Такие люди для каких людей

«Уматывай на хрен, Хэнк. Куда хочешь — чтобы на глаза мне больше не попадаться». — «Или я прикончу тебя, приятель», — встало поперек горла, и Барри мелкими глотками прогноняет неуютное чувство. Хэнк кивает, подперев гладкий подбородок ладонью и улыбчиво щуря глаза. Барри уже догадался, что Хэнк плохо ладит с иноязычными афоризмами, особенно обсценными: он их понимает только прогуглив, и Барри вынужден мириться с тем, что все его оскорбления сперва звучат почти как комплименты. - Уматывай на хрен — не значит… - Я знаю, — умиротворенно вливается в его объяснение Хэнк, — ты уже посылал меня так, дружище. Мне так понравилось, что я запомнил. Очень, м, метко. Несмотря на расслабленный вид, Хэнк не теряет хватки: выдернул Барри на «нейтральную» территорию, но тем не менее отрядил себе полтора телохранителя. Барри «сделал» ему армию, он прекрасно знает на что годны его бойцы. Каждый из них. Если бы он был нацелен убить Хэнка, одного из них даже не было бы нужды убирать, а второй хуже видел на один глаз. Но Барри не хотел их убивать, даже калечить. И, более того, не хотел убивать Хэнка. Он хотел избавить себя от него, а любое насилие связало бы их еще крепче. Нет, Барри сказал сам себе, что завязал. На этот раз — окончательно. Он уже встал на путь исправления: Фьюкс ушел, Салли — тоже, копы — упали с хвоста, все трупы — найдены, но к нему не ведут. Остался только Нохо Хэнк, который оправдывает свои наглость и панибратство национальным духом и говорит о всяком подсудном дерьме как о списке дел на ближайший уикенд. — Одно дело, дружище, последнее. Только никого не убивай, — комично растопыривает он пальцы с заметно ухоженными пластинами ногтей и вздергивает безволосые брови. — Серьезно, — добавляет он, и Барри чувствует, что на это уйдет вся его выдержка. — Мне нужно забрать кое-что свое из твоей квартиры. — У меня нет ничего «твоего», — цедит Барри. Хэнк ни разу не был у него дома, чтобы что-то забыть, а Барри не был настолько глуп, чтобы оставлять у себя что-то, связывающее его с Чеченами, особенно после того, как направил по их следу полицию. — Барри, дружище, — Хэнк щурит глаза и поджимает губы, — я боюсь, что мы с тобой расстанемся сегодня на плохой ноте, если я начну объяснять. Просто не спрашивай потом, почему у тебя разворочен потолок в прихожей. «Просто скажи уже, что это и я отправлю тебе по почте», — хочет было выпалить уставший, вымотавшийся, замудохавшийся Барри, но Барри «всегда начеку» заградил его своей монструозной тенью: — Хэнк. Что ты твою налево забыл в моем потолке? — Ну вот, видите, парни? Я же говорил, — цокает Хэнк, отзывая своих телохранителей, — идите перехватите кофе, я вас потом догоню. Бойцы неловко мнутся, стреляя взглядами в Барри — хотят поприветствовать и попрощаться по-людски, пожать руки, похлопать по спине. Барри тоже не без толики тепла вспоминает о них. Он, наверное, даже будет скучать. Но сейчас он всем своим существом излучал предгрозовой трепет такой густоты, что они стройно развернулись и в ногу шагая покинули крытый шатер кафе. — Что у меня в прихожей, Хэнк? — давит Барри. «Что там, черт возьми, такого, о чем ты не можешь сказать при своих же людях? Неотмытые деньги, взрывчатка, контрабанда? Клянусь Богом, лысая ты башка, ты не уйдешь далеко, если все это время у меня дома лежало что-то, что хотя бы в теории могло упечь меня за решетку». — Барри, только не кипятись, — предупредительно понижает голос Хэнк, — это всего лишь вот такая маленькая, совсем крошечная, просто малюсенькая… — он сглатывает, моргая, будто в надежде, что болезненно сведенные гневом черты лица Барри разгладятся. — В общем-то, — решается он, смотря куда-то сквозь стол перед собой, — это камера. Барри сцепил руки в замок и неосознанно проделал упражнение на дыхание, на которое мистер Кусино делал упор на последних уроках. Что ж, по крайней мере, видео-камеры пока что не объявлены вне закона. — Ты установил камеру в моей