероятно лишним в этой ситуации. — А как же Евгений Павлович? Куда он делся?! — Тот же вопрос, — буркнул Ганя. Аглая прыснула, но быстро вернула прежнее выражение лица. — Папа, я же не на базаре, чтобы, коли одно из-под носа ушло, сразу же за следующее хвататься. Ганя зажмурился. «Если бы не суть спора, я бы подумал, что сказано это было про меня», — мелькнуло у него в голове. Аглая Ивановна положила свободную руку ему на плечо. — Я люблю Гаврилу Ардалионовича, — вдруг сказала она. Иван Федорович выпучил глаза, а Ганя поперхнулся и кашлял так долго и болезненно, что напомнил сам себе Ипполита. — Чудесно, прелестно, — выдал Иван Федорович, когда Ганя наконец замолк. — Гаврила Ардалионович, может вам, ну, воды подать? — Нет, спасибо, — отозвался Ганя, бледный как полотно и холодный как мертвец. — Я хотел бы вернуться к себе домой. Лизавета Прокофьевна хоть и не светилась радушием, но распрощалась с ним сдержанно и даже подала целовать руку. Александра и Аделаида все хихикали, но под грозным взглядом отца замолчали и стали выглядеть как-то понуро. Аглая до последнего даже не смотрела в Ганину сторону, но потом подала руку, а затем и вовсе заключила в объятие. Все это время Ганя стоял как вкопанный, неловко приобнимая Аглаю и боясь смотреть по сторонам. Ее волосы отчего-то пахли яблоками и медом. Все время до свадьбы пролетело как один миг. Почти каждый день Ганя ходил к Епанчиным, обсуждал детали торжества с Иваном Федоровичем, почтительно завтракал с Лизаветой Прокофьевной, Александрой и Аделаидой, а с Аглаей наедине они просто молча сидели. Очень редко Аглая показывала ему рукоделие, какую-то книгу, цветок, который она нашла и засушила; еще реже она подходила к месту, где он сидел, садилась рядом и безмолвно клала голову ему на грудь. Гане из раза в раз казалось, что она плачет, но глаза у нее были сухие, и всхлипов не было слышно. — Ганя, — вдруг позвала его она в один из таких моментов. Ганя чуть оттолкнул ее и попытался взглянуть в лицо. Никаких слез, и голос пустой, мертвый. — Я бы очень хотела любить вас. Может, если бы не ваши не ваши торги, и полюбила бы. — А теперь жалеете, что идете замуж за человека, которого считаете бесчестным, — закончил за нее Ганя. Аглая нахмурилась. — Я вас не упрекаю, и вы меня не упрекайте. Супружеская солидарность. — Это вы в какой нигилистической книжке прочитали? — улыбнулся Ганя. — В «Что делать?» или в каком другом опусе того же мыслителя? — У Чернышевского больше нет книг, он же не писатель, — пробурчала Аглая, и тут, на один лишь миг, в ее глазах зажегся огонек, которого Ганя еще ни разу не видел. Все лицо ее осветилось желанием говорить, как будто так много всего нужного необходимо было сказать, но, когда Аглая моргнула, огонек испарился, как и не было. Ганя до боли прикусил губу. …Дома его, как ни странно, не донимали; отец очевидно доживал последние дни и уже почти не говорил; Нина Александровна суетилась вокруг супруга и все молилась, а подле нее сутками был Коля; одна только Варвара имела возможность говорить с братом, но и та с ним словом не обмолвилась, будто на что-то обиженная, и все свое время проводила в обществе Птицына. Месяц назад Ганя бы душу продал за подобную тишину, но теперь, когда на его плечи свалилась такая тяжесть, одиночество чувствовалось в разы сильнее. Бывало, что Ганя достанет книгу, откроет ее и не станет читать, а просто встанет подле книжного шкафа, устремив взгляд на расплывающиеся буквы, и позволит своим мыслям унести его далеко-далеко. То, что произошло с Настасьей и деньгами, кажется событием из прошлой жизни; свидание с Аглаей будто бы случилось целый век назад, а свадьба… Да когда она будет? Бескрайнее волнение и одновременно с этим опустошающая меланхолия уничтожают любое ощущение времени, особенно когда приходится жить не в большом городе, где будничная суета хоть как-то напомнит о дне недели, а в таком местечке, как Павловск. Сны ему