***
Сперва я, признаться, даже не понял, что заставило ее задержаться. Она поставила на столик серебряный поднос с кофейными чашечками, подвинула вазочку рахат-лукума, такого же приторного, как сама восточная ночь, и, поклонившись, замерла в нерешительности. Я взял с подноса напиток, и мир перестал существовать. Определенно, в кофейных зернах скрывалась некая особая магия, неподвластная пониманию европейцев! Мой добрый друг, Конан Беше, наверняка, сделал бы все возможное, чтобы убедить досточтимых отцов нашей Матушки Католической Церкви, что кофе суть порождение преисподней, однако эфенди думал иначе, и я был с ним солидарен. Итак, я с наслаждением откинулся на подушки, предвкушая несколько минут блаженства, но тут заметил, что служанка никуда не ушла. — В чем дело? — спросил я по-арабски. — Не понимаю…. — ответила девушка. От неожиданности я отставил в сторону чашку и приподнялся. — Ты испанка? — Да, господин, — девушка вздохнула, — Когда-то я ею была…. — Подойди ближе, — тихо произнес я, видя, как она напугана, — Не бойся, я не причиню тебе вреда. — Но эфенди сказал…. — Здесь и сейчас решать будет не эфенди. Конечно же, я прекрасно понял, зачем мой дорогой друг прислал мне сегодня столь изысканный подарок, я понял, но принимать его мне не хотелось. Такие же испуганные глаза, такая же чистота… Что еще я мог для нее сделать? — Как тебя зовут? — Изабелла, господин…. — И не называй меня господином, — я усмехнулся, — Расскажи мне…. Что захочешь, то и расскажи, а после я помогу тебе, обещаю помочь. Тебя здесь не обижают? — Нет, эфенди считает меня своей дочерью, ведь я уже пять лет в этих краях. Да уж, подарка ценнее трудно было вообразить! Восточная философия порой сводила меня с ума. — Сколько же тебе лет? — Двадцать три…. Она подошла ближе, опустилась у дивана и завела рассказ, наблюдая за тем, как за окном медленно догорает небосвод. — Моя мать была великой танцовщицей, отец — мастером дестрезы. Они учили меня, что все должно быть гармонично, и в жизни, и в танце, и в бою. — Выбрать такую позицию, чтобы было удобно атаковать противника, не давая атаковать себя…. — пробормотал я. — Верно, господин, — удивленно произнесла Изабелла, — Но я не смогла противостоять своему последнему бою. У меня был жених, Рауль, мы готовились к свадьбе, мы стояли в паре, мама учила нас лучшему фламенко, говорила, что в нас живет дуэнде. — Дуэнде? — Это дух танца, когда тело тебе уже не подчиняется, влекомое неведомой силой, и ты словно летишь в неизвестность, где всем правит лишь танец и страсть. В бою также, отец говорил, что дестреза подчиняет себе лишь избранных, и тогда на первый план выходит магия гармонии…. Мы с Раулем разорвали свою гармонию. Я застала его в объятьях собственной сестры, ни о какой свадьбе больше не могло быть и речи, а к вечеру на наш город напали эти проклятые сарацины, и в один день я утратила все: любовь, мечты и музыку. Я слушал ее историю, а мысли витали где-то далеко. Разве мы вот так же не утратили все, отдавшись на волю ненужных страстей? Музыка звучала, догорая в пламени костра, солнце опускалось в воду, Изабелла молчала. Я осторожно взял ее за руку, она даже не шелохнулась. — Станцуй для меня…. Может, дуэнде сжалится над нами? В нас догорала пустыня непрожитой жизни, но танец росой пролился на безжизненную землю. Она встала и сбросила нелепый платок, которым по исламскому обычаю покрывала голову. Черные волосы волной рассыпались по плечам, танцовщица начала движение в такт неслышной музыке. Музыке сердца. Танец Изабеллы был нежным и страстным, плавность изгибов сменялась резкими выпадами, улыбка исчезала под напором упрямой борьбы, а взгляд горел и манил, молил и прощал. В эти минуты ею действительно руководило нечто неведомое, то, что не подчинялось законам природы. Лишенная всего, запертая в клетку чужих нравов, забывшая даже свое имя, Изабелла боролась за право остаться собой, за право бросить вызов самому свету. Я любовался ее грацией, а внутри разгоралось пламя, пламя того, что я и не чаял уже вернуть. Изабелла отчаянно рванулась в мою сторону и, почти теряя сознание, прошептала — Люби меня.***
