***
С самого рождения он не видел ничего, кроме жестокости и боли. Еще едва обретя способность видеть и впервые встав на собственные лапки, он тут же получил свой первый болезненный урок. Он с любопытством глядел на белоснежную маску своего создателя, когда тот вдруг ударил его. Больно и сильно, от чего сосуд упал на колени, не понимая, что происходит. А Создатель не дал ему опомниться, подхватив за накидку и с силой приложив об стену, да так, что маска едва не треснула. Было до одури обидно и страшно. Новорожденный сосуд не понимал, за что? Чем он успел заслужить такое обращение? Что в нем не так, что Создатель так жесток с ним? Сотни вопросов теснились в голове, казалось, еще немного и она расколется под их натиском. От обиды хотелось рыдать, но малыш не мог. Создатель тем временем нанес малышу еще несколько ударов, а затем поволок за собой, держа за накидку. Каждая неровность пола, каждый камешек на пути отдавались тягучей болью в избитом тельце. Путь был не долгим, и вот, сосуд с силой был брошен на острые осколки масок своих собратьев. Несколько секунд он пребывал в счастливом неведении, разглядывая посеревшую от времени керамику. Совершенно детское любопытство даже ненадолго затмило боль от побоев. Однако это длилось не долго. Создатель с силой прижал его ногой к полу. Малыш пытался подняться, но маленькие лапки только что созданного сосуда были слишком слабыми. — Смотри. Создатель своей жесткой рукой поднял маску сосуда, заставив его смотреть на осколки. — Все это — твои братья, — холодным голосом произнес он, крепко удерживая сосуд. — Смотри. Они были такими же, как ты. И я их убил. Убил, потому что все они были ужасны. Как и ты. Ты так же ужасен, как и они, и скоро я убью и тебя. Сосуд задрожал, вслушиваясь в речь Создателя. Как же так… он ужасен? Они все ужасны? Почему, почему?! Как он может стать лучше, чтобы Создатель перестал его так ненавидеть? Как?! — Если ты не отделишь все разбитые маски от целых, к тому времени, как я вернусь, я накажу тебя, очень сильно накажу. Создатель выпустил маску сосуда, позволив ему опустить взгляд, но тут же с силой пнул маленькое тельце. Затем переступил через скорчившийся от боли сосуд и ушел. От боли, обиды и страха хотелось кричать и плакать. За что, за что, за что Создатель так его ненавидит?! Что-то внутри него не выдержало, и пустота брызнула из глазниц темными слезами. Стало немного легче. Сосуд обнял себя, сжался в маленький комочек, тихо плача. Ему и получаса нет, а он уже разгневал Создателя. Почему, почему, почему?! Но у него есть задание. Ужасное задание, чудовищное, невыполнимое. Но он должен это сделать. Не потому что боится наказания, а потому что хочет обрадовать создателя… Он возвращается через полчаса и находит две аккуратные кучки — целые маски и осколки. Сам же сосуд, измотанный такими тяжелыми первыми минутами жизни, заснул, обнимая чью-то трехрогую маску. Но даже во сне малыш дрожит, а из глаз течет пустота. Бледный смотрит на невинно спящего малыша и сам едва не плачет. Он должен, должен сделать это, должен разбудить и снова избить его, но это так тяжело. Так тяжело видеть в провалах глазниц непонимание и обиду. Тяжело видеть темные струйки пустоты, ярко выделяющиеся на фоне белизны новенькой маски. Малыш ведь ничем не заслужил такое обращение к себе. Может, просто убить его, пока он спит? Быстро, безболезненно. Это будет милосерднее, чем то, что Черв подготовил этому сосуду. Нельзя, нельзя, никак нельзя. Ни в коем случае не отступать! Любая жертва ради цели. Пускай один сосуд, даже не жук, сосуд, должен пострадать, пусть! Все ради того, чтобы спасти свое королевство. Это ведь не такая большая цена. Но это так тяжело… Черв опускается на колени рядом со спящим малышом и смотрит на его маленькие лапки, израненные острыми осколками, на маску, испачканную пустотой от слез, на острые зазубренные