"Кто сможет понять это чувство в моем сердце?"
Мягкий поклон и изящный жест тонких пальцев амплуа дань, бегущих по правому краю плаща. Певец, чьи руки предательски трепещут, да голос на морозе садится, но петь все еще хочется, всегда хочется, когда рядом Второй господин. Актер, чья игра и голос стали незаменимы для публики, растрачивает свой дар для одного человека в декабрьский холод. Ведь напротив стоит тот, кого он преподобно кличил одним из четырёх самых важных вещей в мире, ставя наравне с Богом."Кто сможет понять, если я могу только смущаться и играть по правилам?"
С Богом, мемориальной доской почётного исполнителя и отчим прахом. Вот только все они — навряд ли слушают оперы Шан-лаобаня. Слушает только Фэнтай, восхищается только Фэнтай и по-настоящему любит — только Фэнтай. И видит в нем не зеркальные отражения персонажей, не точную копию предшественников, и даже не идеальную роль. А само воплощение искусства. И сон на жесткой дощечке из красного дерева не настолько страшен, насколько успокаивает душу и сердце. И улыбка на лице Второго господина намного ярче и ослепительнее слов "Лучший оперный исполнитель" из чистого золота, высеченных на грубой древесине. Руки хватают чужую ладонь, а ветер распахивает дорогое пальто и лёгкую серую накидку, и потоки воздуха нарушают покой медово-пепельной нити дыма от благовоний. Минутное замешательство сменяется на спешку, и ступни срываются на бег, таща за собой в неудержимый поток эмоций, и в погоню за живой статуей восьмого чуда света, тень которой — лицедейство. Имя которой — Шан Сижуй. И даже яркая киноварь на губах смеется, даже черная подводка на глазах улыбается и вся косметика на лице делает образ краше. Лишь лицо под ней знает горечь расставания и утрат.Куртизанка Сяо Фэнсянь сбегает с генералом Цай Э под покровом ночи.
Оборки плаща от бега легко поднимает ветер, и не роль это, и не пьеса вовсе, и даже не опера, ведь когда сердце хочет петь по-настоящему — это любовь. И чтобы ее услышать, нужно сбежать ото всех, хватая ее за руку, спеша объяснить ей одной, насколько она значима. И песня затихает. Мелодия каждый раз останавливается, когда оружейные выстрелы заглушают дребезжание гонгов из тонкого сплава, когда нежность эрху и романтичность флейты ускользают среди хаоса из-под слуха артистов и слушателей. Когда драматичность пьесы на пике своего совершенства прерывает война. Глаза вылезают из орбит, когда пестрый костюм вместе с певцом падает со сцены плашмя, истекающий кровью, под крики разнузданных солдат. Лучшие моменты жизни всегда остаются позади и уходят с быстротечностью времени. Но Второй господин остается. Остается хотя бы для того, чтобы капля крови на ладони превратилась в ярко-красный цветок-поцелуй. Для того, чтобы алая киноварь вечность цвела на висках, означая лишь восторг и живость, румянец и озорство, знаменуя лишь цвет бегонии вместо крови. Знаменуя не мимолетность игры и фальшивый образ амплуа, а даруя настоящую краску смущения перед Чэн Фэнтаем. Даруя настоящие эмоции им обоим и радость новых встреч за пределами закулисья."Удивительно! Твоё сердце и моё — это одно и то же! "
Но когда одно из них перестаёт биться в унисон другому и замолкает, замурованное под крепостью военного тракта — ломается не цинь, а голос — инструмент для певца. Рвутся не серебристые струны, а чувствительные голосовые связки. И тело судорогой прошибает, и горло хрипнет от неистового крика, раздирающего гортань и барабанные перепонки, от бешеного стенания и плача, умоляющего хотя бы Бога-основателя и все сущее сжалиться над ним."В моем сердце твои выступления — это мое личное дело. Ты должен выступать хотя бы ради страданий, через которые ты прошел. Ради меня."
"Сегодня я буду петь только для тебя."
Проснись, чтобы я запел. Тебе нужно всего лишь открыть свои глаза, чтобы мир снова смог услышать мой голос. Ведь голос Шан Сижуя — благословенный дар, который он, почему-то, растрачивает на одного единственного человека в зимнюю ночь над Бэйпином. Белое напудренное лицо светится счастьем и лирично улыбается, когда алые губы долго тянут строки безымянной песни. Жемчужный снег кружится и кружится над старой столицей, молчаливо аккомпанируя высокой трели. Эта пьеса завершается, когда пар из горла, уже немеющего от холода, призрачно оседает на алых щеках. И последнюю ноту прерывает блеск в глазах. А все потому, что если не будет ни мирно бьющегося сердца рядом, ни теплой улыбки и хитрых каштановых лисьих глаз-полумесяцев, ни запаха дорогих английских сигар, то лидеру труппы Шуйюнь не понадобится пение. Но когда руки вновь сплетаются в слепые объятия — и глаза не видят, и уши не слышат. И губы дрожат в немом изгибе, а по позвонкам оттаявшими ледниками льётся холод навстречу занемевшим кровотокам, как будто бы учащимся жить заново. А сознание быстро возвращается и скапливается где-то вокруг обжигающе-горячего поцелуя в шею, руки бегают по широкой спине, обнимая и захватывая в эти объятия самое дорогое — его единственное солнце. Ярко-алый ноготь большого пальца невесомо надавливает на губы Второго господина, и его цепочка рук на талии певца замыкается. Снег все еще падает на ресницы и непокрытую голову, а застоявшиеся слезы тоже катятся вниз, смывая собой театральный грим. "Ты должен сказать мне то, что хотел." "Я скажу, если мы встретимся вновь."