Когда бы я любил вас меньше, то мог бы больше сказать.
Джейн Остин, «Эмма»
Когда Джареду было… наверное, лет семь, родители повели его кататься на аттракционах в парке (не подумайте, у него не какие-нибудь жлобы-предки, что повели его в парк развлечений один раз в жизни, просто тот раз — один из всех — запомнился надолго); там он первым делом отпросился прокатиться на такой странной штуке, где ты садишься в какую-то чашечку, и она начинает крутиться в разные стороны вместе с остальными своими собратьями-чашечками. Собственно, в тот раз их поход в парк на этом и закончился: после нескольких кругов на этой вертушке у Джареда кружилась голова, заплетались ноги, а к горлу подступала тошнота. Он смутно помнил, как мать неумело пыталась жалеть и нянчить его, а отец от растерянности купил ему два рожка мороженого, преувеличенно горячо настаивая, что от холода в желудке Джареду полегчает: родители — что тогда, что сейчас — не умели толком заботиться о нём, по большей части оставляя Джареда на его собственное усмотрение. Собственно, оно и понятно — Джаред, несмотря на внешнюю хлипкость, никогда не заболевал чаще, чем раз в два года, не имел аллергий и до какого-то момента даже вполне себе успешно социализировался. Однако тот злополучный визит в парк Джаред запомнил по другой причине: из-за того лихорадочного, тошнотворного, но в то же время волнительно-радостного ощущения под ложечкой, которое настигло его в этих дурацких чашечках и не отпускало чуть ли не весь день. Если бы Джареда попросили описать его, он бы сказал — это совсем как будто земля резко и со свистом уходит из-под ног, как будто из лёгких вышибает воздух, как будто ты, маленький, играешь в прятки и замираешь, скрючившись в три погибели, за кроватью или шкафом, с возбуждением и радостным нетерпением ожидая, когда тебя найдут, потому что уже нет мочи прятаться, — но в то же время отчаянно желая победить… Сейчас Джареду семнадцать лет, и он уже давно не наведывался в парк развлечений; в основном он отчаянно пытается подтянуть средний балл, хватается за любую возможность общественной жизни, которая не связана со спортом, мечтает поскорее свалить в колледж, а в перерывах между этими занятиями залипает в интернете и дрочит, что тоже немаловажно. На друзей у него уходит не особенно много времени, потому что, как все вокруг прекрасно знают, у Джареда нет друзей. На данный момент он достаточно повзрослел, чтобы принять это. То есть как нет: он довольно часто зависает с Аланой (он достаточно повзрослел в том числе и для того, чтобы признать, насколько она на самом деле крутая) и порой перекидывается парой слов со знакомыми (по крайней мере, с теми, кто не стыдится с ним общаться). Вот только знакомые так и остаются знакомыми, а Алана, пусть Джаред и считает её крутой девчонкой, вряд может с кем-то всерьёз подружиться: слишком уж она любит во всём соревноваться. Тем более, что всё ближе, всё неумолимее подбирается конец семестра, а за ним и выпускной: Джаред чувствует, как их с Аланой будто оттягивает друг от друга в разные стороны беспощадная сила перемен — экзамены, колледжи на разных концах страны, переписки, которые постепенно начнут сходить на нет, равнодушные лайки, оставленные на фотографиях друг друга лет через пять как мимолётный жест вежливости. Его это не радует, но и не слишком сильно огорчает. В конце концов, он уже достаточно повзрослел, чтобы… В колледже — если он всё-таки попадёт хоть в какой-нибудь — у него начнётся совсем новая жизнь: ему больше не придётся терпеть тычки и насмешки, зубрить кучу ненужной ерунды только чтобы получить приличный аттестат, в одиночестве сидеть за обеденным столом в кафетерии… Кто знает, может, у него даже появятся друзья. Может — если особенно повезёт — то и девушка. Или парень. Надо признаться, какое-то время он был так озабочен тем, чтобы начать с кем-то отношения — наконец-то, ну сколько можно — что он отвык от идеи, что для начала отношений обычно надо, ну, влюбиться. Впрочем, не надо его винить за то; на венской диаграмме Джареда кружки «влюбиться» и «начать отношения» находятся на расстоянии ста миль друг от друга. Когда Джареду было… наверное, лет восемь, он разлил лимонад на кровать Эвана Хэнсена. Тогда он рассерженно вопил в ответ на шлепки матери — Эван, видите ли, расплакался — и, кривясь, оправдывался, ведь он это сделал случайно, совершенно