«И я был чужд себе и четырём Возможным направлениям отсюда» Иосиф Бродский
Отец, матерь, кузнец, дева, воин, старица. Джейме редко обращался к семерым в молитвах. По правде сказать, подобных «разговоров» можно пересчитать по пальцам одной имеющейся руки, да и было это скорее в далеком, нежели в ближайшем прошлом. Этому «общению» Цареубийца предпочитал лишний раз практиковаться на мечах, дабы не рабочая рука смогла в полной мере заменить ту, что теперь золотилась на свете дня. Отец, мать, кузнец, дева, воин, старица. Вся эта расписная братия больше напоминала персонажей детских сказок, нежели могущественных созданий, обитающих где-то в небесах. Их непосредственные обязанности выполнялись из рук вон плохо, чего уж душой кривить: в этом поганом, прогнившем насквозь мире не было ни справедливости, ни милости, ни смелости и чести, да и на смену остальным, притягательным качествам пришли эгоизм, предательство, бесчестье, трусость, лицемерие. Будто-то кто-то подменил понятия, перевернув всё с ног на голову. Отец, мать, кузнец, дева, воин, старица. Для большинства вера перестала играть какую-либо роль: когда пытаешься не захлебнуться в куче собственного дерьма, соблюдение религиозных обетов — последнее, о чем приходиться думать. А когда вера оттесняется житейскими заботами на второй план, туда же уходит и страх перед небесной карой, а значит буйным цветом расцветает безнаказанность. Джейме знал это не понаслышке — собственная сестра родила ему троих детей, и это лишь малая часть грехов, плодящихся с каждым годом, точно мыши в зернохранилище. Отец, мать, кузнец, дева, воин, старица. В пекло всех богов, вместе с их прислужниками, верующими, септами и септонами. Да вот только как не верить в небесную кару, когда плоды собственных бесчестных поступков давно минувших лет смотрят на тебя фиолетом глаз?! Джейме тяжело сглатывает подступающий к горлу вязкий ком, и чувствует, как сердце в исступлении бьется о ребра. Он стоит посреди главного чертога Винтерфелла, в скромном убранстве которого ничего и не изменилось вовсе с его последнего визита, и чувствует, как собственные ноги примерзают подошвами сапог к каменному полу. Кажется, что сюда набилась вся северная челядь, желая посмотреть, чем же кончится этот его необдуманный визит. Драконья королева, восседающая во главе стола, величественно вскинув серебристую голову опаляет его гневным взглядом. Она говорит что-то про своего брата и страшные истории, которые тот рассказывал ей в изгнании, и в историях этих Цареубийце досталась главная роль. В других обстоятельствах Джейми был бы польщен, наверняка отпустил бы неуместный комментарий, от которого бастард Сноу кинул бы на него недовольный взгляд из-под насупленных бровей. Но всё, что Ланнистер в состоянии ответить, это едва слышный, болезненный выдох, предназначенный девушке, стоящей за королевским плечом. Единственное, что Рейнис унаследовала от матери — черноту волос, но даже они в свете настенных факелов предательски отливают серебром, будто бы желая свести с ума и без того лихорадочно мечущийся разум. Хищный прищур сливовых глаз и острые черты лица, расправленные плечи и осанка такая, будто вместо позвоночника вбили кол — у Рейнис даже манера молчать так явственно отдает Таргариеновской породой, вспыхивает яростным огнем в глубине взгляда. Джейме от него задыхается, каменные стены замка разом давят со всех сторон, а морозный северный воздух скрежещет по внутренностям, стремясь разорвать грудную клетку к чертям. Ему вдруг чудится тихий шепот совсем рядом, где-то за правым плечом. «Сжечь их всех!» Когда Бурерожденная едва ли Королева задает какой-то вопрос, голос её звучит будто из-под толщи воды, и Цареубийца не может толком разобрать смысла сказанных слов, но каким-то чудом умудряется ответить впопад. Дейнерис недовольна одним его присутствием, а уж стоит ему раскрыть рот и вовсе одаривает его недобрым взглядом, который не предвещает ничего хорошего. Джейме всегда терпеть не мог оправдываться, даже перед Серсеей, даже перед отцом, что уж говорить о какой-то заморской среброволосой девке, мнящей о себе невесть что. К собственному удивлению, в ответах своих Ланнистер не замечает ни едкости, ни сарказма, и голос его тихий, отдающий почти что виноватыми нотками, и от этого становится тошно. Девица Старк, закованная в