рожки. Невинный ребенок, почти ничем не отличающийся от жуков Халлоунеста. Ребенок с такой ужасной судьбой, что предопределил для него Король. Слезы сами невольно наворачиваются на глаза, но Бледный титаническим усилием воли не дает им потечь по лицу. Сосуд не должен видеть его страдание. Не в силах совладать с собой, Король осторожно касается маски сосуда между рожек и ласково гладит. Невесомо, чтобы не разбудить, но нежно, со всей любовью и болью. Но даже от этого жеста малыш немного расслабился во сне, перестал так судорожно сжимать чужую маску и дрожать. — Прости меня, малыш, — едва слышно, скорее даже самому себе, шепчет он. — Прости. Хотя мне нет прощения за то, что я уже сделал и за то, что еще сделаю. Лучше ненавидь меня. Презирай, всей своей душой. Я заслужил это… Как ему хотелось, чтобы сосуд сейчас проснулся. Проснулся, увидел его слезы, почувствовал его руку на своей голове. Тогда Бледный обнял бы малыша, прижал к себе и сказал, что все это было ужасным испытанием, и что маленький сосуд прошел его с отличием, что больше никто и никогда не сделает ему больно… Но сосуд не проснулся. И надо было продолжать. Бледный быстро, словно боясь обжечься, отдергивает руку от маски сосуда и стремительно поднимается. Любая жертва ради цели. Сильный и болезненный пинок в живот знаменует начало нового дня в жизни сосуда.***
Так больно. Ужасно больно. Избитый, униженный, он лежит на холодном полу, а из ран сочится пустота. Огромное тело распласталось на жестких каменных плитах, тяжелые кандалы сковывают шею и запястья. Он так устал. Всю жизнь, всю его недолгую жизнь он видел лишь боль и жестокость. Все, кто только мог, не стыдились почем зря бить сосуд, унижать, оскорблять. И день ото дня издевки становились все изощреннее. То свяжут лапки и заставят бегать так по длинным светлым коридорам, где сосуд в своей изорванной старой накидке был как будто грязным пятном, а за каждое падение получать болезненные удары длинным хлыстом, то пихать в глазницы всякую дрянь, что вызывало дикую боль. Однажды кто-то придумал закидывать в его глаза подожженные спички, о, это было просто ужасно. Но все это он еще мог терпеть, сохраняя хоть какую-то частицу гордости и не плакать перед ними. Хуже всего были наказания от отца. Неизвестно, где сосуд услышал это слово, да еще и понял его значение, но теперь мысленно он звал Создателя только так. Перед ним сосуд больше не пытался сохранять «гордость». Он рыдал, молил его, дрожал, заламывал лапки и отчаянно заглядывал в глаза, надеясь найти ответ на единственный вопрос: «За что?» За что отец так его ненавидит? Чем он провинился, еще тогда, будучи маленьким, едва вставшим на лапки сосудом? Тем, что взглянул на создателя как-то не так, как тот ожидал? Тем, что недостаточно высок? Так вот же, теперь он такой высокий, что с легкостью достанет рукой до потолка своей тесной каморки, только цепи сними! Но отец не снимает. Он беспощадно избивает свое творение, оскорбляет, говорит, насколько сильно ненавидит его и как сильно хочет, чтобы он страдал. И сосуд покорно страдает. Извивается на полу, после очередного, особенно болезненного удара, плачет, хватает отца за белоснежную мантию, чтобы снова получить болезненный пинок прямо в горло. Почему сосуд до сих пор не проникся к нему самой черной и жгучей ненавистью? Почему каждый раз, глядя на Создателя, он надеется, что тот прекратит? Почему называет его отцом, хотя тот ничем не заслужил такого обращения?.. Эти вопросы давят на него, не дают покоя день ото дня, являясь еще большей пыткой, чем все побои отца, чем все издевательства слуг. Он мучительно желает ответов на них, и не находит, а голова будто готова взорваться под их натиском. Невыносимо, невыносимо, невыносимо! Он так желает узнать ответы, безумно, безумно, безумно желает! Он бьется в конвульсиях, не в силах терпеть эту пытку, пробуждая только-только затихшую боль в свежих ранах. Хочется кричать, но отец лишил его даже голоса. За что, отец? За что, за что, за что?!***