случайно, неужели так сложно понять? Но он уже достаточно повзрослел, чтобы признать, в первую очередь, самому себе — специально он это сделал. Просто ему, маленькому подонку, нравилось смотреть, как расстраивается этот тихий, улыбчивый мальчишка, как морщится его лицо, когда он безуспешно сдерживает слёзы. Ему нравилось это ещё очень долго, можно сказать, до недавнего времени. А потом надоело: Эван никогда не винил его, не обижался настолько, чтобы поставить под угрозу наличие будущего партнёра на лабораторной — и это только раззадоривало, заставляло искать больные места в мягком, нервном характере Эвана и жалить туда посильнее, поядовитее. Джареду за это не стыдно: если не хочешь, чтобы тебя доводили, не будь таким… И вот тут у него, обычно языкастого, теряются слова и пересыхает во рту. Не будь таким мягким, наверное, таким стыдливым, таким обезоруживающе застенчивым, таким мягким. Когда они вместе, были вместе, Джареду хотелось порой сказать что-нибудь настолько обидное и болезненное, чтобы у Эвана прервались хоть на секунду его заикания поломанной пластинки — что-нибудь из серии «вот поэтому твой папаша от тебя и свалил», «ты жалок, Хэнсен, моя бы воля, не общался бы с тобой, лучше уж одному» или ещё тысячу и одну горьких, жестоких вещей, которые Джаред так горазд придумывать. Джареду хотелось, до сих пор хочется увидеть, как растерянно и жалко заморгает Эван от этих слов, как он начнёт бессознательно сжимать и разжимать дрожащие пальцы, как потупится и потухнет его взгляд. Джареду хочется, как маленькому подонку, толкнуть Эвана к стене, ткнуться лицом в угол между шеей и плечом и укусить — чтобы услышать, как у Эвана сорвётся дыхание, почувствовать, как участится его пульс. Хочется толкнуть Эвана на колени, прижать его голову к паху, потереться о лицо, словно в подтверждение своей власти. Хочется… Они так долго играли в поддавки, что сами не заметили, как дело приняло просто катастрофический оборот. Иногда Джаред невесело думает (о ком же ещё думать вдали от Эвана, как не об Эване), что он, в общем-то, был прав, когда упорно заявлял, что Эван ему не друг: это действительно не дружба, это уже хуй пойми что. Друзья, настоящие друзья, не доводят друг друга до белого каления, не наступают на самые любимые мозоли, не морщат нос от малейшего проявления того, что может быть не насрать. До недавнего времени Джаред бы сказал, что Эван ему не друг, но зато Эван дружит с ним. Сейчас он даже в этом не уверен. Дело ведь в том, что Эван, как бы сказать помягче, лузер. Он бесил Джареда каждый день их встреч, и даже сейчас он бесит его своим отсутствием. Всё существо Эвана как будто было ещё до его рождения создано для того и запрограммировано только на то, чтобы бесить Джареда и всех остальных несчастных, которым не повезёт встретить Хэнсена на своём жизненном пути: его сгорбленные в попытке залезть в несуществующий панцирь плечи, его взбудораженная манера говорить, его кривые улыбки, миллионы его дурацких триггеров, загонов, тараканов в голове — всё это служило лишь одной цели, и цель эта — раздражать и отталкивать. Поэтому нет никакого логического объяснения тому, почему Джареду так сильно хочется расцарапать эти плечи, стереть эту нервную улыбку с его губ своим ртом, а потом и членом, заставить ломким голосом просить снизойти до его удовольствия — и от секса в этом было бы лишь примерно шестьдесят процентов; название для остальных сорока Джаред пока не подобрал. Никакие факультативы, никакие попытки в общественную деятельность не могут вытравить из его головы одну назойливую, как муха, мысль: Эван, Эван, Эван, нужно как можно скорее найти Эвана и упиваться, как насекомое, его ничтожностью — глупый, глупый мальчик с лохмотьями вместо нервов, ты думал, такие неудачники, как мы, могут перевернуть иерархию жизни с ног на голову? Не могут, и вот поэтому ты опять оказался там же, откуда начинал — нет, даже ниже, ведь тогда с тобой рядом хотя бы милостиво находился Джаред Клейнман, а сейчас ты совсем один, и знаешь, что? Так тебе и надо. Вот только Хэнсен так умело избегает Джареда, что тот порой начинает сомневаться в его существовании. У них с Эваном мало совместных занятий, но если раньше Джаред имел возможность хотя бы изредка натыкаться на него — в школьных коридорах, в столовой, в библиотеке — то сейчас его бывший друг словно затаился тише воды, ниже травы и не