квартире? Где я жил со своей девушкой? — Барри невольно срывается на свистящий шепот. — Хэнк, ты ебу дал? Тот замотал головой и руками одновременно, медленно, в защитном и успокаивающем жесте: — Только в прихожей! Там видно только твой половик и кусок трюмо, клянусь, — при этом он прижимает ладонь к своей безволосой груди в вырезе гавайской рубашки, — и она мне очень-очень нужна, Барри. Только не кипятись снова, пожалуйста. Но мне, возможно, ну, я не уверен, но предупреждаю, придется вскрыть твою крышу. Барри разрывается между десятком вопросов первостепенной важности (как давно? зачем? кто еще в курсе?), но каждый из них просто вылетает из головы, когда он снова и снова силится переварить мысль, что Хэнк — когда-то, когда Барри выполнял его проклятый заказ, когда спал, когда Салли спала, когда они не спали — вломился в его дом и оставил там свои глаза. — Зачем тебе вскрывать мою крышу, раз она маленькая, — выдавливает он без выражения, подняв взгляд исподлобья. — И за каким чёртом ты вообще мне это рассказываешь? — Так, во-первых, приятель, у тебя планировка не к черту, это я еще в первый раз заметил. А во-вторых, тогда я понятия не имел, какой ты классный парень, и что мы станем такими крутыми друзьями, а мне нужны были гарантии. Сейчас я считаю, что ты в полном праве знать и врезать мне по лицу, если хочешь, — рассуждает Хэнк, глядя Барри в глаза и подкрепляя каждое слово весомым кивком. — Но я очень прошу тебя подумать с какой силой ты хочешь это сделать: держи, пожалуйста, в уме, что кроме меня об этой мелочи не знает никто, даже мои ребята, и я честно перематывал запись, когда понимал, что лезу в твое уединение. — Две минуты назад ты просил дать тебе разворотить мою прихожую просто так. — Ну, что ж. Упс, как бы прокол, — вздергивает плечи Хэнк, — но, согласись, так было бы проще. В Барри бурлит гнев и сгущается недоумение. Какие, к черту, гарантии? Какое уединение? Он не заваливался на порог, обмотанный чьими-то потрохами, не проволакивал кадавры через главную — не через какую! — дверь, даже не имел нелепой привычки приветствовать сам себя, когда возвращался домой. Он обменивался нежностями с Салли в дверном проеме? Возможно. Он плакал, сползая по вешалке на преддверный ковер? Вряд ли. Он честил Хэнка и его чеченскую родню, пока среди ночи искал свою ветровку, знаменующую темные времена? Без сомнения. Барри еще в их первую встречу понял, что Хэнк весьма гордится своими технопримочками. Во вторую встречу до него дошло, что на самом деле Хэнк понятия не имеет, как ими следует пользоваться. — Если честно, Барри, — пыхтит Хэнк, головой в колоссальной дыре, варварски проломанной-таки в потолке, — мне позарез надо было знать, насколько у тебя все развивается в, ну, знаешь, романтическом аспекте. И не потому что я вуайерист или вроде того! — Тебе лучше объяснять все более последовательно — я держу для тебя лестницу, если ты забыл, — вздыхает Барри. — Знаешь, с женами и девушками всегда такие проблемы. Они же как бы обычно не в курсе дел. Они идут к копам и ждут. Бывает, сами начинают копать. А дети, мужик, это просто атас. Их же нужно куда-то девать потом, если все сложилось совсем… паршиво. Барри отворачивается от икр Хэнка, как будто они смотрят на него осуждающе. — А ты... не знаешь, что стало с дочкой Горана? — «Семье которой, ты поголовно вышиб мозги, да, Барри, ты слишком недавно был тем самым говнюком, чтобы так простецки вопрошать об этом». — О, — Хэнк перестал копошиться в шахте и выглядывает из нее, — тебе правда интересно? У нее все чики-монтана: поехала домой, к родичам, учится. Так что можешь спать спокойно: мстить ближайшие лет десять она не станет. Барри давно не держит лестницу — он уперся в нее и теперь смотрит в пол. — Ты серьезно считаешь, что меня может волновать только это? По твоему, я настолько злобное дерьмо? — Воу, полегче с оборотами, когда я так далеко от земли, дружище! И разве я уже не говорил тебе, что, типа, — да? Несколько