виделись спутанные, такие, от которых тошнит на утро, хотя телом он абсолютно здоров. Однажды приснился весьма практический кошмар: будто бы посреди бела дня он встречает князя и Настасью, и она хохочет ему в лицо; потом она останавливается, замолкает, лицо ее становится бледным и задумчивым; потом она оседает на землю, начинает кашлять кровью, а из-под левой груди, будто бы из самого сердца, проступает на белом подвенечном платье алое пятно. От этого сна Ганя сам проснулся в кашле и в холодном поту. Разумом он осознавал, что это все приснилось из-за будущей свадьбы, из-за удара отца, из-за болезни Ипполита даже, но еще пару дней не мог стряхнуть с себя той невнятной тревоги, что породил в нем сон. В мгновение ока подоспел день торжества; несчастья посыпались с самого утра — оказалось, что Ганю пригласили на свадьбу князя и Настасьи, и самому приглашенному было очень неловко объяснять причину своего отказа, посему за него это делала Варвара Ардалионовна, пока Ганя надевал свой торжественный костюм в обществе Коли (смерть отца вкупе с ухудшающимся самочувствием Ипполита совсем выбили его из колеи, и мальчику постоянно была необходима хоть какая-то компания). В тот момент, когда Ганя поправлял воротник, стоя перед зеркалом, он подумал, что до самого торжества не увидит Аглаю, и что-то меж ребер у него заныло. Сложно это назвать любовью, хотя и очень хотелось; лишь на один миг каким-то всплеском совести у него в голове промелькнуло воспоминание о тех моментах, когда Аглая лежала у него на груди и изо всех сил пыталась не заплакать, и Ганю до краев переполнила горячая, слезливая жалость. «Она же жить не хочет, а стать Аглаей Иволгиной — для нее не жизнь», — с прискорбием заключил Ганя. В Павловске, на счастье молодой пары, нашлась еще одна церковь кроме той, где сочетались браком князь и Настасья. Епанчины, разумеется, никого не приглашали, потому что знали прекрасно, что никто и не придет в тот день, когда буквально через версту состоится настоящее цирковое представление. Ганя старался держать себя как можно более строго, но не удержался и еще до прихода Ивана Федоровича и других представителей семейства выпил коньяку. Алкоголь на Ганю всегда влиял не лучшим образом, но сегодня ему более чем повезло: коньяк подарил спасительное забвение, и все, что Ганя помнил из шумной, слепяще-белой, оглушительно торжественной церемонии — Аглаю в пышном, воздушном платье, ее лицо с неясными чертами, ее холодные донельзя, дрожащие руки в перчатках до локтя, букет из фиолетовых цветов и, наконец, неприятный, скупой, соленый от ее слез поцелуй. Уже был подготовлен экипаж, чтобы ехать к нанятому Иваном Федоровичем летнему домику, где молодые должны были провести первую ночь; Ганя занес ногу на ступеньку и потянул за собой Аглаю, но та даже не успела подобрать подол, как мимо, в половине версты, пробежала какая-то группа зевак, крича про расстроенную свадьбу. Ганя подобрался и выпрямился, готовый, при случае, дать какой-никакой отпор, но одна из сестер — не то Александра, не то Аделаида, Ганя их с такого расстояния различить не мог, а коньяк и тем более этому не помогал — выкликнула из толпы Келлера, а потом, после секундного разговора, вернулась к паре и объявила о том, что Настасья бросила князя у алтаря. Аглая, к ее чести, держалась при сестрах и родителях стойко, но, как только сели в экипаж, уронила голову на грудь Гане и неприкрыто, с рваными всхлипами заплакала, а затем лишилась чувств. Ганя прикрыл лицо руками, а затем машинальным движением пропустил волосы сквозь пальцы, сам не так уж далек от плача. Темнело так быстро, как никогда; казалось, и пяти минут не прошло, а вот уже и сумерки, и небо становится из розового фиолетовым, из фиолетового — синим, а оттуда уже расцветает ночным бархатом, и рассыпаются крупинки звезд. Аглая очнулась на половине пути, положила голову Гане на колени и не двигалась, лишь хрипло, с присвистом дыша, как