*
Китайская роза моих несчастий. Побег первых чувств, тянущийся к лучам. Сначала в классе появился этот цветок — за шорохом жалюзи он нежно алел раковинами закрытых бутонов, притягивая взгляд. Никто не знал, откуда он возник здесь. Все качали головами: лучше выкинуть. В преддверии экзаменов суеверные японцы шугаются каждой мелочи. В крошечном, с кулак, горшке тонкий стебель с резными листьями, спрыснутыми сиропом. На самом кончике — продолговатая маковка, от моего лёгкого прикосновения к которой внутри бутона что-то щёлкает. На следующее утро распустился первый цветок — загорелся пунцом на свету, озаряя помещение. Одноклассники рассмеялись. «Хун-кун, ты ему понравился». И оставили его в покое, задёрнув штору поплотней. А затем в класс вошёл ты. Новый ученик из-за границы; здесь было много таких, включая меня. Эта столичная школа напоминала аэропорт, в котором толпилось множество студентов из разных регионов и стран — одни готовились войти в эти стены на неопределённый срок, пока другие уходили в никуда, за гомоном и повседневной суетой никем не замеченные. Мало кто помнил их имена. И твоё все быстро забудут, думал я. Класс язвительно зашушукался по поводу необычного цвета твоих волос, а затем переключился на другие темы. Толком не представившись в шуме безразличной болтовни, ты сел за пустую парту возле окна. Взял в соседи молчаливый цветок. Китайская роза моих мечтаний. Всё чаще смотрю на тебя, свернув взглядом с привычного маршрута «передние парты — левее — ещё чуть-чуть —окно». Тонко выписанный профиль, лежащие на столе спокойные смуглые руки, прозрачные волосы цвета зёрен недозревшего граната, взлетающие от малейшего ветерка. Живое и юное воплощение гибискуса, что заискрился множеством страстных огоньков, заскользил язычками теней по твоему лицу. Кажется, я разгадал твой секрет. Ты не похож ни на одного из тех людей, которые меня окружают — деловых, вечно спешащих куда-то, знающих своё место в жизни; и тем больше привлекаешь моё внимание. Держишься в стороне от общих разговоров и никогда не приносишь с собой обед, уединяясь в саду на клумбах среди сомкнувших свои чашечки боязливых лаватер. Прячешься в мыслях. Учитель монотонно зачитывает конспект, проходя между рядами — ты даже не думаешь заслонять пустую тетрадь. Задумчиво смотришь в окно, за которым подходит к завершению безвольная мягкая зима. На пол падают первые пожухшие листья. Стесняюсь подойти ближе, собирая вокруг парты увядшие отростки. Ты притрагиваешься любопытным взглядом — раз и два, не отодвигаясь, но и не делая попыток помочь. После уроков сворачиваешь в тот же переулок, что и я, держась чуть на расстоянии. Нам с тобой по дороге ровно сто размеренных шагов, начиная со школьных ворот, а на сто двенадцатом я оборачиваюсь, чтобы уже потерять бутон твоих светящихся волос из виду. Китайская роза первой любви. Неудавшаяся универсиада под пеленой свинцовых туч. На улице озабоченно шумят студенты, торопливо занося инвентарь под тент и сворачивая плакаты. Тяжело пахнет грозой, а секунды спустя на наши головы обрушивается непроглядный ливень. Я уже в безопасности, преодолев последние метры до школы — обернулся, выискивая глазами тебя в пелене нескончаемого дождя. Хрупкая фигура поскользнулась на дорожке, уронив тяжёлые ворота на плечо. Присела на корточки, держась за ушибленное место. Твой напарник бежит прочь, махнув рукой на всё. Кажется, приближается жуткий ураган. Все молча наблюдают за происходящим снаружи, скрывшись в коридоре. Ветер вырывает из рук куртку, что я растягиваю над твоей головой, вмиг промокая до нитки. Впервые настолько близко вижу потемневшие рубиновые