раз, нет? Я представляю, через какую жопу ты прошел, и уважаю тебя, Барри. Но мы тут все не кузовы с ромашками. Так, кажется, тут придется еще поковырять, будь другом, подай-ка мне лом… То, с какой легкостью Хэнк признавал свою низость, как нелестно отзывался о себе в таком шутливом тоне, как невинно отряхивал с рук грязь — как он только мог? Барри внутренне выл, потому что его распирала зависть к чужой бессовестности. — Ты вообще хорошо спишь? — спрашивает он, когда они засели на его кухне, растягивая на двоих кружку чая с последнего заварочного пакета (хотя Хэнк и порывался сходить за «нормальным» чаем). Хэнк перестаёт уминать печенье и медленно переводит взгляд на Барри. Барри забыл, что они добрых четверть часа как не заговаривали друг с другом. — Отключаюсь мгновенно и не включаюсь до утра. Йога — чудо вещь, — простодушно подмигивает Хэнк. Конечно, он-то может позволить себе спокойный сон. Он не убивает — заказывает убийства. Это, ясное дело, проще. Барри ли не знать. Однако он также знает, что Хэнк умеет. Хэнк может сколько угодно играть простака, но голыми руками убрать его было бы не так просто. Они оба стоят, опершись о кухонную столешницу, не садясь из какого-то соревновательного упрямства. — Думаешь, я плохой человек, Барри? Барри не думал, какой человек Хэнк, потому что не хочет задавать планку. — А старина Фьюкс? — продолжает Хэнк. При звуке этого имени у Барри сжимаются челюсти. — Фьюкс не убивал людей. Он хороший? Поэтому ты хочешь работать на него, но не на меня? Барри не плохой человек. Разве так уж плохо, что он занимается тем, что умеет? Плохие люди убивают хороших каждый день направо и налево. Он убивал плохих и если причинял им страдания, то только когда его об этом просили. Нет, Хэнк не плохой человек. Но Фьюкс… — Он сказал, что сольет моим новым знакомым, что я наемник. Он бы сделал это, Хэнк. — Фьюкс? Приятель, я тебя умоляю. Не сомневаюсь в подлости твоего старикана, но свою жопу он бережет. Погоди, только не говори, что не сдал бы его, если бы тебя загребли? Боже, нет, Барри! — Что-то я не заметил, чтобы ты обращался с ним как с плохим человеком, — резко замечает Барри. — Дело не в том, какие люди. — Хэнк кладет на плечо Барри ладонь. — А в отношениях. Плохим людям нужны плохие. Хорошим хорошие. Иногда плохие хорошим. Ты хочешь понимания, принятия — это нормально. Оно нам нужно. Но в одиночестве, понимаешь ли, с этими ресурсами туговато. Такие дела. Барри сопроводил его последние слова мелким нервическим киванием. «Поверить не могу, что ты сейчас мешаешь лишение нахрен людей жизни с дерьмом со своих любимых психо-семинаров, говнюк». — Ты угрожал мне убийством, чтобы я работал на тебя, Хэнк. Вот и все наши отношения. Хэнк недовольно скосил рот на сторону. — Не передергивай, дружище. Я? Угрожал? Посмотри на меня, Барри, ты видел моих парней. Да, я был в напряге. Мне нужна была твоя помощь. Но не прикидывайся баклажаном, ты легко мог разобраться со мной. Напугал, а? Я даже польщен, что смог произвести такое впечатление. Может, мне тоже к вам на курсы записаться, думаешь, у меня получится? — Хэнк. — Эй, ты что, даже не хочешь спросить, почему плохим людям не нужны хорошие? Это вообще-то типа важно. — Хэнк, — обрывает его Барри, впившись пальцами в столешницу позади себя, — ты не представляешь, как близок к тому, чтобы уйти отсюда со сломанным пальцем. Когда Барри отрывает взгляд от загаженной напольной плитки (он говорил Салли, что это плохая идея — довелось однажды устроить поножовщину на кухне), он замечает Хэнка, вставшего перед ним, нахмурившегося и сурово скрестившего руки. — Чтобы ты там себе не думал, Барри, — со значением указывает он пальцем на его лоб, — ты можешь так говорить не потому, что ты плохой человек. Ты просто грубишь — и это на тебя не похоже. Но я понимаю почему и… Барри фыркает с таким презрением, какое его самого бы, наверное, убило как личность. — Ты понимаешь? Да ты хрена лысого понимаешь. Я