В храме темно и пусто. И тихо. Так тихо, что слышно, как пустота движется под маской. Снаружи не слышно ничего. Он висит высоко над полом, закованный в цепи, и тупо смотрит прямо перед собой. Он ждет. Ждет, когда вернется отец. Ведь он придет, всегда приходит, чтобы вновь избить его, и вновь помучить, оставляя такие важные вопросы без ответов. Но идут дни, а отец так и не приходит. И сосуд бездумно висит над землей, глядя в одну точку, ожидая. Но теперь в его воспаленном разуме не только обрывочные, бессвязные мысли, но и древняя богиня, заточенная под его маской хитроумными заклинаниями. Она внимательно изучает все мысли и чувства своей новой тюрьмы. Ей даже искать не нужно, все на поверхности, смотри, кто хочет. И чем больше она изучает память сосуда, тем сильнее ужасается, тем больше становится ее ненависть к Бледному Черву. Быть настолько жестоким и бессердечным по отношению к своему созданию… Она всегда испытывала толику жалости по отношению к сосудам. Невинные дети, созданные только ради того, чтобы умереть, они ничем не заслужили своей судьбы. Но это… последнее творение Короля пусть и выжило, но смерть была бы куда более милосердной участью, чем то, что он пережил. Но изучая его память, богиня уже знала, как сможет разрушить свою и без того хлипкую тюрьму.***
Внезапно все исчезло. И храм, своей пустотой сводящий с ума, и цепи, больно давящие на тело. Он оказался в каком-то новом, огромном месте. Слабые ноги тут же подкосились, и он привычно упал на жесткий каменный пол. Но в отличие от пола в замке, пол здесь был… теплый. Сосуд с удивлением изучал новое ощущение, прислушиваясь к себе. Он никогда прежде не ощущал тепла. Лишь холод каменных плит, или обжигающий жар огня и заклинаний. Но не тепло — нежное, обволакивающее. От тепла его вечно напряженное в ожидании ударов тело понемногу расслабилось. Он с наслаждением прижался к камню. Неожиданно яркий свет заставил его прикрыть глаза рукой. Кто-то стоял прямо перед ним, являясь источником этого свечения. Больно… но он привык к боли. — ПРИВЕТСТВУЮ, МАЛЕНЬКАЯ ТЕНЬ! Громоподобный голос болезненным эхом отражается внутри его маски, и он хватается руками за белую керамику, пытаясь прекратить это. — Извини, — голос уже не такой громкий, а обжигающий свет стал мягче. — Здравствуй, маленький, мое имя — Лучезарность. Он осторожно поднимает взгляд. Теперь, когда нестерпимый свет немного угас, он может различить огромное крылатое существо, чья голова увенчана тремя шипами, словно короной, а золотые глаза смотрят с… нежностью? — Ты знаешь что-нибудь обо мне? — мягко спрашивает она. Он отрицательно качает тяжелой головой, но почему-то ему кажется, что она и так знает ответ. Она опускается ниже и садится рядом с ним прямо на камень. — Бедный малыш, — она почти шепчет. — Ты так много страдал… но ведь ты совсем не заслужил этого! Ты пытался быть лучше ради того, кто никогда бы не был тобой доволен. Но теперь это в прошлом, маленький. Теперь ты здесь, и больше никто не сделает тебе больно. Иди сюда. Она раскрывает свои крылья, подзывая его к себе. Он робко, каждую секунду боясь удара, подползает к ней. Лучезарность терпеливо ждет, пока перепуганная тень приблизится, а затем аккуратно накрывает своими огромными крыльями и чувствует, как сосуд вздрагивает. Праведный гнев в ее душе разгорается лишь сильнее. Она мягко, но настойчиво прижимает к себе сосуд и ласково проводит крылом по его спине, ощущая каждый шрам. Сосуд, наконец, расслабляется и сам обхватывает руками ее мягкое и пушистое тело. Он бы застонал от наслаждения, будь у него голос. Он сжимает в пальцах мягкий пух и трется об него маской, не в силах оторваться. В жизни он не испытывал ничего похожего. Так приятно… Эта нежность, с которой богиня