пряди, набухшие влагой. Ты поднимаешь голову. Бархат чёрной мальвы блестящих влажных глаз прожигает меня почти насквозь. Лишённый корней гибискус начинает оживать. Побеги под кожей запястий встрепенулись. Я в порядке, говоришь, сливаясь голосом с шуршанием дождя. Почти выпеваешь едва слышно. Смутно помню этот момент, словно произошло это в хрупком предутреннем сне. Возможно, просто ослышался. Ведь я не понимал по-китайски, а ты совсем не знал корейский и совсем чуточку — японский. Ученик, приехавший сюда всего-то на пару месяцев, полтора из которых были уже на исходе. Направляемся с тобой в медкорпус — сижу в коридоре, считая твои шаги по паркету. Вхожу, когда голос врача стихает. На отгороженной занавеской кровати сидит цветок, обмотанный белым. Рука-стебель утонула в бинтах. Откинув со лба алые пряди, смотришь на меня внимательно. Заводим разговор на чужом для нас обоих языке. Парусом взлетают шторы, что обнажают молочно-белый подоконник, на котором разложена наша одежда — ещё влажные футболки с эмблемой школы и повязки участников отменённых соревнований. Вмиг потерявшие ценность детали разделяют нас с тобой, как и звук голосов высыпавших на улицу после дождя студентов. Кому-то возвращаться в класс и готовиться к тестам, а кому-то через пару недель снова в путь. То ли в Грецию, то ли в Англию — я не понял толком. Ты мешаешь наречия с прилагательными, путаешь формы и свободно ввинчиваешь незнакомые слова, вгоняя меня в своего рода трип. Слушать тебя всё равно что крутить колёсико у старого радио, между першением белого шума впитывая в себя обрывки чьих-то секретов на чужих языках со всего света. В них нет связи, нет смысла. Испорченный телефон, притягивающий своей необычностью. Ты умолкаешь, думая о своём. Растрёпанные мерцающие сосуды волос, чуть ссутуленная спина и подростковые несформировавшиеся плечи. Очертания, которые я робко начинаю любить. Парной травянистый запах влажной кожи, которым не могу надышаться. С твоим появлением мой мир приобретает жгуче-красный оттенок. Кумачовые яркие закаты, которые мы вместе проводим на старой заброшенной набережной, не отпуская рук друг друга. Рдяные маки на холсте из-под кисти моей сестры-художницы. Красный шёлк новой скатерти, ложащейся на обеденный стол гостиной. Большой пожар на фабрике отца и пунцовые порезы ножом, что я методично оставляю на руках, ведя обратный отсчёт. Ты тихо смеёшься, склоняя голову набок. Сметаешь все тревоги прочь своей улыбкой. Озабоченные голоса близких за запертой дверью становятся глуше, пока ты здесь, рядом со мной. Накрепко привязал меня на нить своего взгляда — не ускользнуть. Со скрипом деревянной кровати уворачиваешься от моих нетерпеливых рук, желающих касаться тебя снова и снова. Я пойду, говоришь, застёгивая рубашку. Растворяешься в сумерках за окном, шелестя ветвями акации, оживших хрупкими цветами. Китайская роза моей боли. Терпко-кислый вкус твоих губ. Ты обронил, спрятав глаза, что не хочешь уезжать, а я промолчал о том, как сильно не хочу отпускать тебя. Оставить бы домашним цветком на солнечной стороне в тёплых руках… Но я ничего не говорю. Смотрю на багряный сполох твоих волос, что вспыхивает в лучах, появившихся из-за туч — последние дни он жжёт нестерпимо. Обжигает глаза, шрамы порезов, ранит мои неуверенные чувства. Ты назначаешь встречи, на которые не являешься, и не приходишь в медпункт, когда однажды я падаю в обморок прямо на уроке. Китайская роза цвета крови теряет лепесток за лепестком. Я не отхожу от неё. От тебя. Обильно поливаю, роняя капли на твои руки и поля пустой тетради. Больше не заговариваешь со мной — оставил позади. Рубин вымывается