Броня

Электре кажется, что Мэтт постоянно прячется. Ничто не может его тронуть, к нему пробраться, он надежно защищён своей мягкой хлопковой рубашкой, застегнутой на все пуговицы, своим плотным, гладко выглаженным пиджаком. Прямая спина, спокойное, задумчивое выражение лица, лишь иногда сменяющееся на сдержанную, вежливую улыбку. И если бы это было качеством только Мэтта, это можно было бы понять. Но дьявол тоже покрывает себя скорлупой. Мэтт в красном костюме это все ещё Мэтт. Такой же напряженный, такой же собранный. Это не так заметно, когда он двигается, но стоит ему замереть, как снова видна эта осанка мраморной статуи, а в голосе слышится интонация мистера Мёрдока, который просит присяжных задуматься о его аргументах. Даже смешно, вот секунду назад он прикладывал кого-то головой об стол, а теперь вежливый, но твёрдый голос сообщает, что полиция прибудет через 2 минуты. Никто не знает Мэтта Мёрдока. Он носит свои дорогие костюмы как рыцарскую броню, зеркальные стекла очков — его щит, а вежливое, слегка недоумевающее "Прошу прощения?" — его копьё. Его воротник всегда накрахмален и галстук всегда завязан идеально. Наверное, это имеет смысл. Наверное, если бы Электра слышала, как трещит лампочка в соседнем квартале, то и ей бы хотелось спрятаться. Если бы для неё мир был таким же шумным, резким, страшным, как для него, наверное, она бы тоже попыталась превратить себя в каменное изваяние. Или, возможно, это вопрос воспитания. Возможно, если ты все детство был примерным маленьким католиком, ты останешься им на всю жизнь. Электра не знает. Это не важно. Что важно, так это то, что ей ничего не хочется больше, чем выковырять рыцаря из его брони. И ведь это так легко сделать. Так легко порвать рубашку, так, чтобы пуговицы летели в разные стороны, так легко взлохматить его отвратительно хорошо уложенные волосы (ей до сих пор непонятно, как он это делает), так легко распустить узел галстука, или, наоборот, затянуть его потуже на голой шее, чтобы почувствовать, как он пропускает вздох. Хотя это куда приятнее делать своими руками, так, чтобы чувствовать его пульс кончиками пальцев. Его так легко заставить стонать. Он старается этого не делать, кусает губы, зажимает себе рот рукой, но он быстро забывается, особенно если прихватить его запястья и завести их ему за голову. Он такой чувствительный, он всегда будто тает в её руках, всегда растекается плавленным воском под её прикосновениями. Он такой красивый в такие моменты, что ей хотелось бы, что бы он себя видел. Красные щеки, сбитое дыхание, полуприкрытые голубые глаза. Иногда она говорит ему это, точнее, шепчет на ухо, так, чтобы её дыхание щекотало ему шею, и он краснеет ещё сильнее, когда слышит это.