обнимает его, тепло ее крыльев и мягкий пух ее тела шокируют сосуд до глубины изломанной души. Он захлебывается пустотными слезами, сильнее прижимаясь к богине и слыша ее нежный успокаивающий голос. Никто и никогда не говорил с ним так прежде… Она медленно, но верно лечит его израненную душу своим теплом и своей заботой. Почти искренней. Ей действительно жаль сосуд, что стал лишь пешкой в играх двух богов, но ей нравится видеть, как сосуд, словно ребенок, радуется ей, прижимается к ее мягкому пуху и нежится в ее объятиях. Она видела, он искренне полюбил ее, как дитя любит свою мать. Да и в себе она чувствует что-то… что-то похожее на то чувство, что она испытывала, глядя на своих мотыльков. Что-то материнское… Но еще она видела в нем идеальную почву для ненависти к его создателю, и теперь пыталась взрастить в нем это чувство. Удивительно, что оно не появилось само. Слишком уж невинным и добрым был сосуд, безоглядно любящий своего отца. Но понемногу, постепенно, богиня помогала увидеть большому малышу истину. Как бы он ни старался, как бы ни пытался, что бы ни сделал, Создатель его никогда не полюбит. Сначала он отрицал это, даже не желал слушать. Пытался оправдывать его, но все по-детски наивные аргументы сосуда тут же разбивались об неприкрытую правду. Он плакал, верил, звал отца, чтобы тот подтвердил слова своего создания, но тщетно. В конце концов, он смирился. Лучезарность с материнской нежностью утешала сосуд, когда тот, наконец, смог принять правду. Он долго плакал, прижавшись к ее мягкой груди, пока не заснул. Пока он спал, богиня сумела украдкой выглянуть в реальность и ужаснуться еще больше. Находиться в теле сосуда было больно. Действительно больно. Его старые раны не заживали, а все тело было настолько слабым, что даже попытаться пошевелиться было тяжело. Но ничего, она справится… нет. Они вместе справятся. Богиня не могла не признать, что привязалась к сосуду и вовсе не хочет его убивать. Милое, наивное дитя, никогда не видевшее ласки и любви. Глядя на его испещренное шрамами тело, на этот затравленный взгляд и пустотные слезы, Лучезарность испытывала непреодолимое желание — защитить, обнять и приласкать. Глупо, но все же… Они вырвутся отсюда вместе. И вместе же отомстят тому, кто обрек их обоих на страдания. Нужно лишь немного подождать.***
Его ненависть крепла день ото дня. Сначала то была лишь обида. Обида и миллионы вопросов без ответов. Обида росла, становилась все сильнее, до тех пор, пока не превратилась в ненависть. Сосуд изменился, его невинное сумасшествие начинало перерастать в настоящее безумие. Любое упоминание создателя злило его, а однажды он признался ей. «Лучезарность… — его голос, тихий шелест пустоты, но здесь, в грезах, они могут говорить. — Лучезарность… я хочу, чтобы он умер». — Милый мой малыш, — ласково говорит она, касаясь подбородка сосуда и поднимая его взор к себе. — Это нормально, маленький мой. Он этого заслужил. «Я хочу, чтобы он страдал, как страдал я», — признается он, так невинно, будто рассказывает о том, что стащил конфеты с праздничного стола. — Он это заслужил, малыш, — соглашается богиня, обнимая сосуд и прижимая к пушистой груди. — Однажды мы с тобой заставим его страдать. «Правда?» — он смотрит на нее с надеждой. — Разве я лгала тебе когда-нибудь? — тихо смеется богиня, гладя сосуд по голове, и тот зарывается лицом в ее мягкий пух. Она обещает ему. Когда-нибудь… Когда-нибудь настанет час расплаты.***
Чума вырывается с новой силой почти сразу же, после заточения сосуда в храме. Было очевидно, что безумный и отчаянный план Короля не сработал. Черв пытается выиграть время, чтобы создать хоть какой-нибудь сосуд, способный удержать проказу хоть немного дольше, но ресурсов уже не осталось. Пустота больше не подчинялась ему, прожигая руки до крови, а последние крупицы души были потрачены на тот самый сосуд, что находился сейчас в храме. Безумие не являлось спасением. Король пытался отыскать в Бездне хоть один выживший сосуд, но тщетно. Никто из них не выжил, падая с такой высоты. Или же они прятались слишком хорошо. Да и долго находиться на дне мира Черв не мог. Это место тянуло из него последние силы, а тени сотен тысяч маленьких рыцарей пытались его убить.***