обычно бывает после слезливой истерики. Ганя, чтобы хоть куда-то деть руки, положил ладонь ей на плечо. Аглая вздрогнула, но не сказала ни слова. Почему-то до этого момента Ганя не задумывался о том, что ему рано или поздно придется возлежать с Аглаей. Нельзя сказать, что Аглая не привлекала его по женской части; совсем нет, он отдавал себе отчет в том, что женился («Ей-бо, женился!» — мотал он головой в неверии) на прекрасной девушке, но все, что могла предложить Аглая, меркло рядом с той агрессивной страстью, что ежеминутно источала Настасья Филипповна. Ганя горячо покраснел, вспоминая, сколько раз он предавался рукоблудию, воскрешая в мыслях образ Настасьи, воображая ее во всевозможных позах, но такое — и с Аглаей? Ганю передернуло. Ему даже в голову не приходило, что все это время он не чувствовал к своей будущей жене ничего плотского, а относился к ней скорее как к сестре, к милому другу. Светлые локоны Аглаи, прикрывающие ее лицо, качались в такт движению экипажа. Ганя закусил губу, думая, хочет ли он увидеть Аглаю без одежды. Экипаж подскочил на ухабе; Аглая легонько вскрикнула и привстала на локте. Глаза у нее были чуть припухшие, на щеках еще блестели влажные следы, а губы чуть подрагивали. Ганя, все еще ведомый предыдущей мыслью, опустил взгляд на ее бюст и сразу же отвел глаза. Стыдно. Аглая протянула ладонь к его лицу и коснулась щеки. — У вас… — Она сглотнула. — У тебя кровь. За всеми этими раздумьями Ганя и не понял, что, когда подскочил экипаж, он нечаянно прокусил губу до крови. У Аглаи был потерянный, болезненный даже взгляд. Слез уже не было, но все еще казалось, что ее голубые глаза были разбавлены ими до прозрачности. В лице — ни кровинки; Гане подумалось, что если бы он увидел ее мертвой, то не смог бы отличить от того, что видит сейчас. Невнятная тьма и тяжесть этой мысли сдавили его сердце стальным кулаком. Аглая прикрыла веки и мягко обняла Ганю за плечи. Тот помог ей сесть рядом и выпрямиться. — У меня ужасное предчувствие, — прошептала она, не открывая глаз. Ганя хотел брякнуть что-то насчет развода, но жуть сложившейся ситуации наложила на его губы печать. — И насчет нее, и насчет него. Мне страшно, Господи, как же страшно. Она нашарила его ладонь и крепко сжала. Он не успел ответить ответным прикосновением, как почувствовал невесомый поцелуй на своей шее. Дыхание Аглаи было жарким, а губы — ледяными. — Вы не любите меня, — сухо произнес он, более раздраженный этим поцелуем, чем успокоенный. — Что за глупый вопрос. — Аглая отстранилась и устроила руки на коленях, пытаясь придать себе все тот же беззаботный вид, без которого ее нельзя было представить еще месяц назад. — Конечно нет. Она не эпатировала, и Ганя не был удивлен ни ответу, ни тону, которым он был подан. — Я могу остановить экипаж, и вы можете отправиться к князю, — все так же безэмоционально продолжал он. Аглая вскинулась. — Я не ребенок, чтобы из-за каприза вы подумали… — Я не собираюсь быть тем, из-за кого вы всю оставшуюся жизнь будете несчастливы! — криком перебил он. Аглая затихла, пошелестела платьем, отвернулась. Ганя почувствовал легкий укус вины, но в глубине души понимал, что не мог сделать иначе: если бы не закричал, то заплакал. — Я — тот человек, из-за которого всю жизнь буду несчастлива, — наконец выдала она. Голос был без сомнения ее, но вот слова… «Слова — Настасьи», — заключил про себя Ганя. …Как бы ни старался Ганя оттянуть этот момент, но он наступил: они с Аглаей остались наедине в скромно обставленной спальне, а сквозь закрытые ставни изредка мелькали яркие как никогда звезды. Аглая присела на край кровати и начала постепенно вынимать шпильки из волос, позволяя локонам спуститься на ее плечи волнами. Ганя задержался в дверях. — Если вы не желаете… — начал он, но Аглая тут же перебила: — Гаврила Ардалионович, хватит благородства вашего! Если я вам сейчас откажу, вы меня этим отказом всю жизнь попрекать