был на войне. Все. Это и близко не твоя сраная графомания по мотивации. Мне это все сложно, ясно? Я черт знает чем отвратил от себя первую взглянувшую на меня за два года девушку. Твои остолопы пыряться на меня из каждого бака для мусора, рискуя засадить пулю в зад в лучшем случае себе. И чтобы их становилось только больше, я вот уже месяц целыми днями торчу с вами всеми в поле. А ночью я иду и снимаю с крыш чечен, пришедших по твою душу. Я тебе не механик, не личный самурай, не сантехник, понял? Я просил отъебаться, я просил, Хэнк… И когда все только стало налаживаться, ты нахер мне говоришь, что в моей прихожей, в доме, где я живу, адрес которого тебе даже не называл, не давал ключей, не звал, висит камера, и ты дубина никак не можешь ее найти. Хэнк сокрушенно мотает головой и поджимает губы. — Значит, тебе не хватает любви, Барри? — вскидывает он лицо, и оно исполнено неподдельного участия. — Думаешь, такой ты не заслуживаешь её? Барри чересчур сильно перекашивается. И тут же выпрямляется и морщится, чтобы расслабить лицо — за такое натянутое отвращение мистер Кусино был бы в праве отходить его зонтом по спине. Хэнк склоняет голову к плечу. Это влечёт за собой неуместные ожидания. Вероятно, на этот раз Барри сотворяет со своим лицом что-то совсем страшное, и Хэнк утешающе устраивает ладони на его окаменевших предплечьях, ведет ладонями выше по рукам Барри и снова, гладко, текуче спускается к запястьям. — Ty zamechatelnyj, Barri, — проговаривает он. Прежде чем Барри успевает переварить внезапный чужестранный выпад, Хэнк, взяв лицо Барри ладонями, притягивает его и запечатывает звучный поцелуй почти в самый его небритый подбородок, причмокивая и помогая себе каким-то неведомым Барри звуком, большего всего похожим на «умммм-а!». Барри даже внутренне не вскипел — и устал, и привык. — Не было никакой камеры, да? - "Или ты так и не смог ее найти, недоделанный ты валенок?" — Do skorogo! Барри как-то поймал себя на том, что давно не задумывается — это просто было в его жизни. Это было приятно. Барри отчаянно хотелось, чтобы в его жизни случалось что-то приятное. Косноязычные оговорки Хэнка, его непостижимое простодушие, его чудные традиционные поцелуи на прощание — да, Барри не занимался самокопанием, ему просто хотелось. «Слушай, если ты так чтишь этот ваш… обычай, то почему не целуешь, - слово прорезается сквозь вопрос на тон выше, - Фьюкса при встрече?» — «Как тебе сказать, от него духарит перегаром, когда бы мы не встретились, — задумчиво тянет Хэнк. — Но если старина Фьюкс чувствует себя обделенным, я могу, без базара. Он говорил с тобой об этом? Да ладно!» — «Нет, нет, Боже, нет.» Значит, Хэнк все же выбирает. Значит, Барри ему целовать не отвратно. Может быть, даже в удовольствие. Есть такой шанс. Было нечто естественное, ясное в том, чтобы думать о Хэнке так. Руки Хэнка — объективно примечательны, думал Барри, не чувствуя уколов совести. Твердые, с ползущей от локтя веной, обширной черной вязью, обнимающей и бицепсы, и фаланги, с бугристыми шрамами от жестко сведенных рисунков. Они должны быть малочувствительными — Барри знал, его во всяком случае, ножевые шрамы, нечувствительны. Спина Хэнка — объективно хороша — под тонкой, обтекающей подвижные мускулы рубашкой, под бледными, для Барри — почти прозрачными, лямками майки, плечи, попеременно напрягающиеся, как будто сигналят ему азбукой Морзе, впадина позвоночника проступающая влажными пятнами пота. Ноги Хэнка — плотные от мышц на вид, отчего-то совершенно гладкие, завораживающе сильные в легкой походке, пальцы прямые, аккуратные, шевелящиеся в разрезе шлепок, пахнут наверняка не потом, а каким-то кремом. Бедра — вид со спины. — Какого черта ты звонишь мне опять, Хэнк. У тебя список контактов по алфавиту отсортирован? Он не думал об этом с затаенным трепетом — просто наблюдения, сублимации, которые сами рождались, пока Хэнк раздражающе маячил перед глазами, пока Барри сатанел и злобно рявкал