На подоконнике догорал огарок бывшей когда-то свечи, — комната была почти погружена во мрак. Но это совершенно не смущает, если там, за стенами этой когда-то-хорошей-квартиры, есть вещи намного хуже, чем простое отсутствие света.
Там, за заколоченными окнами, за развешенным на гвозди тряпьем, происходит то, что нормальные люди бы назвали безумием, но теперь вряд ли кто-то сможет это хоть чем-нибудь назвать. И они всё прекрасно осознают, заперевшись тут, в одной из комнат, и пережидая «наводнение», которое так некстати свалилось на их головы: последние запасы истощались с немыслимой скоростью; во время побега были выкинуты последние магазины и растрачены последние пулеметные очереди.
Тишину можно было разрезать на части: как обычно, когда они были на грани смерти и находили очередной временный «приют». Кто-то заколотил досками окна еще до их визита, и они почти порадовались, что люди здесь когда-то тоже пытались выжить.
Кихен не спешил хвататься за рюкзаки и проверять их пожитки: сейчас вообще не было смысла спешить, а выходить наружу было чистой воды самоубийством. В маленькой комнате, в которой тишина была такой же плотной, какой и пыль, лежащая на оставленных шкафах и табуретках, двое прижались к стенам. Просто устало сели на пол, переводя дыхание и принимая мысль о том, что еще один побег от ублюдков увенчался успехом: наверняка Чангюн бы пошутил про головокружительный, но им обоим было не до смеха, потому что голову и впрямь кружило, кровь била в висках с немыслимой силой, и, казалось, что черепная коробка сейчас просто треснет и расколется. Ноги нещадно сводило судорогой, руки онемели, и состояние в целом можно было бы описать одним словом для всех — отвратительное.
Чангюн вздохнул тяжело, а затем резко, негромко чихнул, заставив Кихена вздрогнуть и выйти из прокрастинации, — он даже усмехнулся, почти бесшумно. Обоим хотелось есть, пить и спать. А еще жить хотелось очень сильно. Романтизация таких моментов стала считаться для них крайней степенью глупости, когда необходимо было держать себя в руках и постоянно быть начеку, чтобы вдруг не пропустить визит зараженных тварей, например. Было бы крайне неприятно, если бы кто-то проснулся от грохота разваливающихся многотонных литых бетонных блоков, а в следующую секунду обнаружил бы, что голову вот-вот размозжат чем-нибудь крайне тяжёлым, а затем сожрут с позвоночником твое тело.
В следующее мгновение Чангюн потерял сознание, комично съехав спиной по стене на колени Кихена. Нет, конечно, он все прекрасно понял, и не собирался бы даже приводить его в чувства, зная, что это просто истощение и несколько суток без сна и нормальной еды. Бывало и хуже, так что Кихен вытер пот ладошкой с лица Чангюна и устало выдохнул. Ложась удобнее, Кихен сам устроился под боком у Чангюна, согреваясь. Им во сне крепко прижал парня к себе, и честно, казалось, что они оба сошлись горькими слезами, ища утешение друг в друге, дав себе надежду на то, что сейчас, уже вот-вот, уже скоро все должно закончиться. Но никто не сможет это гарантировать.
Огарок исполнил свой долг, и комната осталась в вечной поглощающей темноте.
Через пару часов, Кихен и Чангюн, уже гораздо лучше стоя на ногах, разбирали вещи на пересчёт остатков и полностью обыскали квартиру, найдя три банки тушёнки, несколько огромных пакетов с конфетами, очень много лапши быстрого приготовления и, что было самым прекрасным, канистру воды и два полных бойлера: на кухне и в ванной.
— Я всегда знал, что тебе лишь бы пожрать, — засмеялся Чангюн и почувствовал, как тело совсем покидают остатки сил: надо срочно что-то есть, иначе еще один голодный обморок приведет к самым худшим последствиям.
— А тебе лишь бы покурить, — ответил Кихен с вернувшимся ему задором.
Кихен бросает автомат на пол и долго, смачно матерится, да так, что у Чангюна уши сворачиваются в трубочку, и он скрывается в соседней комнате захолустной квартирки, которое они вычистили буквально минуту назад. Привал решили разбить на дня четыре минимум, посему и рюкзаки были сброшены в угол, дабы не рыскать по незнакомой местности в поисках собранных вещей.
