Бирюзовый океан

— Никогда бы не подумал, что окажусь здесь однажды, — на выдохе воскликнул длинноволосый парень, всматриваясь в небосвод, что с каждой минутой становился все темнее и темнее. Сейчас солнце было еще достаточно высоко над горизонтом, но постепенно оно уходило все ниже и ниже, будто бы стараясь как можно скорее скрыться от воодушевленных и ликующих взглядов. Горячий тихоокеанский воздух обжигал тела возлюбленных, ненавязчиво пробираясь под одежду и наполняя их изнутри мягким и до одури приятным теплом. Они стояли рядом друг с другом и всматривались в алеющее небо глазами, отражающими покой и умиротворение. Цвет крови сменился на неизвестную им прежде светло-розовую фуксию, и оба были в неожиданном восторге. Никто из них не мог бы и подумать о том, что однажды они всерьез смогут наслаждаться компанией друг друга и нежными красками, окрашивающими все вокруг в сладкие туманные оттенки. Упоение это было несравнимо ни с чем другим. — А ведь я всерьез был готов пожертвовать всем ради мнимой свободы! — резво обернувшись и раскинув руки в стороны добавил вдруг восторженный клоун. Растрепанные пепельные волосы развевались при легком бризе, и он глядел своими разноцветными глазами прямо в лицо друга, который улыбался мягко и, возможно, даже любовно, не отводя взора от золотистого блеска напротив себя. Ушанки на нем уже не было, так же, как и темного плаща, лишь огромная светло-вишневая футболка и летние шорты, которые в данный момент были как нельзя кстати. Погода в Малибу всегда была жаркой, поэтому обоим пришлось на время выйти из своих привычных амплуа, и для Николая видеть Федора таким до одури мягким было сродни взрыву ядерной ракеты где-то глубоко внутри; каждый раз, когда мужчина показывал ему свою улыбку, переполненную искренним счастьем, Гоголь чувствовал себя так, словно его сердце готово было расколоться на несколько частей, а Достоевскому было лишь в радость дарить всего себя настоящего своему возлюбленному, который сейчас суетливо переминался с ноги на ногу, все глубже закапывая ступни в песок, периодически омываемый волнами Тихого океана. Николай всегда был активным и беспечным, и даже в этот самый момент, несмотря на серьезную тему, поднятую им же, он вдруг опустил голову вниз и с абсолютно нечитаемым выражением на лице начал всматриваться в пальцы своих ног, утопающие в соленой воде и мокром песке. Он выглядел задумчиво, но улыбка ни на секунду не исчезала с его лица, все время переполненного сумасшедшей жизнерадостностью. Низ его спортивных штанов промок, но он, казалось, даже внимания на это не обратил. Федор внимательно оглядел мужчину вопросительным взглядом, а затем сказал спокойно и безучастно, как привык делать это всегда: — Тогда это было важно для тебя, — и это было утверждение, не требующее ответа со стороны Гоголя. Между ними повисла тишина, прерываемая лишь мягким шелестом волн. Аромат океанической воды забивался в ноздри, и это, пожалуй, был один из лучших запахов на свете для них обоих, ведь в данный момент он ассоциировался с счастьем и упоением, восторгом и торжеством принятия, а также прощанием с прошлой жизнью, наполненной только лишь болью и несбыточными мечтами, следуя за которыми, они совершенно не замечали того, что было по-настоящему важно. — Но это было тогда, — промурчал в ответ Николай, улыбнувшись как-то тоскливо, а затем порывисто вскинул голову вверх, всматриваясь в небосвод, окрашенный в самые различные оттенки фиолетового и алого цветов, больше не кроваво-красных, как прежде, а мягких и теплых, словно бы укутывающих в нежную вуаль. — А что сейчас? — вкрадчивым шепотом спросил Федор, словно бы в страхе услышать ответ на свой вопрос, который вырвался, пожалуй, слишком неожиданно для него самого. — Сейчас?.. — еле слышимо переспросил клоун, и некоторое время они находились в полнейшей тишине, напряженной и словно бы норовящей свести с ума обоих. Блондин глубоко задумался, а отросшая челка, все время непослушная и растрепанная, спала на отрешенное лицо, отчего Достоевский никак не мог разглядеть на нем ни единой эмоции, и, стоило ему пожалеть о своих словах, как Николай торопливым и порывистым движением приблизился к нему, вглядываясь в яркие неоновые глаза с каким-то диким и шаловливым блеском. Он выглядел так, словно что-то задумал, и Федор прекрасно знал этот игривый взгляд. — Коль?.. — нахмурившись, неуверенно позвал его брюнет, заправив темную прядку за свое ухо, после чего отошел на пару шагов назад, стараясь увеличить дистанцию, которая слишком неожиданно стала до неприличия непозволительной, но, не успел он добавить что-то еще, как вмиг вдохновившийся клоун наклонился вперед и одним резким движением закинул мужчину себе на