подаёт никаких признаков своего присутствия на занятиях. Джаред догадывается, что он всё же ходит в школу, даже если не каждый день — вряд ли Хэйди разрешила бы сыну околачиваться дома под конец их выпускного года, да и Эвану было бы безумно стыдно постоянно пропускать занятия — по крайней мере, тому Эвану, которого Джаред раньше знал, было бы стыдно. Хотя теперь Джаред не уверен, что вообще когда-то знал его. Это другой вопрос, который против воли Джареда гложет его: как он не замечал, что Эван вообще на такое способен? Конечно, сам Джаред в итоге оказался не лучше, но он уверяет себя, что у него хотя бы хватило совести бросить это дело, пока всё не покатилось к чёртовой матери. И всё же иногда он ловит себя на мысли, что был бы менее зол на Эвана, если бы тот сдал его семье Мёрфи с потрохами: в таком случае, по крайней мере, было бы понятно, как ему надо относиться к Хэнсену, это бы оправдало любые действия Джареда в его адрес, но ведь Эвану обязательно надо было и здесь подпортить его жизнь, верно? Он отнял у Джареда малейшую вероятность умиротворяющего чувства завершённости, и теперь Джаред находится в этом противном подвешенном состоянии, а Эван всё никак не выйдет у него из головы. Это замечает даже доктор Тёрнер, психотерапевт Джареда, который теперь у него есть, потому что его предки запоздало обратили внимание на то, как школьный коллектив неумолимо опустил их сына на самый низ пищевой цепи, и торопливо попытались исправить последствия. Доктор Тёрнер крайне доброжелательна к Джареду и мягко пытается заводить разговор о том, что его действительно гложет. К счастью, у Джареда и без Хэнсена хватает проблем, о которых можно рассказать, поэтому первые несколько сессий мирно проходят за обсуждением его переживаний по поводу выпускных экзаменов и боязнью не прижиться в колледже. Но все хорошие вещи рано или поздно заканчиваются, поэтому под конец их пятого приёма доктор Тёрнер осторожно спрашивает: — Джаред, за время нашего знакомства ты несколько раз упоминал кого-то по имени «Эван»… и говорил о том, что не так давно ты поссорился с одним своим другом. Этим другом, случайно, был не Эван? Джаред мысленно проклинает свою болтливость — он даже не помнит, когда и как Эван нашёл путь ещё и в его визиты к мозгоправу, но он и правда очень даже мог пару раз проговориться об их знакомстве — всё-таки, горько думает Джаред, не считая Эвана, у него уже давно не было других друзей. Сначала ему безумно хочется соврать, перевести разговор на другую тему, но под добрым и пытливым взглядом доктора Тёрнер у него получается лишь промямлить вялое «ага». — Понимаю, — доктор Тёрнер сменяет позу в кресле и прокашливается. — Быть может, вы всё ещё общаетесь? — Нет, — неохотно отвечает Джаред. Ему внезапно становится очень страшно — меньше всего он хочет, чтобы посторонний человек, пусть даже и врач, выуживал из него самые его потаённые, злые чувства и рассматривал их, как молекулы под микроскопом. Но доктор Спиноза настойчиво продолжает: — Какие у вас были отношения, Джаред? — Мы, — Джаред осекается; он внезапно понимает, что не знает, как ответить на этот вопрос. Самый очевидный и, наверное, близкий к действительности вариант, это «мы дружили», вот только почему эти слова никак не желают сойти с его языка? «Семейные друзья» уже и для самого Джареда звучит, как дурацкая шутка, и он, если честно, так устал притворяться, что ему плевать на их отношения с Эваном, что вымученно выдавливает из себя: — Я просто всё время… злюсь на него. Постоянно. — Так, — доктор Тёрнер наклоняется к нему поближе. — Могу я спросить, почему? — Он… бросил меня. Мы не были особо… популярны в школе, — Джаред с трудом усмехается, — да и сейчас не то чтобы… но мы всегда были вместе, а потом… — слова никак не идут из него, застревают в горле тугим комком, поэтому Джаред торопливо добавляет, пока его голос не начал предательски дрожать: — Не думаю, что мы были друзьями. Слёзы начинают застилать его глаза, и он глубоко вдыхает и выдыхает ртом, чтобы не расплакаться, как нюня, в кабинете своего психотерапевта. Доктор Тёрнер мягко и печально спрашивает его: — Он тебе нравился, Джаред?***