А у Кихена перед глазами тухлые, гнилые тела детей, женщин и стариков, бездыханные по сути, но чертовски вонючие зомби, которые вылезают изо всех щелей и портят жизнь. Кихен хочет защищать, Кихен хочет выжить, Кихен хочет, чтобы им гордились. А Чангюн лишь уходит вслед за отблеском садящегося солнца, чтобы снова исчезнуть из жизни на добрых часа три, прокручивая в голове план по следующей добыче припасов. Он много думал, и его сознание уплывало на тончайших струнах мыслей: где найти место для следующего привала? Где взять топливо? Воду? Еду? Он думал вновь, и вновь желудок скручивало спазмами от бесконечного напряжения.
Но больше всего ему хотелось сквозь боль и страдания, разбитыми в кровь ногами шагать дальше, к их главной цели, — почти абсурдной. Их прометеевский огонь горящий где-то за горизонтом, желание спастись путем излечения всего мира, — то, что они сладко между собой называли повседневно «вакцина».
— Эй, — тихо зовёт Ю, когда Чангюн вновь порывается скрыться от блуждающих по стенам теней, потому что его вновь пугают отрывистые силуэты вокруг, — поговорим?
— О чем? — тихо шепчет парень, утыкаясь взглядом в стену, но чувствуя всю накопившуюся атмосферу тяжести позади.
— О том, что ждет нас дальше, — пока спокойно говорит Кихен и легко сжимает ладонь на чужом широком плече.
— Я не знаю, — и он прав. Честен буквально перед всем миром: перед собой, перед ним, перед неизвестностью впереди, — я правда не знаю. Да и черт, Кихен, разве четко намеченный маршрут не будет сбит миллионами «не» по дороге? Мы просто ищем возможность сотворить из вакцину буквально из говна и палок, а не в путешествие по Европе отправляемся.
У него ладони потеют от собственных мыслей, потому что это вовсе не то, что он хотел сказать. Он хотел вновь вернуть ясность в их путь, в цель, к которой они идут вдвоем бок о бок, но снова разбивает все слепые надежды Кихена одними лишь словами, но тот, сука, упёртый баран. И снова с вопросами лезет, потому что переживает за обоих. Потому что, черт возьми, влюбился. Беспробудно. И терять то, чем он так дорожит от одной лишь неясности предстоящей дороги, — не лучшая перспектива.
***
У Чангюна сильно отросли волосы. Кихен смотрит на резкий переход между темными волосами и сожженными вечными окрашиваниями кончиками. Они отрасли непозволительно сильно по его мнению, почти до плеч. И ему нравится запускать пальцы в эти локоны, чувствуя легкую дрожь во всем, когда он делает хвост, открывая скулы, лоб. Кихену кажется, что его лицо становилось светлее, так можно видеть каждую венку на шее, каждую родинку у ушей. Уделять так много времени любованием в условиях апокалипсиса — непозволительная роскошь. Но они оба решают позволить себе слегка расслабиться, открывая банку консервированной ветчины и кое-как заваривая какую-то травяную настойку. Кихен смотрит в свою кружку, полностью сосредоточившись на волосах Чангюна, который сидел напротив, такой же загруженный своими мыслями. Слабый свет лампы в квартире едва давал разглядеть травы на дне чашки, которые были заварены вместо привычного чая. Но нужно было наслаждаться этими часами отдыха, потому что обоим было известно, что дальше их дорога лежит через центр когда-то давно бывшего миллионником города. Чангюн вновь нагнетал обстановку своим хмурым видом.
— Тебе правда волосы не мешают? — спросил Кихен тактично, как прицельная ядерная бомба.
Чангюн заторможено поднял голову. Он всегда был таким, когда вся работа была сделана, а время еще оставалось: все автоматы проверены, все припасы пополнены, все швы наложены, все пластыри наклеены, машина исправлена. Осталось только отдохнуть. А как? Не понятно.
— А, — очнулся Чангюн, выводя самого себя из странного транса, — ты тут видел где-нибудь ножницы?