черноту одеяний, будто в доспех, вскидывает огненной копной волос, и на лице её читается укор и непреклонность. Совсем как на лице её матери в последнюю их встречу. Она так похожа на покойную леди Кейтлин, но сходство это лишь внешнее, в голубом взгляде и резкости движений явственно прослеживается Старковская кровь — непокорная, непредсказуемая и дикая, как и их мохнатые зверюги, украшающие северные стяги. И так же, как лютоволки завидевшие жертву, Санса хочет порвать его на части, пуская львиную кровь. Джейме отлично понимает, в каком положении находится, чувствует всё сосредоточие ненависти, что испытывают к нему собравшиеся в чертоге люди, при желании он сможет ощутить этот сгусток вязкой ярости на ощупь, стоит лишь руку протянуть. Тирион бросает обеспокоенные взгляды то на него, то на свою королеву, он будто мечется меж двух огней, совсем не понимая что делать, не представляя, как разорваться между долгом и братскими узами. Джейме почти жалостливо усмехается, конечно же про себя: о чем ты думал, братец, когда приносил присягу кровному врагу своей собственной семьи? Впрочем, едва ли Тириона можно было обвинять, его же родные и позаботились о том, чтобы выжать из него все имеющиеся капли любви к своим родственникам. Старший брат не держит на него зла, и не будет держать, что бы ни случилось дальше: велят его казнить, сожгут заживо в драконьем пламени или придумают кару по изощрённее — Джейме слишком устал от ненависти и гнева, что так долго копились в груди, набившись под самое горло. Рейнис нарушает звенящую тишину аккурат в тот момент, когда в воздухе повисает резонный вопрос: что делать с Цареубийцей? Голос её тихий, но твердый, точно сталь и не терпящий никаких возражений, так что даже Дейнерис будто бы затаивает дыхание, прислушиваясь к племяннице. Комнату наполняет то ли валирийская речь, то ли асшайский её диалект, Джейме не уверен, он никогда не был силен в языках, но звук этой древней, будто сама земля, заморской речи делают Рейнис еще больше похожей на призрака, мираж среди снежной пустыни. Цареубийца не может поверить, что под черной кожей походных одежд скрывается мягкая, теплая плоть с текущей по венам кровью. Он смотрит на девчонку во все глаза, взгляд его слишком красноречив и неуместен, но он ничего не может с собой поделать. — Что ж, так и быть, — после недолгого молчания, показавшегося вечностью, отвечает Матерь Драконов, и даже не думает спросить мнения хозяев севера. Ей достаточно тех скромных аргументов, что излагает племянница. Санса недовольно клацает зубами. Челядь расходится из чертога так стремительно, что Ланнистер даже моргнуть не успевает, как остается почти в полном одиночестве, и лишь молчаливый Брандон Старк, со своим совсем не юношеским взглядом составляет ему компанию.~*~*~*~
Чар-древо высится над богорощей, точно цитадель Староместа, кажется его кровавую верхушку видно в любой точке Винтерфелла. Будто бы маяк, желанный порт, к которому стремилась всякая бренная душа обитателей замка. С каждым пройденным шагом, что сжирает расстояние до святыни, Джейме чувствует, как что-то удушливой волной поднимается к самому горлу. Ветви-вены, залитые багряной листвой тянутся к серому небу. Коляска Брана черным пятном выделяется на белоснежном снегу, полосы от колес зияют чернотой, испещряя поляну бороздами. Так много хочется сказать ему, этому любопытному, сующим всюду свой нос мальчишке, вот только слов подобрать не получается, да и уверенности в том, что эти слова хоть кому-то сделают легче тоже нет. Но подгоняющий, надоедливо вещающий о чести голос Бриенны, что так прочно поселился в его голове, заставляет переставлять ноги снова и снова, поскрипывая колким снегом под подошвами сапог. — Я сожалею о том, что сделал тогда с тобой. Слова даются тяжело, почти физически больно, и от равнодушного взгляда мальца становится совсем мерзко. Что могут исправить эти убогие извинения? Ни искалеченное тело не исцелят, ни запятнанную честь не отмоют. — Вы не жалели тогда. Бран будто бы и не пытается задеть, а всё же слова-напоминания кровавыми бороздами проезжают по сердцу, вскрывая плоть, разрывая кровоточащие раны, что едва-едва начали затягиваться. Джейме хочется сморщиться от беспристрастного тона, от такого никакого взгляда, мутного и влажного, но он из последних сил держит себя в руках. Старк