будете! Ради Бога! Ганя проглотил возражение; так или иначе, независимо от тона, Аглая говорила правду. — Я скажу честно — я вас не хочу. — Аглая произнесла это, опустив глаза долу и задержав руку в волосах. — Прежде чем вы что-то себе надумаете, еще скажу: князя бы я тоже вот так, — последние два слова она выделила с каким-то дрожащим вызовом, — не хотела. Никого бы не хотела. Но если говорят, что долг, значит долг. «Как-то быстро весь нигилизм выветрился», — грустно подумал он, садясь рядом с нею. — Помогите мне расстегнуть платье, я сама не дотянусь, — стыдливо шепнула Аглая, такая в этот момент нежная, такая беззащитная. Ганя повиновался и начал расстегивать крючки, держащие корсет; у Аглаи бледная, покрытая мелкими прыщиками в местах, где натирало белье, спина, с выступающими костяшками позвоночника и острыми лопатками. Ганя к своему стыду почувствовал, как тесно ему стало в узких щегольских брюках. Пытаясь хоть чем-то загасить этот стыд, Ганя нагнулся и поцеловал Аглаю чуть пониже шеи. Аглая глубоко вдохнула. По голым плечам ее побежали мурашки. — Я слышала пару сальных рассказов, — быстро заговорила она, стараясь загасить свое смущение в той же манере, что и Ганя — свой стыд. — Оттого знаю, что мужчины очень ценят женскую грудь. Вы хотите увидеть мою грудь? — выпалила она на одном дыхании. Ганя прикрыл глаза, положив ладонь ей на спину, прямо напротив сердца. — Предположим, — ответил он, очень стараясь, чтобы не дрожал голос. Аглая повернулась к нему лицом и чуть привстала, позволяя платью легонько опасть и обнажить ее бюст. Ганя на мгновение перестал дышать; казалось, что ему доверили нечто очень важное, и он будет полным дураком, если испортит этот момент не то что ненужным словом, а жестом или даже вдохом. У Аглаи был совсем небольшой бюст; Гане подумалось, что одна из грудей легко поместилась бы в квадрат его ладони. Соски тоже были небольшие, острые, странноватого кремового цвета; вокруг одного из сосков ярко выделялись короткие черные волоски, почти вросшие в кожу. Те же мелкие прыщики, что виднелись на спине, рассыпались и меж грудей, особенно скопившись в ямке меж ребрами. «Верно, она очень много здесь потеет», — отчего-то мелькнула у Гани совсем уж неромантичная мысль. — Ну что вы застыли?! — воскликнула краснеющая Аглая почти что оскорбленным тоном. Ганя промолчал — ну, а что он мог сказать?.. — Коснитесь, что ли! Ганя послушался; грудь у Аглаи была очень мягкая и легко поддавалась прикосновению. Аглая закрыла глаза на секунду. — Я… ничего не чувствую, — наконец выдала она. — Нет, ваше касание — конечно, но чтобы… — Я не думаю, что вы должны, — перебил Ганя, отчаянно краснея. Ему думалось, до какой же степени легче это было бы с Настасьей. — Прошу вас, давайте просто… Без прелюдий… Аглая надулась и скрестила руки на груди абсолютно ребяческим жестом. — Я вам отвратительна, — заключила она. Ганя еле удержался от того, чтобы не воздеть руки к небу. — Господь с вами, Аглая Ивановна! — страдальчески воскликнул он. — Я совсем не это имею в виду! — Можете не дополнять, что вы там имеете в виду, — фыркнула Аглая, но все-таки встала и позволила платью упасть с ее плеч. Ганя бормотнул с облегчением какую-то молитовку, отвернулся и начал раздеваться сам. Аглая сняла белье сама и легла на разобранную ею же постель, а Ганя все возился с панталонами. Ему было до жути неловко и самому обнажаться, и смотреть на голую Аглаю Ивановну. — Если вам так будет легче, — подала голос она, явно раздражаясь, — вы приятно выглядите. Даже красивый. Ганя поперхнулся. «Нет, — мотнул головой он, — не легче ни разу». Ганя наконец повернулся к Аглае. Она сидела, подтянув колени к груди, и смотрела на него исподлобья. Ноги ее были испещрены мелкими родинками; особенное скопление их было на коленях, и совсем мало — на лодыжках и у самых стоп. Бедра худые, как, собственно, и колени, и лопатки, и ключицы; Аглая вообще казалась какой-то