из прозрачных волос. Видимо, и ты уже не ты. Фальшивка. И мои чувства уже не те. Устал. Вымотался морально и физически до мутной пелены перед глазами. Последний день, за которым больше ничего не случится для нас двоих. У тебя будут новые знакомства, странные диалоги и порывистые мимолетные объятия. Возможно, новый цвет волос и кодовое имя, под которым кто-то станет хранить к тебе чувства. Видимо, для тебя привычна эта игра. А мне достанется лишь быстро увядающий цветок в крошечном горшке, чьи размеры он уже давно перерос. — Он же захлебнулся у тебя, — говоришь тихо. — Оставь, не трогай, ему нужна передышка. Вода застучала по моим ботинкам. — Я вернусь, — говоришь неожиданно. — Вернусь к тебе обязательно. Когда-нибудь… — Лучше исчезни. Исчезни, будто тебя никогда не было. Сам пугаюсь своих слов, замолкая. Ты кусаешь губы, захлопывая вымокшую тетрадь. Мягкие трели приглушённых звонков об окончании занятий оглашают корпуса школы, захваченной красками расцветших деревьев. Наверно, я ещё долго буду видеть твою белую форму и высветленную макушку в бледных лаватерах садовых клумб. Тошно — задыхаюсь в весенней духоте и подкатывающем к горлу приступе обиды, хватая цветок с окна и швыряя его в сжигаемый мусор. Выкидываю его со всей злостью разочарованного в чувствах семнадцатилетнего подростка. Видеть тебя больше не хочу. Никогда. Темнеет быстро — задерживаюсь намеренно, не желая идти с тобой рядом. Мысли травит злая привычка, по которой машинально начинаю отсчёт за воротами школы. Оглядываюсь в сумраке. Даже не знаю, где ты жил, но внимание тут же привлекает цепь грязных следов, что сворачивает вглубь ряда частных домов ровно на сто первом шаге. Следую за ними, подходя к неприметному дому с погасшими огнями. Невидимая сила тащит меня вперёд, к незапертым дверям — вхожу незваным гостем внутрь. Вслепую через полутёмную гостиную направляюсь к ванной, откуда доносятся слабые звуки льющейся воды. Твоя одежда застыла комком грязи за приоткрытой дверью на полу. Штора задёрнута наглухо в плеске воды. Тянусь вперёд с дурным предчувствием. — Нет. — Звучишь испуганно. — Не открывай. Тяжёлое дыхание бьётся о тонкое полотно, как мотыль о стекло. Больно, шепчешь, чуть помолчав. Чувствую горечь. Какой же я дурак. Зря прогнал и вероломно сжёг — ведь ты был настоящим. Мой алый лучистый цветок, спрятавшийся в воде подальше от чужих глаз. — Я не буду смотреть, если не хочешь. Просто хочу обнять. Кем бы ты ни был, хочу обнять тебя прямо сейчас. Пожалуйста. Послушно закрываю глаза, сквозь шорох приоткрываемой шторы чувствуя влажные прикосновения. От тебя одуряюще сильно пахнет травой. Как в плену свежекошенного луга, из которого я не хочу возвращаться назад в духоту своего мира. Скользкое гибкое тело насквозь пропитано горьким млечным соком, разъедающим губы и порезы на руках. Совсем тонкие, растаявшие стебли рук обнимают меня, гладят по лицу, пытаются снять одежду. Помогаю неловким пальцам, погружаясь вместе с тобой в холодную липкую жижу. Лепестки щекочут мне лицо — ласково. Хочу видеть тебя. Любить тебя… Последнее, что помню — охристый пластилин свернувшейся на твоих запястьях кожи. Неровные куски плоти на обожжённом лице. Ты опускаешь голову, резко надавливая мне на грудь, давишь до тех пор, пока я окончательно не ухожу под воду, оцепеневший от испуга. Тупая боль в груди выключает сознание. Прихожу в себя только на следующий день в больнице. На все расспросы врачи только качают головами: я был в том доме один, лежал без сознания в полной липкой болотистой слизи ванны. Меня случайно обнаружили соседи, обратившие внимание на отворённую дверь нежилого дома. А