А потом он прорвался. Магические печати, искусные ловушки, квинтэссенция всех знаний жуков о магии и душе, были сломлены натиском древней и могущественной богини. Все те жертвы, на которые пошел Бледный Черв ради спасения своего королевства, оказались напрасны. Трое могущественных жуков, что стали Грезящими, погибли в Ее испепеляющем свете, и никто больше не мог остановить гнев Лучезарности. А она была не просто в гневе, она была в ярости. Долгое время она копила это чувство в себе, и, наконец, пришел тот час, когда оно вырвалось на волю. Слабое тело сосуда легко приняло ее безграничную мощь и теперь ничто не могло остановить их. Они направлялись к Белому Дворцу.***
— ВОТ МЫ И ВСТРЕТИЛИСЬ, БЛЕДНЫЙ ЧЕРВ. Ей не нужен рот, чтобы говорить, Ее глас разлетается по всему королевству оглушающим эхом. Вот он, перед ней, ее древний враг. Измучен и ослаблен и все, что он может сделать — это с ужасом смотреть на Нее. Она заливисто смеется, глядя на то, что осталось от некогда могучего существа, сравнимого по силе с Богом. Теперь эта крошечная оболочка едва дышит, поддерживая в себе чуть тлеющую жизнь. И все, что он может сделать — умолять о пощаде. — МОЛИСЬ, ЧЕРВ. ВПРОЧЕМ, В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ, ЭТО НЕ ПОМОЖЕТ ТЕБЕ. Он смотрит на них с нескрываемым ужасом. Рогатая маска испещрена трещинами, а глазницы наполнены рыжим светом. Старые раны и шрамы раскрылись, но не пустота течет из них. Под искусственным хитином пульсирует и бьется чума. Огромный гвоздь, позаимствованный у какого-то стража, выглядит игрушкой в их руках. Он окроплен пустотой — каролинги храбро сражались, защищая своего создателя, но пали все, до единого. Их трупы устлали пол Белого Дворца, вырисовывая тот путь, которым шли Они. Она заносит гвоздь — ужасно неудобное оружие, но сгодится, чтобы прервать эту никчемную жизнь, когда слышит едва различимый за пульсацией чумы шелестящий голос сосуда. «Стой!» Она замирает, прислушиваясь. Неужели ее малыш передумал мстить своему мучителю?.. «Дай мне это сделать». Голос звучит мрачно и решительно. Она довольно усмехается и отступает, позволяя тому клочку пустоты, что еще оставался в этом истерзанном теле, занять свое законное место. Боль от множества незаживших ран ошеломляет его на несколько мгновений, но этого достаточно, чтобы гвоздь выпал из мигом ослабевших лап. Его бьет дрожь, и ноги подкашиваются. Он падает на холодный пол, но так даже удобнее, не приходится склоняться слишком низко, чтобы смотреть на Создателя. Пересилив боль и слабость, сосуд, не вставая, приближается к Королю. Тот в свою очередь пытается отползти, но стена быстро встречается с его спиной и отступать больше некуда. Рваным движением сосуд хватает Создателя за плечо и сжимает, изо всех своих хилых силенок, запуская когти под ткань, прямо в бледный хитин. Сильнее, сильнее. И видит выражение боли, на миг промелькнувшее в глазах создателя. — Отец… — он говорит. Говорит Ее голосом, но не столь важно, чей голос, важно лишь то, что этот голос говорит. Создатель вздрагивает от этого слова, как от удара и теперь уже боль душевная проступает на его лице. — За что? — хрипло спрашивает сосуд, положив вторую руку на плечо отца. Черв низко опускает голову, чтобы не смотреть в наполненные чумой глаза. — ОТВЕЧАЙ, КОГДА ТЕБЯ СПРАШИВАЮТ! — Она встревает в разговор, чтобы тут же уйти и вновь занять место безмолвного наблюдателя. Король вновь вскидывает венценосную голову и снова смотрит в глаза своего творения. — Прости меня, малыш, — шепчет