неземной, невесомой, особенно среди взбитых белоснежных простыней. Ганя, все еще в панталонах, сел у Аглаи в ногах, несмело поцеловал ее коленку, ощутил соленый привкус на самом кончике языка. Аглая хихикнула нервно и тут же зажала рот рукой. Затем, вдруг задрожав и дыша через рот, она чуть развела бедра. Рука ее рванулась вперед — механическим движением, чтобы прикрыться, — но Аглая ее тут же отдернула. — Вы можете… не смотреть на меня? — уже совсем слабым голосом спросил Ганя. Аглая, не издавая ни звука, упала на подушки и устремила взгляд в потолок. Ганя никогда не думал, что его мысли могут бежать с такой скоростью, что он даже не будет успевать отличать их друг от друга. Он в конце концов снял-таки панталоны, задержал дыхание до такой степени резко, что перед глазами поползли круги, оперся рукой на постель и медленно вошел в Аглаю. Та вскрикнула — Ганя понадеялся, что от неожиданности, а не от боли. Следующие несколько толчков разрушили его надежду в щепки: Аглая прогибалась в спине до того сильно, что ощутимо выпирали ребра («Надо же, у нее одна сторона ребер выше, чем другая», — отчего-то выхватил Ганя), и сжимала в бледнеющих пальцах простыню. Он остановился, коснулся ладонью ее покрывшегося мурашками бедра. Аглая замычала и мотнула головой. А потом, неслышно, одними губами: «Больно». И тут произошло то, что Ганя, кажется, до конца своих дней будет вспоминать с позором: вечная фраза «Коли уж подличать, так до конца» переборола в нем и так слабую заботу об Аглае Ивановне, и он продолжал двигаться — даже еще быстрее и жестче, чем раньше. По-хорошему, так надо было остановиться, упасть рядом, исцеловать бледное, без кровинки, но все еще такое прекрасное лицо, но Ганя останавливаться и не думал — и ведь не потому, что хорошо ему было, не потому, что приятно. У него ведь тоже, как выразилась Аглая, «долг», только вот своеобразный. Думал, что если представлять Настасью, будет легче. Ни разу. Аглая дышала рвано, со всхлипами, и так громко, что Гане хотелось уши себе зажать, а ей — рот, но не стал; он же не Рогожин какой-нибудь, право слово. Время смазалось, и то ли через десять минут, то ли через полчаса, час этого однообразного, громкого, выматывающего действа Ганя понял, что все закончилось. К этому моменту он уже лег на Аглаю Ивановну, губами прижавшись к ямочке меж ключиц, и совсем не отдавал себе отчета, где он и что он. Привстал, отодвинулся на дюйм и повалился на спину рядом, вытирая пот со лба такой же потной ладонью. Аглая лежит как лежала, даже не пытаясь укрыться одеялом, а укрывать ей было что — прямо под темным треугольничком меж ног немного крови, а по левому бедру тягуче стекает семя Гаврилы Ардалионовича. — Хоть слово скажите, — вытянул из себя Ганя. Аглая повернулась на бок, спиной к нему. — Мы с вами женаты. Наговоримся еще. Он бы предпочел, чтобы она плакала или кричала. Этот холодный, пустой и безразличный тон ощущался такой странной болью, что ее даже не с чем было сравнить. — Я как будто на десяток лет постарела, — вдруг произнесла она, не оборачиваясь. — Я теперь очень ярко вижу нашу с вами жизнь: полдюжины детей, среднего размера домик, приемы, такие же изматывающие, как и бессмысленные… — Она перевернулась на спину, возведя глаза к небу. — И я уже слышу, как все будут шептаться о том, почему же я за вас-то вышла, вы-то, Гаврила Ардалионович, посредственный. Ганя хотел было огрызнуться, но увидел, что Аглая так сильно сжимала кулак, что в ладони ее остались кровящие ямки. — Но, Гаврила Ардалионович, как там было у Тургенева, в конце его книги… — Аглая крепко зажмурилась, то ли вспоминая, то ли не желая уже ничего видеть, даже выбеленного потолка. — «Доживут, пожалуй»… — Доживут, пожалуй, до любви, — еле слышно произнес он. Аглая чуть заметно улыбнулась. — Сколько времени… — Спите, долго еще до рассвета, — быстро прошептал Ганя, так желая навсегда запомнить этот терпкий, но полный надежды миг.