как будто улавливает вибрации его души, и добавляет избитое оправдание о защите своей семьи, которым Джейме столько лет пытался прикрывать все гнусные поступки. — Я больше не тот человек. На лице Брана застывает безразличие с легкой поволокой снисходительности — так смотрят на несмышленого ребенка, нашкодившего в покоях, отец часто примерял эту маску в житейских разговорах, и от этого Джейме чудиться, будто ему снова лет пять. — Вы остались бы прежним, если б не вытолкнули меня из того окна. И я был бы просто Бран Старк, — Джейме не понимает смысл сказанных слов, хочется спросить, кем же мнит себя искалеченный мальчик теперь, но не успевает сказать и слова. — Вы пришли сюда не только из-за чести, верно? Вы ищите искупления. Цареубийца не знает, что сказать. Этот слишком проницательный мальчишка смотрит своими зияющими дырами вместо глаз в самую душу, взглядом расковыривая плоть и перегрызая кости. Джейме думается, что именно так выглядит Отец, когда судит души своим справедливым судом, и от этих мыслей испарина выступает на лбу. — Ступайте, лорд-командующий, — уголки губ Брана еле заметно дергаются, придавая чертам его лица чуть больше мягкости, но Джейме на эту северную снисходительность почему-то не злиться. Просто сдавливает грудь и спирает дыхание всё сильнее с каждой пройденной минутой.~*~*~*~
Он стоит бок о бок с младшим братом, равнодушно взирая на собирающееся перед стенами Винтерфелла войско. Мимо снует северный люд, кидая на них недобрые, настороженные взгляды, и едва ли Джейме может их за это винить. Он оглядывает толстые стены родового старковского замка, и не может отделаться от чувства непреодолимого рока, что повис над их головами. Никакая армия их не спасет, и эта мысль настойчиво вертится где-то на задворках сознания, снова и снова, набивая оскомину на собственном разуме. А может это всего лишь усталость — от постоянных раздумий, планирований и стратегий, от нервных смешков напуганных людей, от тихого шепота, зловеще стелющегося туманом по дворам. И от крепнущего с каждым часом осознания, что все приготовления бестолку. — И вот мы снова здесь, — задумчиво, почти что философски говорит Тирион, тяжело вдыхая колючий, северный воздух. Джейме понимает, о чем он — именно тут всё началось столько утекших месяцев назад. Здесь всё и закончится. Насмешка богов, издевательская, божественная ирония. Он замечает её сразу же, стоит Рейнис появиться в поле зрения, мерно вышагивая по полю перед Винтервеллскими воротами, и шаг этот размеренный, спокойный. Она будто чувствует себя в своей тарелке на этом мнимом ристалище, среди звуков встречающиеся стали мечей. На нее оглядываются, бросают взгляды исподтишка, но совсем не так, как на знатных дам в их ярких шелках и пышных юбках. Её подспудно воспринимают как потенциальную угрозу, будто бы боятся больше Драконьей Королевы, а Рейнис даже бровью не ведет, точно не замечая этих настороженных, опасливых выражений лиц. На ней лишь кожаные походные одежды, никаких мехов, никаких накидок, словно северные лютые морозы и звериные ветра ей вовсе не страшны — драконья кровь её защита. Восставшая из мертвых принцесса выглядит не менее сказочно, чем два парящих в небе дракона. Тирион ничего не говорит, когда прослеживает за взглядом брата. Молчит он и тогда, когда Джейме вдруг рывком разворачивается на каблуках, сбегая по лестнице вниз со стены, будто подстреленный. Он просто смотрит вслед скрывающейся за поворотом белокурой макушки, и взгляд этот наполнен гнетущими душу предчувствиями. Ланнистер не знает, зачем делает это — огибает приземистые стены из серого камня, не обращая внимания на плевки в собственную спину, выходит на поле перед замком и ищет девчонку взглядом. Не знает, что собирается ей сказать, не знает, как она воспримет его присутствие, и останется ли он после этого разговора в живых — в конце концов, это она удержала свою тетку от кровавой расправы над давним врагом. Но когда видит её, не сбавляющую шаг, пугающе-живую, идущую навстречу, останавливается, и кажется забывает как нужно дышать. Они стравливаются взглядами — его, изумрудно-виноватый, и её, сливово-равнодушный, рвущий своей густотой жилы. Рейнис делает три шага, останавливаясь аккурат напротив, так близко, что можно дотянуться до нее рукой, ухватиться за кожу черного сюртука. В ярде от