он едва слышно и поднимает руку. Ладонь ложится на испещренную трещинами маску и поглаживает со всей нежностью и любовью, которые так долго были заперты в душе Короля. — Ты ничем не заслужил всего того, что я сделал с тобой… — Черв чуть прикрывает глаза, и одинокая слеза все же скатывается по его лицу. — Я лишь хотел спасти всех… но даже с этим я не справился. Все было напрасно. Он замолкает. Пауза тянется достаточно долго, чтобы можно было подумать, что это конец, но Король вдруг снова начинает говорить, глядя в глаза своего творения с небывалой любовью и нежностью. — Все, чего я хотел бы в этой жизни… чтобы мы были семьей. Чтобы ты мог по праву назвать меня своим отцом. Я бы научил тебя искусству владения гвоздем, магии… Я бы хотел сделать тебя самым счастливым ребенком во всем Королевстве. Но я ужасно, непоправимо ошибся. И ты… ты имеешь полное право ненавидеть меня всей своей душой. Я это заслужил. Не прощай меня, малыш… Сиэль… Он вздрагивает. Что-то внутри него сжимается так болезненно и горько, а его тело дрожит. Из глаз течет чума, как слезы. Исповедь отца и то имя, которое он ему дал начисто выкосили всю ненависть, что с таким трудом взрастила Лучезарность. Сиэль… Отец дал ему имя. Пускай никогда прежде он не произносил его вслух, но сосуд знал, точнее, верил, что это имя было у него всегда. Так хотелось прижаться к отцу и простить его за все те ужасные вещи, что он сотворил. Прижаться к нему и разрыдаться как маленький ребенок. Он и был в сущности всего лишь ребенком, ребенком без детства, с искалеченной судьбой и телом. «Малыш, ужель ты отринешь все то, к чему мы шли?» В мягком голосе Лучезарности слышится укор. Сосуд вздрагивает, как от удара. Он знает, что должен сделать, но не может. Не после всего, что услышал. Он простил отца. Но он не может предать ту, кто был так добр к нему впервые за всю жизнь. А ведь если он попросит его пощадить, это будет ничем иным, как предательством. Он опускает руки. «Сделай это сама». Он позволяет ей вновь завладеть его телом. Он чувствует ее наслаждение и то, как сильно она радуется, вспарывая его острыми когтями горло Короля, заставляя того испустить последний дух. Он сжимается в маленький теневой комочек, готовый вот-вот раствориться в Ее нестерпимом свете. Все, наконец, кончено. Бездыханное тело лежит у их ног, и странное ощущение опустошенности накрывает Ее. Тревожное одиночество вдруг захватывает ее. В первое мгновение она не понимает, что изменилось? Затем осознает, что не чувствует присутствия маленькой тени. Страх, словно игла, пронизывает ее душу. Неужели он..? Но она быстро находит его. Крошечная, блеклая тень в самом дальнем уголке тихо плачет и дрожит. — Малыш мой… — она ласково зовет его. — Все кончено. Ты отомщен. Он не отвечает ей. — Теперь мы свободны, — продолжает она нежно. — Чего бы ты хотел? «…» Молчание в ответ. Она терпеливо ждет, когда он ответит. Он ведь ответит, она-то знает. «Лучезарность…— его и без того тихий шелест пустоты теперь едва слышен. — Позволь мне уйти. Я так устал… я хочу домой… свет… так больно…» Она молчит. Грусть наполняет ее душу, но она знает, что он прав. Свет и пустота — слишком разные, чтобы сосуществовать вместе. Они неизменно будут соперничать, и стоит одному ослабнуть, как второй тут же поглотит, изничтожит, и следа не оставит. Поэтому она должна отпустить его. Но она так не хочет этого. Она действительно любит эту маленькую тень, нежной материнской любовью, но оставлять его подле себя — лишь приносить ему страдания. Чем она тогда будет лучше Черва? Она как может гасит свой свет и в последний раз прижимает его к себе. Он зарывается в ее мягкий пух и крепко-крепко обнимает. «Я люблю тебя». — Я тоже люблю тебя, моя маленькая тень. Керамическая маска, испещренная трещинами, взрывается тысячами осколков, выпуская ослепляющий свет. Истинная Богиня вернулась домой.