Что останется с нами утром

      Наблюдать, как расплывается в стакане цветное пятно какого-же-в-этот-раз вещества — красиво. Чертовски красиво, и он никогда не размешивает, улавливая внимательными сиреневыми глазами каждое причудливое завихрение. В этом есть своя странная эстетика, а потому это давно стало своеобразным ритуалом.       Химию Аясегава любил издалека — становиться или же выглядеть в глазах остальных очередным фриком из обсерватории с ужасной причёской не улыбалось совершенно. Да даже если бы дело было не в причёске, наука это сложная и в свой сути не слишком привлекательная. А вот внешняя её сторона была завораживающей завораживающей и удивительно красивой.       Когда какое-же-в-этот-раз вещество растворялось до конца, становясь однородной бледной субстанцией, неоднородной и далеко не бледной становилась и без того выполненная в ярких и, несомненно, удачных цветах комната.       Галлюцинаций практически никогда не было — не в его это стиле, — но все чувства обострялись до предела. Он мог различить две самых похожих друг на друга оттенка (и, естественно, назвать каждый из них), мог, наверное, отличить запах кофе от запаха кофе с зефирками (конечно, он никогда не пробовал, но в успехе был уверен на девяносто девять и девять десятых процента).       Беспроигрышным вариантом всегда была музыка. Так хорошо, как для него в этом состоянии, она вряд ли для кого-либо когда-либо звучала — разве что в голове композиторов, когда идея освещала их умы своим появлением, побуждая создать ещё один объект культурного наследия. Так объёмно не звучит ни живое исполнение, ни мощнейшие наушники, ни даже звук долждя за окном летним вечером. Это было так красиво, что практически больно.       Когда от красоты ощущений чуть ли не в буквальном смысле сносило голову, Юмичика выплёскивал чувства в сообщения. Он не писал кому попало — не поймут. Одного конкретного человека было вполне достаточно. Почему-то он всегда был уверен, что этот самый человек не спит в без семи минут час ночи и обязательно ответит. Человек отвечал. И почему-то каждый раз в его сообщениях чувствовалось беспокойство, смешанное с лёгким разочарованием, и каждый раз уже через четверть-треть-половину часа в прихожей раздавался пронзительно-перчёный звонок, отчего-то тоже очень приятный.       Юмичике становилось от этого только веселее, и он совершенно не мог осознать, почему у вошедшего такое хмурое выражение. Нет, в такую красивую ночь быть хмурым — просто преступление! Он так и говорил, смеясь и, забывшись, пытаясь «нарисовать» улыбку на лице Мадараме. Тот никак не хотел улыбаться — только чужие руки от лица отнимал аккуратно, без привычной импульсивности или раздражения. Аясегаве непременно хотелось это исправить, а потому он не отставал, пока не добивался от друга хотя бы тени улыбки. После наконец успокаивался, затягивая гостя в глубь квартиры, в комнату со всё ещё стоящим на кофейном столике пустым стаканом и выкрученными на полную мощность колонками. Где-то в этот момент ощущение реальности окончательно расшатывалось, и часть происходящего оставалась где-то за гранью восприятия, оставаясь в памяти звуками, цветными пятнами и лицом Мадараме перед глазами, его кожей под собственными пальцами. «Знаешь, Иккаку… Конечно, ты не знаешь, я ведь ещё не сказал! Знаешь, твоя кожа на ощупь как запах свежесрубленного дерева. Ты никогда?..»       Иккаку отводил взгляд, пока тонкие ухоженные пальцы призрачно касались его лица. Он не позволял себе поддаться этому обманчивому ощущению близости. Ещё тогда, ещё в первый раз он убедил себя, что это ничего не значит. На его месте мог быть кто угодно, кто решил бы заглянуть к Аясегаве именно в это время — просто так сложилось, так повелось, что именно он каждый раз получал ненормально красочные сообщения и приходил убедиться, что всё в порядке; в порядке ничего, конечно, не было, и поэтому приходилось оставаться, чтобы вдруг не случилось чего-то ещё более неприятного. Но «запах свежесрубленного дерева» он всё равно неизменно запоминал.       