них мужики перестают рыть траншею, переглядываясь между собой, покрепче перехватывая лопаты, и Джейме вдруг думает: кого из них двоих они раздумывают защищать? Кому из них двоих доверяют меньше? — Я помню вас. Вот так просто, и сразу обухом по голове. От звука её голоса хочется зажмуриться, да посильнее, до кровавых кругов перед глазами, до боли за глазницами. У Рейнис почти нет акцента, на общем языке она говорит так же превосходно, как на высоком валирийском, или асшайском его диалекты, Джейме не уверен, он же дуб дубом в языках, и поэтому, первый раз в жизни чувствует себя нелепым, жалким и каким-то неуклюжим. — Ваше Высочество, — говорит было он, не зная, то ли поклониться, то ли продолжить пялиться в её бледное лицо, обрамленное темно-вороньими волосами, надеясь, что она не растворится в морозном тумане. Или надеясь, что всё же растворится — Джейме пока не решил. Но принцесса обрывает его на полуслове, не давая закончить. — Ваше Высочество сейчас в Большом чертоге, вместе со своими советниками и многочисленными союзниками. А я не Высочество. Рейнис чуть медлит, прежде чем продолжить свой путь, еда заметно наблюдая за собеседником краем глаза, будто ждет от него неприятного сюрприза в виде удара исподтяжка в любой момент. Он же знатный мастак всаживать кинжалы в спину, кто может её винить?! Джейме от этой мысли почему-то делается тошно. — Почему же вы здесь, а не среди советников королевы? Он не уверен, что его попытки продолжить разговор не воспримутся навязчивостью или угрозой, и уж точно знает, что его компания ей не нужна, но плетется за ней, как старый верный пес за хозяином. Как будто пытается отработать всё то время, что утекло с её мнимой смерти, всё то время, что он должен был защищать. — Советчиков там предостаточно. — Вам не стоит находиться в военном лагере без сопровождения. — Вы и есть моё сопровождения, я полагаю? — Если вы позволите. — В сопровождении не нуждаюсь, но сделаю вид, будто принимаю к сведению ваш ненавязчивый совет, и избавлю нас обоих от дальнейших препирательств. Их разговор походит на словесный поединок, нападение — оборона, в котором решающий выпад остается за принцессой, и Джейме не решается пререкаться, но идти рядом продолжает. А она, словно и не против, не коситься на него недовольным взглядом, не гонит словом, не зовет на помощь дотракийцев, что тенью околачиваются неподалеку и пристально за ними наблюдают. Между ними звенит тишина, звон этот эхом отдается в черепушке, но это лучше, чем вернуться в тоскливый, серый Винтерфелл, где каждая собака плюет ему в след злобой и презрением. — Это был смелый поступок — приехать сюда. Прерванное молчание воспринимается, будто приглашение к беседе, и Джейме цепляется за него, как утопающий за брошенную веревку. Ему вдруг хочется рассказать ей всё, от начала и до конца. Рассказать, как он мечтал стать рыцарем, защищать невинных и карать тех, кто этого заслуживает. Как хотел быть частью братства Золотых мечей, частью чего-то большего, чем он сам, исполнять настоящий долг перед короной, защищая королевускую семью, а не быть пешкой в руках отца. Рассказать, какой злобной тварью был её дед, что он делал с королевой, со своими детьми, со своими подданными. Что безумие его лишь крепло, пускало корни в его мелкую душонку, прорастая в бледном, сморщенном теле, взращивая подозрительность и жестокость, и что у него не было выбора, кроме как сделать то, что сделал. Рассказать, какой красивой, чистой и хрупкой была её мать, как счастливо она улыбалась, смотря на своих детей, заливисто смеясь и позвякивая рядом золотых браслетов на худеньком запястье. И что он бы хотел, так хотел спасти её, вернуться назад всё пройденное время, и самолично раскрошить Клигану его чертову голову, выдавить ему глаза собственными руками, переломать каждую кость в его огромном, безобразном теле. Джейме вдруг вспоминает слова мальца Старка об искуплении, и понимает, что он прав — дело вовсе не в смелости. Только искуплением он сможет избавиться от чувства вины, подтачивающего позвоночник изнутри, только искуплением он сможет отмыть, очистить свое имя, вернуть свою честь, пусть не в глазах других, хотя бы в своих собственных. — Со смелостью это не имеет ничего общего, — тихо говорит он, чувствуя, как от каждого сказанного слова силы будто иссякают. — Мне нечего