— Ты решил отрезать? — спросил Кихен, отпивая этот ужасный отвар. Все-таки, может, он и хороший повар, но вот на напитки вкус у него крайне дерьмовый.
— А ты мне поможешь? — спросил Чангюн, слегка поднимая уголки губ. В ответ ему просто кивнули, выуживая из какого-то ящика рядом заржавевшие ножницы, — идеальное оружие для убийства простого человека, но точно не прибор для аккуратной стрижки. Но заботиться о красоте волос в условиях рассыпающегося на стандартную модель мира, все равно, что думать о маникюре, пока тонешь.
— Так, ты все-таки построил нам примерный маршрут? — как бы между прочим, пока Кихен отрезает прядь за прядью, говорит он. В его руках лоснятся прекрасные темные пряди, ощущаются сухие выжженные от краски волоски и запах солнечных зайчиков. Конечно, он встрепенулся от такого вопроса.
— Я не могу отправить нас обоих в неизведанность, так или иначе, я в ответе за наши жизни, пока за рулем, — отвечает Чангюн и, видимо, это послужило весомым аргументом для него.
— А в моих руках наши жизни, когда я снова берусь за рецепт вакцины, — сказал он, наклоняя немного волосы, чтобы заглянуть в чужие глаза.
Кихен не отрезал еще все пряди, поэтому Чангюн выглядит сейчас достаточно нелепо, когда нависает над Кихеном, и он даже отвешивает шутку про плешивого пса.
Поцелуй вкуса странных трав, от которых остается горьковатая оскомина на кончике языка. Прекрасные дрожащие ресницы в тусклом свете лампы и локоны, пахнущие солнечными зайчиками. А за стеной снова гнусные крики зараженных тварей, тяжелые хрипы бродящих упырей, взвизгивания и склоки невероятных существ, — мутировавших, болезненных и гноящихся, пахнущих смертью и несущих на себе последствия всех человеческих грехов.
***
— Черт, все на французском, я ни черта не понимаю, — говорит Чангюн, протягивая Кихену в руки какую-то жестяную банку.
— Я думаю, это пережаренная фасоль, — будничным тоном отвечает Кихен, смотря на стертую и выцветшую этикетку.
— То, что надо, если будет стоять жара на улице. Она не испортится, — кидает Чангюн в рюкзак банку, больше не пытаясь разобрать надписи.
— Не люблю фасоль, — тихо хмыкает он, про себя отмечая, что Чангюн сейчас до безумия напряжен и сконцентрирован лишь на одном — на скором пополнении запасов и отправлении в дальнейший путь.
Кихен собирает полные рюкзаки продовольствия и подмечает:
— Надо будет по пути нарыть ещё хотя бы одну сумку, если, конечно, не сдохнем на половине пути.
— И кто из нас потащит тридцать пятый рюкзак, а? — бурчит Чангюн, закидывая какую-то упаковку с фильтрами для очищения воды. Конечно, он гиперболизировал всё, — атмосфера наилучшая для этого. Буквально не тридцать три, но четыре тяжелых — точно. Ноги уставали от такого веса слишком сильно, но приходилось терпеть и идти дальше, — никто не знал, когда им попадется шанс еще раз пополнить запасы.
Кихён предусмотрительно хватает с кассы канцелярский нож и парочку шпилек для волос, на немой вопрос Чангюна отвечая:
— Кто-то мало фильмов смотрел, видимо, и не знает, что все это может в один момент пригодится.
Он смеется тихо, наблюдая, как Чангюн бросает все портфели в багажник тачки, а затем, быстро разобравшись с ключом автозажигания, подзывает к себе:
— Слушай, я, конечно, понимаю, что ты любишь отлынивать от обычной работы, но давай хотя бы не сейчас, мы на очень уязвимой зоне, а патроны для дробовика из ржавчины я создавать пока не умею.
Кихен лишь давит улыбку и кивает тихо, потому что, боже, он знает Чангюна даже больше, чем себя самого, ведь его привычный сарказм — ни что иное, как оружие во время легкой паники, и почему-то именно он внушает доверия намного больше, особенно когда замечает, как Чангюн прячет украденный ещё и перочинный нож себе в карман куртки. Предусмотрительный.
