В стиле раннего Лещенко

      Юный техник был тотально и без сомнений отбитый. Все в этом ДК были с приветом, но до Аркадия им далеко. Он был на фоне своих коллег, как финальный босс, как повелитель первозданного, ничем не прикрытого безумия. Усатый посланник хаоса. А ведь сперва Дима не обратил особого внимания, счел за обычного мужика в костюме с бабкиных антресолей, не без странностей, конечно, но вполне безобидного. Умилился еще, дурень. Подумал, ты ж мой хороший, где ж и какие техники тебя самого такого собрали. А потом уже поздно было.       С тех самых пор, как Дима ступил на землю Залещинска, и его захлестнула волна провинциального сумасшествия, он мог лишь в меру сил лавировать в его потоках, но Аркадий… Аркадий был в нем как коренной обитатель глубин, одним движением плавника, меняющий течения. Дима был почти в восхищении. И немного в ужасе. От Аркадия веяло хтоническим ужасом и концом света. Куда уж столичным художникам и писателям, искусственно и натужно изображающим эту опасную геростратову искру, Аркадий был таким на самом деле, без помощи всяких веществ и алкоголя. Дима точно знает, внутри аккуратно причесанной головы тлеет огонек безумия. Господи помилуй.

У Димы, разумеется, и без этого шизоида проблем навалом, он и так гребет изо всех сил, его вертит в потоке залещинского психоза, как щепку, то и дело занося на поворотах. Но иногда, редко, когда перед сном он с силой сдавливает виски, пытаясь изгнать из головы нервную мигрень и успокоить панику, нет-нет, да мелькнет мысль, а что если перестать барахтаться, сдаться на милость этому потоку? Плюнуть на все и, скажем, накурить Аркадия, посмотреть, куда их всех занесет. С него бы сталось спалить весь Залещинск к чертовой матери, вместе с мэрией, ДК и самим Димой. Мысли эти были совершенно точно пораженческие и отчаянные. Не этому его учили в Лондоне.       Дима расслабляется, Дима теряет хватку, Дима методично накачивает Лилию красным полусладким, в надежде выведать скучные Аленины секреты. Через два столика от них так же методично наливается бесплатной водой Аркадий и, топорща усы, сверкает из-за меню совершенно невменяемыми глазами. С каждым бокалом вина, исчезающим за ярко накрашенным Лилиным ртом, Дима все меньше верит в то, что у Алены найдется хоть один секрет, и все больше убеждается в том, что этот тет-а-тет точно выйдет ему боком. Лилия под полусладким стремительно теряет последний стыд, тёмный взгляд предводителя юных техников жжётся все сильнее, и Дима чувствует, как смыкается вокруг него стена кромешного пиздеца.       Обострившаяся, не иначе как от стресса, интуиция не подводит. Этот малахольный щемит его электрошокером, и Дима не знает чего в нем больше, страха или веселья. В голове почему-то вертится только «Выпускайте Кракена!», и больше ни одной дельной мысли, кроме смутной догадки, что радиус поражения у Аркадия больше, чем весь Залещинск и самые смелые Димины ожидания в придачу. Страсти, с которой тот бросается на защиту чести своей леопардовой шаболды с лихвой хватит на три ансамбля латино-американских танцев. Со стороны это выглядит… захватывающе. Дима даже на секунду подумал, а что если бы ее, эту страсть, употребить на какие-нибудь более полезные вещи. Подумал, и сам себе же удивился. Но совсем от идеи не отказался: свести вместе Лилию и Аркадия, как два клинических случая, зациклив их неуемную активность друг на друге, не кажется Диме плохой мыслью.       Разумеется, все кончается плохо. Лиля вешается на шею, Аркадий увольняется, Алёна недовольна, а Дима опять кругом виноват. Поток залещинского безумия вынес его на мель и долбит головой о скалы. Смотри, что ты наделал, дурачок, совсем плохой стал. Все ж было просто: закрыть ДК, вернуться в Москву, а дальше повышение, Лондон, и все, чего душа пожелает. Работай, Дима, свою работу, чего тебе неймётся? Или ты что, хочешь и рыбку съесть и нахуй не пойти? Все равно кого-то кинут, так какая разница кого, если точно не тебя?       Дима заебался. Он не хочет решать судьбу этих ДКшных чудил, он хочет, чтобы к нему спустился бог из машины, автор-рассказчик, Иисус, Иисусья мать, да кто угодно, лишь бы сказал, что со всем этим делать. Но никого нет, сколько бы Дима не просил, и Дима выдыхает, берет себя руки и идёт исправлять проёб.       Аркадий живёт в максимально безликой комнате, в которой нет ничего, что могло бы о нем рассказать, только бабкины шкафы времен глухого совка, вытертый палас оттуда же и пустой стол. Комната выглядит так, словно Аркадий буквально секунду назад шагнул из своего измерения концентрированного безумия прямо на продавленный диван.       Аркадий носит пижаму с курткой на пуговицах, Аркадий капризничает, прячется под простыню, Аркадий сыплет оскорблениями прямо из чеховский драмы и напоследок говорит, что у Димы красивые глаза. Его собственные в этот момент совсем непроницаемые, до краев полные страшной и почему-то жадной темнотой. Дима в душе не чает, что происходит. Этот человек-катастрофа его с ума сводит, но в каком-то новом, интригующем смысле.       Дима все еще барахтается изо всех сил, но как будто совсем лишается страха и начинает смотреть на все с интересом отчаявшегося хоть что-то контролировать человека. Вблизи безумие Аркадия ещё ярче и очевиднее, с ним не скучно, и Дима с восторгом ловит давно забытое ощущение юности, когда в каждую секунду может случиться, что угодно. Ловит, осторожно пробует и начинает получать удовольствие. Работы все ещё непочатый край, но Дима справится, как-нибудь вывезет.