терять. А так… может я обрету прощение. За всё, что сделал. Рейнис молчит какое-то время, чуть забирая вправо, пересекая лагерь по диагонали. Она наверняка наслышана обо всех его деяниях, среди подручных её тетки полно пустословов, охотливо передающих любые услышанные сплетни, Джейме не сомнивается. За требушетами показывается кромка густого Волчьего леса, лагерный гвалт слышится издалека. — Дейнерис, в некотором роде, повезло больше остальных членов моей семьи, — принцесса замедляет шаг, останавливаясь посреди моря белого снега, проваливаясь и утопая в нем почти по самое колено. Джейме ровняется с ней, плечом к плечу, непозволительно близко. — Судьба избавила её от участи видеть безумие собственного отца. Цареубийца косится на Рейнис, замечает складочку между её темных бровей и задумчивость во взгляде. Рассматривает её сюртук — на коже выбиты тысячи маленьких узоров в виде драконьей головы, и где-то под этими кожами прячется её собственная, испещренная узорами шрамов, оставленных ножом Лорха. — Я же была свидетелем этого безумия. И не могу сказать, что мой собственный отец был разумнее деда. Девушка разворачивается к Джейме лицом, в этом порыве явственно прослеживается резкость каждого движения — будто хищник готовится к атаке. Она смотрит на него, прямо, пристально, заглядывая в самую душу, и от этого взгляда, бушующего пламенем, мурашки разбегаются по телу. Он молчит, затаив дыхание и смотрит в ответ, смотрит во все глаза, как будто колдуны из страшных сказок наложили на него морок. — Спасибо, — вдруг тихо говорит Рейнис, и голос её будто смягчается, будто огонь из взгляда перетекает в гортань, разогревает слова, от чего они звучат теплее, милостивей. Он не понимает, за что она его благодарит, он не сделал ничего для её семьи, ничего хорошего: он нарушил все клятвы, все мыслимые обеты, не смог защитить Райелу от безумного мужа, не смог спасти Элию из лап собственного отца, не уберег её, оставив умирать на полу отцовской спальни, истекать кровью, и лишь боги ведают, каким чудом она смогла спастись. Боги, и вездесущий Варис, в этом уж Джейме был уверен. Она видит его смятение, чувствует, как лихорадочно мечутся мысли в его разуме, пытаясь найти хотя бы одну причину, почему он удостоился этой благодарности, и губы её дергаются, приподнимая уголки в легкой, снисходительной улбыке, точь-в-точь как у Брана. — Он это заслужил. Три слова как оправдательный приговор на его личном суде. Три слова, которые он никогда ни от кого не слышал, даже от отца, даже от Серсеи. Его ненавидели за этот поступок больше, чем за любые другие грехи, больше чем за связь с собственной сестрой. Его большую часть жизни называли Цареубийцей, выплевывая оскорбление в лицо и за глаза, окрашивая в унизительно-пренебрежительный оттенок, даже не предполагая, что он носит это прозвище как звание, как титул, что этот поступок — единственный в его чертовой жизни, которым он гордится. Но Рейнис понимает. Он видит это понимание в глубине её сливовых глаз, чувствует поверхностью собственной кожи, и от этого осознания влага собирается под веками. Ему хочется спустить разум с крепкой цепи, на которую тот посажен, поддаться порыву и прижать девчонку, вдавить её хрупкое, горячее тело в себя, зарывшись носом в черноту волос. Но он сдерживается, сгребая пальцами полы накидки в кулак, скрипя зубами до противного скрежета. Рейнис будто чувствует его метания, его болезненную лихорадку сознания. Строгие черты, которыми она так походит на отца, делаются мягче, и в этой мягкости Джейме видит принцессу Элию. Она уходит молча, едва касаясь пальцами его кулака, оставляя после себя смесь болезненного облегчения и призрачной тоски. Она оправдывает его за то, что он сделал и прощает за то, чего сделать не сумел. Строптивый северный ветер бьется в еловых верхушках Волчьего леса, завывая лютоволком, сбивая с веток слой снега — один за другим. Отец, матерь, кузнец, дева, воин, старица. Солнце клониться к горизонту, окрашивая небо пурпуром и фиолетом, будто кто-то раскинул шелка заморских тканей, и Джейме думается, что если этой ночью ему суждено умереть, он умрет выполняя свой долг — защищая ту, кого должен был оберегать пятнадцать лет назад. И если предстанет перед этими семерыми — душа его будет спокойна. Искупление горячей каплей прокладывает дорожку по щеке.