на него, лишь бы отделаться. Эти мысли были параллельны: Хэнк, которого хочется убрать, цель, которую надо убрать и Хэнк - где-то, в расслабленной позе, с разводами соли и песка на икрах и предплечьях… и не пересекались никогда. Когда ноги приносят его в знакомый квартал, и освещенная уличными фонарями тропинка подводит его к нужной калитке, его медленно обгоняет бесшумное авто и паркуется прямо перед его носом. С водительского сиденья вылезает Хэнк и опирается бедрами о дверь, раслабленно выжидая - руки в карманах - приближения Барри. - Я никуда не поеду, Хэнк, - хрипло, вязко говорит он, скрывая глаза в тени капюшона. Ему нельзя сейчас видеть Хэнка. Никого нельзя. Он не чувствует лица, и это недобрый знак. - Тебе нужно уйти, - добавляет он, натянуто грубо. Хэнк оглядывает его стан, не пытаясь заглянуть, куда не просят. Он довольно отмечает жесткий, даже яростный разлет плеч, шумную, свистящую, точно закипающий чайник, одышку, выпростанную из-под ремня рукоятку глока. - Да, думаю, нам нужно уйти. С улицы. Он разворачивается и уверенно направляется к входной двери, и Барри, так же бессознательно, как подошел к машине, идет за ним, смотря в мелькающие, белые в темноте, икры. Барри в сомнамбулическом ипульсе отпирает и практически марширует под взглядом Хэнка, как под конвоем, к своей комнате. Он не может просить, не может сказать, чтобы тот убрался. Он чувствует себя так, как будто умрет, если не поспит этой ночью, но чувствует и то, что умрет, если закроет глаза. Всегда так. Хэнк хвалит его. Когда Барри приходит среди ночи после заказа убитый, взведенный, Хэнк подхватывает его на пороге, хотя Барри весь натянут, точно раненый зверь, готовый вонзить зубы в плоть. Барри не в себе, и Хэнк видит: ломанная груда человека стоит перед ним, пряча глаза. На скорый взгляд крови не видно. Она внутри — кипит. Барри падает на него всей своей неумолимой тяжестью, тая в его руках, мыча от бессилия. Хэнк довольно урчит и ведет его в ванну. Барри льнет к нему, к теплу от него, гладким рукам, сжимает в зубах все, до чего может ими дотянуться, дает себя раздеть, подставляет распахнутый рот под теплые струи воды. Хэнк ждет, привалившись бедрами к стиральной машине и скрестив против груди руки. В трансе Барри теряет всякий стыд: если бы Хэнк так зашел к нему в душ днем ранее, он бы знатно огреб. Конечно, не шкурой — Барри умел только грозиться. Сыпать надувными угрозами и лопать их у него перед носом он был горазд. Тем отраднее Хэнку видеть покладистого Барри, послушно одевающегося, раздевающегося, идущего в постель. — Пойдем спать? — сонно предлагает ему Хэнк, щекоча дыханием его ухо, в котором бьется гейзер крови. Его взгляд тяжелеет, над челюстью раздуваются желваки, плечи — широкие что твой шифоньер — оседают, точно хвойные ветви под тяжестью снега, он смотрит осоловело, налито-кровно и с его медленного языка скатывается «да». Хэнк гладит его по макушке: он сидит в изножье кровати, Барри у него в ногах, мыкается носом ему в живот, на пробу проводит лопатой языка по паре пуговиц рубашки. Его лицо пусто, глаза теперь совсем закрыты. Хэнк перекатывается на свою половину и хлопает по месту рядом с собой. Барри мотает сам себе головой — адреналиновый угар начинает выветриваться. Это плохо. Вымотанный Барри в трезвом уме хуже, чем Барри злой, но отдохнувший. Хэнк должен его уложить. Хэнк тянет его к себе, и тот утробно рычит. — Барри, — грозит он настойчиво. Барри неохотно ложится навзничь, тяжело гоняя воздух легкими. Он слепо смотрит в потолок, и его вздохи становятся все злее, и он вот-вот готов сорваться. — Спи, Барри, ты молодец. — Хэнк не глядя накрывает ладонью его шалеющие глаза, и все выключается. Барри слышит только, как пальцы поглаживают его висок. В положенное время его вырывает из забытья некогда любимая песня с автоматического будильника, и он скидывает обслюнявленную руку Хэнка с лица, борясь с желанием задушить его на месте. Тот крепко спит ему на зло.