***
Курить его научила Вальбурга, ей было четырнадцать или тринадцать — он теперь и не помнил, но стрелки на её веках рисовались уже ровные, хоть и жирные. — Слабо? — спросила она и засмеялась, всовывая сигарету себе в зубы. — Боишься за свои лёгкие? Конечно, ему было не слабо, поэтому он закурил вместе с ней. Она уже не кашляла, а вот он тогда тут же захлебнулся дымом. Вальбурга хохотала над этим, как ненормальная, грозя разбудить весь Хогвартс. Внизу в ночной тиши её смех, доносившийся с Астрономической Башни, звучал явно зловеще. Выглядела она и того хуже: в халате поверх ночной рубашки, с распущенными волосами, спадающими на лицо, и размазанными стрелками. Бледность её кожи становилась ещё более явственной и неестественной. Долохов звал её банши, она била его кулаком по голове или учебником, если тот попадал под руку, и смеялась. Она вообще часто смеялась, когда они были молоды. А тогда они ещё были пьяны. И её ледяные пальцы оплели его горло, надавливая на кадык. Долохов захохотал вместе с ней, мурашки скользили по его коже, но не от усиливающегося холода. — Откуда мы достанем сигареты в следующий раз? — спросил он, когда она села поближе к нему, и она беспечно повела плечами. — Серьёзно, не украла же ты весь запас отца? — Нет, — её глаза весело блестели. — Но я наклеила свою фотографию на удостоверение Кассиопеи. Там написано, правда, что мне девятнадцать. Но если сделать стрелки ещё гуще и одолжить у Лу красную помаду, я сойду и за двадцатишестилетнюю. Долохов чувствовал, что этот план обречён на провал, но звучало вполне себе ничего. Вальбурга ему подмигнула. — Ну и ещё она пришлёт мне всё, что нужно. Надо только попросить. Она чудо, а ты обязательно должен приехать ко мне на Рождество, я вас познакомлю.***
— Налить тебе огневиски? — спросила Элла, и в шорохе её мантии Долохов ещё слышал шёпот ветра, шумящего на самой вершине Астрономической Башни, и дыхание Вальбурги. — Лучше водки. — Сомневаюсь, что ты уже не выпил её, — бросила Элла с лёгким смешком. Долохов тоже сомневался: как только он выбрался из Азкабана, он начал пить и с тех пор не просыхал — он ждал этого слишком долго. — Надо же, осталось ещё на пару глотков! Не поверишь! — Быть не может, — Долохов усмехнулся, пока она звенела стаканами, наливая им. Себе она плеснула изрядную долю шампанского и приложилась сразу к бутылке, Долохову протянула стопку водки, но он не сделал и глотка. — Корбан всегда покупает лишь моё любимое шампанское, — она показала ему этикетку — Долохов хмыкнул. — Не поверю, что ты его любишь, — сказал он. Элла улыбнулась. — Не шампанское, Корбана. — Я и не люблю, — просто сказала она и запила свои слова парой глотков. — Он милый, конечно, забавный. На тебя немного похож. И она была с ним дольше, чем с кем-либо другим: обычно её отношения не длились больше трёх недель. — Вовсе нет. — Я сказала лишь немного, Тони, самую малость. Он такой же идиот, — её смех был звонкий и не заполнял тишину, затягивающую звуки, словно в вакуум. — Тогда почему ты всё ещё с ним? — Мне страшно оставаться одной? — она приподняла брови. — Он что-то вроде котёнка, который встречает тебя с работы и ластится о твои ноги. Прежде у меня для этого был Сигнус. Приходишь домой. Он орёт. И вроде как уже не одна. Она с щелчком зажгла новую сигарету. — Не хочу, чтобы меня нашли мёртвой спустя пару недель, уже полусгнившей. У меня нет Кричера, зато есть Корбан.***
Когда Вальбурга умерла, сообщать об этом пришла Элла. Долохов понял, что что-то случилось, стоило ей сделать шаг к его камере — Элла не была у него ни разу. Мантия на ней была чёрной, а волосы блестели ухоженностью и шампанским блеском. Вальбурга обещалась прийти через неделю — Долохов знал, что её не пустят к нему раньше, чем через пару месяцев. Если бы не её высокопоставленные друзья, они бы вообще больше никогда не увиделись. Но она бывала у него с завидной регулярностью, пусть этого и не было достаточно. Элла пришла в первый раз. И мантия, мантия на ней была чёрная, а она ненавидела этот цвет — он не шёл к её глазам. Элла стояла у решётки. Долохов сидел, обхватив голову. По её глазам и молчанию всё было ясно — Вальбурга… — Тони… — Скажи, что я ошибся, что с ней всё в порядке, — он знал, знал, что не ошибся. Элла покачала головой, и впервые за всю историю их знакомства он не видел улыбки на её губах, даже — отчаянно-лживой. — Она умерла, Тони. Она обещала принести ему бутылку огневиски, когда придёт в следующий раз.***
От неё пахло жимолостью. Она сидела на перилах Астрономической Башни, держась одной рукой, и курила. Долохов устал говорить ей, что если она упадёт, он не будет её спасать. Её уже ничто не спасёт. — Какая разница? — отмахивалась она. — Мы все всё равно умрём, — и сама же усмехалась пафосности своей фразы. И вновь затягивалась сигаретой. — Мне будет слишком скучно без тебя, — говорил он, и она кивала. — Ты сдохнешь без меня, Долохов, — соглашалась она и раскачивалась на перилах. И никогда не падала.***