тебя не было. Исчез без следа. Никто так и не вспомнил твоего имени, зато меня, голого и едва не утонувшего в ванне чужого дома, с насмешкой обсуждала вся школа вплоть до самого выпуска. Ты остался лишь записями о приёме в школу и учительском табеле — а ещё где-то глубоко внутри меня. Понимаю я это только спустя несколько месяцев, когда всё тело начинает нестерпимо чесаться и покрываться гнойниками. Ноющая боль, от которой я скрываюсь однажды вечером на полу своей комнаты, хватая нож и делая глубокий продольный надрез вдоль лучевой кости — лезвие скользит неровно и легко, как по бумаге. То же самое делаю и со второй рукой. Отгибаю лоскуты разрезанной кожи, обнажая мышцы, и долго, мучительно долго кричу до хрипоты, сворачиваясь в луже собственной крови. Чувствую, как внутри меня струятся, прокладывают себе дорогу побеги бледно-болотного цвета. Изгладывают изнутри. Родители не навещают меня в психдиспансере, куда я попадаю почти на три месяца. Сначала ванна со слизью, потом заваленные выпускные тесты и, как эпилог, ужасная попытка самоубийства с изодранными в клочья руками, из которых я пытался вытащить острые шипы зелёных отростков, причиняющих ужасную боль. Единственный сын не оправдал возложенных на него надежд. Я мог бы объясниться — но не стал. Смолчал о своей тайне, насилу выжимая слова для интервью журналистам, что собирают статистику о школьных самоубийствах. Гуттаперчевые гибкие кости, удивляющие врачей, до ужаса пугают меня. Я не хочу быть частью тебя. Я не хочу быть частью тебя. Я не хочу быть частью тебя. Прости меня. И отпусти. Лежу овощем. Хожу как инвалид. До истерики боюсь всего, что имеет красный оттенок. Пока лекарства не начинают действовать. Возвращаюсь из внутренней боли во внешний мир, который захлопывается передо мной дверью родительского дома. Молча выбросили мои вещи на улицу, не желая даже поговорить. Отчасти понимаю их. И — внезапно начинаю рисовать, рисовать и рисовать как безумный, выплёвывая на бумагу, салфетки и любые подходящие поверхности цветы пугающих форм, размеров и цветов. Кроме красного. Рисую между сменами в каких-то шарашкиных конторах и липкими объятьями случайных людей, между воспоминаниями о тебе, подчиняясь какому-то странному импульсу, что в тисках сжимает сердце, ошеломляет до слёз и напрочь сбивает дыхание. Но всех больше я люблю белоснежные лилии. Они тянутся ко мне мраморными хвостами лепестков со страниц скетчбука, скрашивая моё одиночество. «Инфантильная романтика», как называет мои работы один мелкий порножурнал, нанимающий меня на работу.**
—…Чистые детские рисунки, которые должны были служить всего лишь фоном, сейчас намного популярнее моделей. Тебя приглашают на выставки и мероприятия, но ты отказываешься, тратя своё время и талант здесь. Почему? Знал бы ты, как много времени мне пришлось ухлопать, чтобы доехать до этой дыры. Говоришь свободно, потеряв ту частичку очарования, которое раньше придавало тебе незнание языка. А в остальном… Ты не изменился. Навряд ли стал старше. Зато ярче — до иссушающей глаза боли. Вампир. Скольких ты уже успел погубить за это время? — Боялся, что ты меня найдёшь, — отвечаю честно. — Это было несложно, поверь мне. После меня остаются лишь горе и болезни, а ты, куда бы ни переезжал, повсюду за собой разбиваешь цепь из цветников. Меня избегают как чумы, а к тебе тянутся, считая первозданной чистотой. Ты — лилия, Хун. И я тоже пытаюсь дотянуться до тебя. Обещал же, что вернусь. — Зачем? Чтобы опять превратить всё в выжженное место? Раз хотел убить, так сделал бы это сразу. Отрицательно качаешь головой. — Решил, что не хочу делить тебя ни с чёртом, ни с