плечо, отчего тот издал непонятный звук, больше похожий на писк крошечного котенка, раззадорив этим непредсказуемого Николая еще больше. — Что ты — Федор хотел было возмутиться, но добавить еще хоть слово Гоголь ему не позволил. Сильнее обвив ноги возлюбленного руками, он улыбнулся ярко и лучезарно, и, казалось, эта самая улыбка способна была затмить своим сиянием даже обжигающее солнце, плавно опускающееся за горизонт, и будто бы утопающее в бескрайнем бирюзовом океане. — Держись крепче! — выкрикнул Николай, после чего торопливо развернулся и стрелой пустился вперед, чувствуя как его ноги под тяжестью чужого веса зарываются все глубже во влажный песок; как соленые волны периодически щекочут лодыжки своим холодом, и как чужие ногти судорожно впиваются в спину через тонкую светлую футболку, и все эти ощущения доставляли ему незабываемое и безумное удовольствие, несравнимое, пожалуй, ни с чем во всем мире. Ошарашенный Достоевский даже осознать толком ничего не успел, как его руки своевольно вцепились в крепкую спину партнера, который, казалось, ничего теперь не замечал и ни о чем не думал, лишь бежал куда-то вперед, в одном лишь ему известном направлении. Брызги соленой воды разлетались в разные стороны под ногами клоуна, и Федор отчаянно старался удержаться в страхе упасть, несмотря даже на осознание того, что Николай ни за что бы в жизни его не отпустил. Темная челка спадала на лицо, щекоча, заставляла брюнета морщиться от неприятного ощущения, и, когда он, наконец, отошел от удивления, то непривычно громко для себя самого прокричал что-то о том, чтобы Гоголь отпустил его, заставив того внезапно остановиться на месте. — Отпустить? — радостно переспросил Николай, безуспешно стараясь через плечо заглянуть в, вероятно, раздраженное лицо возлюбленного. — Ты уверен? — Да, — грозно пробормотал Федор, будто бы пытался за маской равнодушия скрыть свое видимое недовольство, а затем слабо ударил по плечу мужчины кулаком. С плутоватым видом, рассмеявшись, Гоголь воскликнул: — Как скажешь! — а затем быстрым шагом направился прямо в воду, навстречу океанским волнам. Раскрыв вишневые глаза в непритворном и самом искреннем изумлении, Достоевский вдруг сильнее, чем прежде ухватился за ткань футболки мужчины; он отчаянно стремился удержаться на плече Николая, но попытки оказались безуспешными, потому что, стоило тому зайти чуть глубже, как он споткнулся обо что-то, и они вдвоем неловко полетели в воду. Солнце уже не светило столь ярко, и уж точно не могло согреть кого-то своим теплом, а на пляже было до странного безлюдно, как будто все люди в одно мгновение исчезли с лица земли, и, окажись это правдой, вряд ли бы кто-то из них двоих по-настоящему расстроился. Сейчас, казалось, они существовали лишь вдвоем во всем мире, и, стоило им обоим вынырнуть из-под воды и увидеть друг друга, как тишину, нарушаемую лишь тихим шелестом океана, разрезал смех; смех искренний, звонкий и заливистый; вдвоем они смеялись в унисон, и, казалось, им больше ничего и не нужно было вовсе. Когда-то Николай готов был отдать все на свете, чтобы увидеть хотя бы одну настоящую эмоцию на лице Достоевского, однако сейчас брюнет смеялся столь открыто и ярко только для него одного; в золотистых лучах закатного солнца его мокрые темные волосы отливали фиолетовым, и, искренний, он выглядел до одури привлекательно и маняще. Гоголь был не в силах удержаться, а потому нетерпеливо подошел к мужчине ближе и нежно провел рукой по его щеке, после чего, прикрыв глаза, потянулся за долгожданным поцелуем, но вместо столь желанного ощущения чужих губ под своими, он почувствовал лишь соль, и, стоило ему открыть глаза, как прямо в них попало несколько капель разбрызгиваемой в разные стороны воды. Николай резко отстранился, а затем заметил яркий блеск лукавых глаз напротив себя, и Федор в очередной раз рассмеялся, умилившись недоумевающему личику клоуна, который, казалось, даже сообразить не успел, что только что произошло, но, как только он понял, его глазки сразу же раскрылись в неподдельном изумлении, и, не медлив больше ни секунды, он начал брызгаться в ответ. Солнце опускалось все ниже и ниже за горизонт, а свет его с каждой минутой становился все более тусклым и незаметным; лавандовые небеса постепенно приобретали темный цвет сумерек, и первые звезды уже появлялись в сгущающейся тьме, когда Николай вдруг приостановился. Серьезным и настороженным взглядом он оглядел озадаченного Федора, а затем обратился к последним лучам, которые небесное светило посылало на землю, и, пока друг не успел задать вопрос или что-либо осознать, он вдруг проговорил необыкновенно для себя задумчиво: — Сейчас я по-настоящему люблю тебя, — и обжигающий блеск янтарных