— Тебе так просто от меня не избавиться… — сказала Вальбурга, когда он сообщил ей, что родители решили отправить его в Дурмстранг. Дело было в конце пятого курса — они уже устали читать письма из Хогвартса и решили, что в другой школе он будет вести себя лучше. Глупое решение, для которого не было никаких причин. Помимо того, что в другой школе не было бы Вальбурги. Но Вальбургу не могло остановить ничего. — Скажи, что ты тоже поступишь туда, — взмолился Долохов. Она улыбнулась. — Конечно, как же иначе? И она действительно перевелась вместе с ним, несмотря на то что Альфард отказался с ней разговаривать, а в Хогвартсе оставался Том Реддл, с которым она правда продолжала спать. Как ей это удавалось, Долохов не понимал. Он уже тогда начал понимать, что знает о ней слишком мало, а хотел бы — всё. Но Вальбурга лишь выпускала дым ему в лицо, если он спрашивал что-то, на что она не хотела давать ответ. С кем она переспала в первый раз, она так и не сказала. Долохов знал лишь, что это был не Том Реддл. Он ходил за ней хвостиком, ныл, пытался шантажировать, угрожал, умолял, повторяя: «Скажи-скажи-скажи», — как заведённый, но она молчала и лишь тонко улыбалась. — Просто знай, что это было потрясающе. — Классно описала, — недовольно бурчал Долохов, но в общем и целом она была права. Он убедился в этом очень скоро — не мог же он отстать от неё, хотя точно знал, что, если бы в его постели была именно она, это было бы намного более потрясающе. Он любил её. Наверное, с тех пор, как они познакомились. Ей было одиннадцать, и она едва не убила его дверцей купе за то, что он отдавил ей ногу тележкой.***
— Почему ты так и не сказал ей? — спросила Элла, перекинув ногу на ногу. Она выпила уже полбутылки шампанского, но веселее так и не стала. Грусть таилась в её глазах. Он посмотрел на неё и потянулся к её бутылке. Пустая стопка водки стояла на подлокотнике его кресла. Мешать шампанское с водкой было не лучшей идеей, но ему было плевать. Элла ни слова не сказала. — Знаешь, сколько раз я говорил ей, что люблю её? — он усмехнулся, Элла улыбнулась печально. — Я говорил об этом едва ли не каждый день.***
— Я люблю тебя. Они были пьяные. И голова Вальбурги лежала у него на плече, а сама она уже засыпала. Ему бы стоило самому закрыть глаза и заснуть, обнимая её. Но от её волос пахло жимолостью. — Я знаю, — она улыбнулась уголком губ. — Это взаимно. Отвернулась на другой бок, сдувая пряди со лба. И почти тут же заснула. Долохов лежал, глядя в потолок ещё минут десять, слушая её ровное дыхание. Он знал, что, когда признается ей, она не поймёт.***
— Я люблю тебя. Она принесла ему даже вилку и нож к пирогу; и хотя он проигнорировал их, потому что голод сводил желудок спазмами настолько, что было не до приличий, всё же было приятно. Азкабан выбил из него даже остатки манер — Вальбурга смеялась и, просовывая руку сквозь решётку, стирала следы ягод с его губ. Ей было плевать, что в углах его рта запеклась крысиная кровь. Он докатился до этого к третьему году существования здесь и чувствовал, что вскоре крыс во всем Азкабане не останется: выжить лишь на тюремных харчах представлялось невозможным. — И твоего домовика. Ничего вкуснее его пирогов не ел. Она смеялась; её смех был переливом фортепиано в сонате. В Азкабане не смеялся больше никто; серебристый ворон сидел у неё на плече и хлопал крыльями, но плохие воспоминания не отгонял — Долохов знал, что потом она пойдёт к своему сыну. И ничего хорошего из этого не выйдет. Она помогала ему прикурить. — С тобой я никогда не брошу, — заламывал он усмешку, прежде чем набрать полные лёгкие дыма — блаженство. Она протягивала ему пару блоков, иногда он даже приторговывал. Но гости обычно бывали лишь у него — продавать было не за что. — Ты тянешь меня на дно. — Ещё с самого первого курса, Долохов. А ты только заметил. Какая невнимательность, — ее улыбки были его солнцем. Он хранил их изо всех сил, когда дементоры тянули пальцы к его голове; забирайте ощущение свободы после окончания первого курса, дружбу с Грюмом — пожалуйста. Веру — да не жаль. Лишь не воспоминания о ней, а они только их и желали. — Я был слишком занят, — он отсалютовал ей зажженной сигаретой. — Или слишком влюблён, — имея в виду уже не сигарету, конечно же. Она закуривала вместе с ним. — Да, пожалуй, без меня твоя жизнь сложилась бы совсем удачно. Никаких сигарет. Никакого алкоголя. Никакого Азкабана. — Без тебя моя жизнь вообще бы не сложилась.***
Она приносила в его жизнь праздник, стоило ей появиться на пороге его задымлённой квартиры, как всё становилось лучше. И дело было даже не в том, что они пили, как не в себя. Долохов вообще ни дня не бывал трезвым, и, даже несмотря на лечебные зелья, которые пил по утрам, удивлялся, как его печень всё ещё не отказала. У Вальбурги она была такой же стойкой. — Мы просто созданы друг для друга, — заявлял он. И Вальбурга прикладывалась к бутылке. — И для веселья. Даже в самые худшие дни она танцевала на его кухне, словно на сцене. Гостиная становилась казино. Они бухали так, что он не мог сказать, почему они так никогда и не переспали. Хотя он никогда не пытался, слишком был велик страх потерять её. Без неё он не знал, как жить.***
— Дементоры высосали из меня все светлые воспоминания, Элла. Так почему я так ярко вижу, как она кружится на площадке Астрономической Башни и курит, цепляясь за перила?