богом. Вообще ни с кем. На брошенные цветы мало кто обращает внимание. Один ты подарил мне любовь. Вот почему я теряю всех, кого люблю. — Да, — с лёгкостью отвечаешь на мои мысли. — Уничтожу всех, кто завладеет твоими мыслями. Кроме дочери. Твоя малышка приняла мой гибискус, и это заставило моё сердце затрепетать как в первый раз, когда ты — помнишь? поцеловал меня на набережной. Я оставил цветок на твоей веранде и смотрел на неё. Чудесный здоровый ребёнок, кровь с молоком. Гибискус и лилия, — прибавляешь шёпотом, с восторгом глядя на сидящего напротив ребёнка. Мучаюсь, глядя на вас. Я не звал тебя в дом, но ты бы и не стал спрашивать разрешения, сначала залезая в мою машину, а затем входя внутрь. Три прибора на столе, и лишь один потревожен — дочь с аппетитом уплетает свой ужин. — Довольно всего этого, — прерываю свои мысли. Голова разрывается от боли. — Оставь нас. Внезапно легко соглашаешься, говоря, что очень устал. А я склонен смириться и безвольно наблюдать, как ты поднимаешься и идёшь в сторону моей спальни. — А этот дядя здесь надолго? — Крохотные пальчики ловят меня за палец, заставляя нагнуться к детской кроватке. Я-то думал, что ты уже уснула, маленькая. — Надеюсь, что нет. — Почему? Папа, он такой красивый. Как цветок. Вот бы он остался у нас?.. Присаживаюсь рядом на корточки, ловя её лёгкое дыхание. — Если он останется здесь, то папе будет очень плохо. Понимаешь?.. Уношу на запястье детскую почеркушку. Карандашная раковина цветка засияла в темноте, обжигая кожу — не потушить. В собственном доме веду себя как вор, крадучись на цыпочках. Ты дремлешь — или только притворяешься, свернувшись на кровати. Слушаю твоё слишком спокойное для незваного гостя дыхание, укладываясь на самом краешке. — Не делай вид, что спишь. Становится слишком тихо. Ты притаился, выжидая; даже звенящий над головой комар звучит оглушительно громко в гробовом молчании. Затылком ощущаю взгляд и тянусь к настольной лампе, теряя терпение. Но не стоило мне оборачиваться: ты скрываешься в тени, преследуя каждое моё движение углями жадно горящих глаз. Смутные очертания фигуры и чернеющее ямой лицо, что, я знаю, смеётся надо мной — оно вгоняет в липкий страх, заставляя отшатнуться прочь. Прихожу в себя уже на полу — весь вспотел от испуга. Ты не оборачиваешься, продолжая сопеть на своём месте. Как ни в чём не бывало. Тени легли на свои места. Твой силуэт принимает обычный мягкий облик — надолго ли? Залезаю на кресло с ногами, замирая в напряжённом ожидании. Не знаю, сколько проходит времени с тех пор — приоткрываю тяжёлые веки, щурясь на слабое сияние за окном. Светает. Ты зеваешь, поворачиваясь на другой бок. Приподнимаешь взлохмаченную голову. — Всё ещё сидишь? Не валяй дурака и иди спать. С щёлканьем выключателя ложусь обратно в постель. Крик чаек застревает в ушах вибрирующей волной. Под его звуки незаметно для себя погружаюсь в сон. Ты красив. Такой красотой обладают только выписанные картины или дьявольские создания вроде тебя. Даже помня о том, что произошло, не могу отвести от тебя восхищённого взгляда. Ловко шифруешься под человека с резкими стрелами пролежней от подушки на щеке и взъерошенными перьями волос, слепящими глаза в свете солнца — больно. Слишком по-человечески сонно вздыхаешь и открываешь припухшие веки. — Доброе утро. Ловлю себя на мысли, что не должен видеть твою улыбку. Ни за что. Иначе всё пропало. Подо мной подушка, которую я могу использовать, чтобы заставить тебя исчезнуть. Смогу ли? Аутотренинг сквозь зубы — вдох и выдох. Ты мой кошмар. Не любовь. Ведь шрамы на руках — они всё помнят. Вспоминаю, как ты зубами сдирал их с запястий вместе