Утром видеть себя в зеркале ужасно не хотелось. Если говорить честно, видеть в целом хотелось разучиться — как и слышать, чувствовать запахи и даже порой говорить. Всё ещё обострённые чувства красоты миру уже не прибавляли, а от рокота машин и шума толпы, доносящихся с улицы, хотелось разве что проблеваться. Утро казалось ему отвратительно лиловым.       И единственным, что казалось всё таким же красивым, был чаще всего ещё спящий на незастеленном диване Иккаку. Иногда в те мгновения, когда взгляд Аясегавы падал на друга, он задумывался о том, как охарактеризовать их отношения — считаются ли они всё ещё дружескими, или в один из этих «красивых» вечеров они переступили ту самую грань, о которой так часто говорят популярные у влюблённых подростков статьи? Задумывался не дольше нескольких секунд, потому что дольше — стыдно. Здравый смысл не просто подсказывал, а кричал в самое ухо: тот факт, что Мадараме из раза в раз терпит его полупьяные приставания, не делает их ближе. По правде говоря, совсем наоборот. По крайней мере, Юмичика был благодарен за то, что ни утром, ни на следующий день они не разговаривали об этом. Им обоим, кажется, было куда приятнее делать вид, что ничего не происходило. Да и завтрак был гораздо вкуснее без неловких разговоров. — Бросай, а?       Юмичика вскинулся, удивлённо и даже несколько напряжённо вглядываясь в лицо уже стоящего в дверном проёме Мадараме.  — Что ты хочешь сказать?       Иккаку мялся. Он может и хотел, но не знал, как сказать, что ему происходящее совершенно не кажется нормальным. Что он боится, что однажды всё зайдёт слишком далеко, и что однажды он может не откликнуться и не оказаться рядом, и кто знает…  — Уже сказал. Ну, бывай, Юмичика…       Он поспешно вышел, оставив Аясегаву наедине с неловким молчанием. Это был первый раз, когда «табу» на разговоры об этом было нарушено, и ощущение у Юмичики было такое, будто его бросили в снег из окна шестого этажа. Калейдоскоп мыслей завертелся с ужасающей скоростью, подкидывая всё новые и новые возможные причины этого разговора. В какой-то степени он почти чувствовал себя преданным — зачем Иккаку вообще это сказал? Хотел пристыдить его? Намекнуть, что его поведение уже надоело? Посчитал, что может раздавать указания? В конце концов, о собственных постоянных драках Мадараме и слушать не желал, так с чего бы прислушиваться Аясегаве?       Какое-же-в-этот-раз вещество красиво и медленно расплывается по стакану, и внимательные сиреневые глаза опять следят за каждым завихрением. Однако, подержав стакан перед лицом, Юмичика разочарованно возвращает его на кофейный столик и берёт в руки телефон. Он вертит устройство в тонких пальцах, не решаясь разблокировать и совершить, возможно, глупейший поступок за последние несколько месяцев. Наконец, глубоко вздохнув и опустив на секунду веки, он делает шаг в пропасть.       «Добрый вечер, Иккаку.»       «вечер? ты мне скажи, ты на часы давно смотрел?»       «Сказал вечер — значит вечер И вообще, у меня есть просьба»       «чё такое?»       «Не заглянешь ко мне?»       «ты опять, что ли?..»       «Не знаю, о чём ты. Просто… Придёшь?»       «ну допустим приду, случилось чего?»       «Вот и отлично! Ты только скорее, а то уже почти полночь~» Сегодня он постарается. Главное, чтобы правда пришёл. Потому что, если придётся выбирать, Юмичика выберет ту красоту, которая остаётся даже отвратительно лиловым утром.