глаз в темноте подтверждал слова клоуна лучше, чем что бы то ни было другое. Николай вкрадчиво вглядывался в неоновое пламя, горящее во взгляде Достоевского, словно бы в попытках уловить даже самую мимолетную его реакцию на эти слова, и в мгновение ока это самое пламя, неистовствовавшее и сжигающее все вокруг себя, подчинилось таким простым, но до одури необходимым и важным для него словам. Федор вмиг смягчился, а его лицо озарила слабая улыбка, способная одарить не только теплом, но и блаженной любовью, бесценной и исцеляющей израненные сердца и безумные души; решительно он придвинулся к мужчине, после чего ласково обвил руками его шею и коснулся холодных, посиневших за время плавания губ своими легко и аккуратно, — невинно, как, вероятно, не делал никогда до этого, а Николай вовсе не спешил углублять поцелуй, ведь сейчас этого было не просто достаточно, а, возможно, даже чересчур. Нерешительным жестом клоун уложил руки на чужой талии, а затем заглянул в сверкающие ярким огнем глаза в темноте исчезнувшего с небосвода светила, и эти самые глаза говорили сами за себя. На мгновение ему даже показалось, что все, что происходит с ним сейчас — это всего лишь сон или жалкое видение, одна из тех несбыточных мечт, вроде эфемерной свободы, которой он когда-то так горячо желал, но холод родных прикосновений, вкус соленой воды на губах и мурашки по всему телу лишь очередной раз доказывали ему реальность происходящего, и для него — это было уже слишком. Николай промурчал что-то тихим голосом, а затем потянулся вперед в попытках углубить поцелуй, таким наглым образом разорванный партнером, на что тот, стараясь вырваться из крепкой хватки на своей талии, поставил между ними руки и поймал на себе негодующий взгляд озорных золотистых глаз. — Уже темно, пора на берег, — безучастно бросил брюнет, дерганным жестом попытавшись смахнуть с лица мокрую челку. Достоевский выглядел, как котенок, слишком умилительно и мягко, и Гоголь, как бы ни пытался, не смог бы не прикоснуться к нему еще один раз. Плавным движением он убрал темные волосы за ушко того, а затем, задержав ненадолго свои ловкие пальцы на щеке мужчины, опустил голову ему на плечо, смирившись с поражением. Длинные серебристые волосы щекотали обоих, но Николай, казалось, вовсе не собирался ослаблять хватку на чужой талии, лишь прижался еще ближе, чем прежде, когда Федор отчаянным движением попытался вырваться. — Боишься, что тебя съест акула? — с задором в голосе пробормотал клоун. — Нет, мне просто холодно, — спокойно и безразлично ответил Достоевский, раздраженно закатив свои вишневые глаза, на что блондин лишь рассмеялся тихо и любовно и немного повертел своей головой, все еще уложенной на чужое плечо. — А зря, ведь обыкновенно они нападают очень неожиданно, — задумчиво прошептал Николай. Федор недоуменно нахмурился не в силах разглядеть эмоции и намерения на лице мужчины, а затем неожиданно для себя самого вскрикнул, ощущая, как чужие зубы крепко сомкнулись на его плече. Из-за внезапности он даже осознать толком ничего не успел, лишь судорожно ухватился за ткань футболки на спине партнера и зажмурился, пожалуй, слишком сильно, потому что, когда его глаза вновь раскрылись, он несколько секунд не мог увидеть перед собой ничего, кроме звенящей темноты. Промычав что-то невнятное, Достоевский попытался отстраниться и чуть было не упал, но Николай вовремя его подхватил, удерживая на одном месте и не позволяя плюхнуться обратно в воду с головой. Сверкнув в темноте своим сердитым взглядом, Федор, нахмурившись, оглядел мужчину с ног до головы, подмечая для себя то, какими же искренними и невинными выглядели его озорные глаза в свете восходящей луны, которая только-только начала отражаться на поверхности воды; он понял вдруг, что был не в силах злиться на неугомонного и непредсказуемого клоуна, а потому лишь улыбнулся лукаво и снисходительно, после чего произнес невозмутимое: — Пойдем уже отсюда, я не хочу простудиться в первый же день в Малибу, — размышляя о том, каким образом ему следует отомстить тому за внезапный болезненный укус и за то, что, даже в воду заходить не планировавший изначально, сейчас он был мокрый с ног до головы, а дрожь уже начала охватывать его слабое тело. — И, Коля, — добавил неожиданно, поймав на себе заинтригованный взгляд, — я тоже люблю тебя, — а затем, покрепче ухватившись за чужую ладонь, переплел их пальцы и направился прямиком к берегу. Янтарное солнце, выглядывающее из-за горизонта по утру, было обжигающим и ярким, способным, казалось, осветить все вокруг себя и избавить мир от тьмы на веки вечные; оно сияло слишком живо, утопая в светло-фиолетовом и нежно-розовом цветах рассветного неба. Они встретили восход вместе.