Ночь стремительно вступала в свои права, а мы отчаянно тянулись друг к другу, утратившие все, но сохранившие внутренний огонь. Казалось, в эти несколько часов мы дали друг другу много больше, чем женщина и мужчина могут дать. Мы заново вспоминали, что значит жить, что жизнь полна любви и что мечты стоят того, чтобы в них верили. Эфенди, как обычно, все предугадал заранее.***
Прошли годы, из безымянного господина, лелеющего чахнущие ростки тщетных надежд, я превратился в монсеньора Рескатора, которого боялись и уважали враги, и которому отныне было куда возвращаться. Дома ждал Кантор, Изабелла, так же, жила на Мессине, не далее, как год назад она стала женой моего помощника Ясона. Что ж, все к лучшему. Покидая дом, я был уверен, что вернусь назад не один, что Кантор не будет больше ночами звать маму, потому что мама теперь всегда будет рядом, а Флоримона мы тоже обязательно заберем…. Я брел по набережной, не зная, как скажу сыну, что мама не вернется, что она навсегда осталась в пустыне, и что…. Я не знал, о чем говорить. Все планы, какие я с таким трудом разрабатывал, обращались прахом, я не видел смысла в будущих начинаниях, да и в самом будущем в целом. Она умерла, ее больше нет…. Как мне в это поверить, как принять? Моя родная, любимая, та, что была и оставалась моей жизнью на протяжении всех этих сложных лет. Я бы все сейчас отдал за возможность прижать ее к себе, вдохнуть аромат ее волос, ощутить тепло ее тела, взглянуть в глаза, попросить прощения. За все. Я смотрел на море, не видя, как вдруг услышал шаги за спиной. — Когда-то давно ты обещал мне помочь, господин, настал мой черед возвращать долг, — произнесла Изабелла, так и не избавившаяся от привычки называть меня господином. — Ты ничего не должна мне, Белла, — я меньше всего мне сейчас хотелось разговаривать. Над городом сгущались тучи, и надо было уходить с набережной. — Я долго не задержу, господин, я лишь спрошу: вспомни, ради чего ты выжил однажды, и ради чего вновь осмелился жить? Любовь пришла к тебе, но разве в первую очередь? Ты научился защищаться, не причиняя вреда себе, но на самом деле это не так, ты всецело отдавался борьбе, не обращая внимания на возникающие трудности. Ты всему отдавал себя без остатка, и когда-то почти сгорел, но новые мечты возродили тебя. Стоит ли бросать все и всех, кто тебе дорог? Увы, тех, кем мы дорожили, нам уже не вернуть, но мы можем позаботиться об оставшихся. Изабелла ушла так же неслышно, как и пришла, а я все стоял и смотрел на бушующее море. Сегодня мне как никогда хотелось быть единым со стихией, чтобы хоть ненадолго забыть о своей боли, своем отчаянии, своей растерянности. Я вновь стал безразличен ко всему, но в этот раз меня это не волновало. Пошел дождь, и слезы неба смешались с рыданиями моря, отчаявшегося докричаться до кого-то или чего-то. Мой плащ промок, а я просто смотрел в небо, подставив лицо ледяным каплям. До меня донесся крик. — Отец! Я обернулся: ко мне со всех ног спешил Кантор, с него ручьями стекала вода, он шлепал босыми ногами по лужам, очевидно, потеряв где-то башмаки. Я побежал навстречу — Пойдем домой, папа, я уже совсем вас обыскался! Куда вы запропастились? Вы ведь обещали рассказать о дестрезе, обещали! — Пойдем, сын, пойдем. Обещания надо выполнять, когда-то мне дали такой совет, когда я очень в этом нуждался. Конец. 11.10.2015