Оказывается, при желании Эвана не так и сложно найти — просто Джаред, скорее всего, подсознательно сам его избегал. Он припирает Хансена к стенке возле мужского туалета — тот выглядит так, будто его сейчас стошнит, и лепечет неуверенное «привет». Джаред тянет его за лямку рюкзака за собой, отпуская, когда они выходят в более людное место, но пристально следя за ним краем глаза. Когда они выходят на самый отдалённый участок школьного двора, Джаред сердито выпаливает, стоит лишь Эвану открыть рот: — Ты мне нравишься, кусок дерьма. В любой другой ситуации его бы несомненно повеселила вся палитра эмоций, отражающаяся на лице Эвана буквально за несколько секунд — от растерянности до удивления до недоумения — но сейчас он лишь нетерпеливо ждёт хоть какого-то ответа. Через какое-то время игры в рыбу, вытащенную из воды на сушу, Эван переспрашивает: — Я тебе нравлюсь? — К сожалению, да. Пусть ты этого и не заслуживаешь, — Джаред картинно вздыхает, — но любовь, как известно, зла… Не чтобы я этого так уж сильно хотел, сам понимаешь, но разве у меня был выбор? Выражение лица Эвана внезапно становится практически нечитаемым; он смотрит на Джареда чуть исподлобья, и Джаред с ненавистью к самому себе в который раз отмечает, какие у него яркие и светлые глаза. Помолчав, Эван неожиданно ровным голосом спрашивает: — Это какая-то шутка? — Если бы! — всплёскивает руками Джаред. — Я серьёзен, как надгробие, — он, спохватившись, замечает, как от последнего слова Эван неуловимо меняется в лице, но зачем-то продолжает говорить: — Да, знаю, я не так горяч, как Зоуи Мёрфи, но по сравнению с тобой, уверен, я буду смотреться выигрышно, и… — Я думал, — слишком звонко перебивает его Эван, — ты со мной общаешься, чтобы тебе не пришлось платить страховку. — Послушай, — Джаред ощущает, как в нём закипает привычная злость, — я сам от этого не в восторге, понял? Эван внезапно начинает смеяться, и это, пожалуй, самый ужасный, самый сломанный звук, который Джаред только слышал. Эван не отрывает от него взгляда, его плечи подрагивают, как в истерике, а руки нервно сжимают лямки рюкзака. Наконец отсмеявшись, Эван спрашивает: — Ч-чего ты ждёшь, Джаред? Что я… об-брадуюсь? П-после всего, что ты… — и чёрт возьми, Джаред уже знает, что за этим последует — «после всех тех раз, когда ты смеялся надо мной, Джаред, когда ты говорил, что будь твоя воля, ты бы даже не приближался ко мне? После того, как ты мне даже мой дурацкий гипс не смог подписать, Джаред? На что ты вообще надеялся, Джаред?» — и вновь у него, как в детстве, начинает лихорадочно и тревожно тянуть под ложечкой, поэтому он срывается: — Скажи спасибо, что хоть кто-то вообще обратил на тебя внимание, козёл! — Ты сказал, — и, о Господи, Эван кричит на него, сердито и обиженно, нет, всё идёт совсем не так, как он себе представлял, — что я не заслуживаю того, чтобы тебе нравится! — Потому что это правда! Между ними повисает тишина, которую нарушает только стук крови у Джареда в ушах. Наконец Эван начинает говорить, холодно и зло, так, как Джаред вообще не думал, он способен: — Ты думаешь, после того, сколько раз ты… — всё невысказанное повисает в воздухе между ними; Эван запинается, но продолжает, — я… отвечу взаимностью? Даже если я не заслуживаю твоего внимания, Джаред, ты в любом случае последний человек, в которого бы я влюбился. И это ощущается совсем как будто земля резко и со свистом уходит из-под ног, как будто из лёгких вышибает воздух, как будто ты, маленький, играешь в прятки и замираешь, скрючившись в три погибели… Джареду кажется, что он физически склоняется к земле, как после удара под дых, хотя на самом деле он просто стоит и смотрит, как Эван уходит прочь и обратно в школу, как подпрыгивает рюкзак на его спине от каждого шага, и слышит, будто сквозь вату, звонок на следующее занятие. Джаред не говорит об этом на следующей сессии с доктором Тёрнер, но по приходу домой он долго и сдавленно плачет, уткнувшись лицом в подушку. Мама неуверенно топчется в проёме его комнаты и уходит, не сказав ни слова. Больше в их доме о Хэнсенах никто не упоминает. В колледже (да, его всё-таки приняли в колледж, и даже не в один, выкусите, хейтеры) у Джареда и правда начинается совсем новая жизнь: ему больше не приходится терпеть тычки и насмешки, зубрить кучу ненужной ерунды только чтобы получить приличный аттестат, в одиночестве сидеть за обеденным столом в кафетерии. У него даже появляются друзья, но нету ни девушки, ни парня. Впрочем, это лишь вопрос времени. Джаред уже достаточно повзрослел, чтобы признать: он не знает, сколько ещё времени ему понадобится.