с кожей, зализывал голые раны и прижимался к ним горящей щекой — это было во сне. Ты вздыхаешь. — Жарко, — утираешь капли пота с заблестевшего лба. — Хун, посмотри на меня. Не смогу. Ты сильнее. Отнимаешь руки от лица. В прозрачном бархате зрачков вижу своё побледневшее отражение. Как бы ни сопротивлялся, молча доказываешь, что мы с тобой — одно целое. И всегда были им — с того самого момента, когда я коснулся твоего бутона. Признаюсь, что скучал. Признаюсь, что исступлённо думал и не спал ночами. Признаюсь оживающим телом, помнящим твои немногие ласки, и касаниями горячих рук. Сердце заходится в бешеном трепете, услышав твой лёгкий смех. Десять лет — и все без тебя. Мне было одиноко. Чертовски одиноко, слышишь? Утро тянется на одной волне с твоим поцелуем — кажется, он длится почти бесконечность, а затем в глазах внезапно темнеет. Успокаиваешь шёпотом, держа меня за руки в полумраке. Не даёшь заглянуть в окно, говоря, что это секрет. — Мне надо тебе кое-что показать, — настойчиво тянешь прочь с кровати. Как дети, босиком на цыпочках считаем ступеньки наверх, ведущие к чердаку. Я поверю тебе ещё раз — бездумно и наивно шагая следом, не слыша зовущий меня снизу испуганный голос дочери. С лёгким скрипом открываешь ставни, впуская внутрь свежий воздух и свет — солнце светит так же ярко, как и прежде. Вот только…разве это мой дом? Я не узнаю знакомых мест. Площадку перед домом заполняют вытянувшиеся в человеческий рост стебли, а великолепные маки раскинулись над нами сотканным нежно-алым ковром. Рубиновые и мраморно-белые. — Видишь? — Ты вытягиваешь руку вперёд. Вдалеке вспыхивают одиночные огни цветников. — Нас уже ждут. Они хотят, чтобы ты присоединился к нам. Давай же… Остался последний шаг. Гибкий плющ оплетает наши сомкнутые ладони, превращается в прохладный ковёр под ногами, выстилая дорожку наружу — бирюзовые плети стеблей свисают через окно. Зовут. Ты садишься на краешек, откинувшись назад. Тянешь за руки, закрывая глаза в улыбке. Вечно юный ангел. Рисунок на запястье меж тем жжёт нестерпимо, высекает искры на свету. Медленно тлеют тонкие побеги, освобождая мои руки. В последний раз взгляну тебе в лицо, прислоняясь пересохшими губами к высокому лбу за вьющимся кармином волос. Ты не издаёшь ни звука, когда я резко толкаю тебя в грудь. Бутоны измятых цветов смыкаются над запрокинутой головой, проглатывая тебя целиком. — Пап?..— Дочь сжимает меня за шею, едва я спускаюсь вниз, нагибаясь к ней. — Мне снились страшные сны, папа! — Отчётливо вижу её испуганное лицо во вновь вспыхнувших лучах солнца. — Мне тоже. Ты не бойся, они больше не потревожат нас. — Вокруг было так темно… — Мы поедем туда, где нас будет окружать только свет, — сжимаю её крепко в своих руках. Она согласно кивает, привставая вдруг на цыпочки и выглядывая из-за моего плеча. Густое тёмное пятно расползается за стеклянными дверями, ведущими на веранду. — Папа, что это? —…Ничего особенного. Иди пока собирать свои вещи? Вязкая бурая жидкость впиталась в трещины гранитной плитки, обрамила узоры сколов. Стекающий с моих отяжелевших пальцев белый млечный сок примешивается к ней. Кровь и молоко. Они растают в безжизненной почве без следа вместе с усеявшими землю сухими лепестками гибискуса и маков, опавшими бутонами роз с соседских кустов. Этой бессонной ночью я вытащил наружу несколько канистр с химикатами и обильно полил ею растения, желая избавиться от своих кошмаров раз и навсегда. Остатки грязной жижи исчезнут в стоке, а загрязнённая почва ещё на несколько лет останется бесплодна — цена моего желания освободиться от твоей власти. Тебе не переродиться и не отыскать хрупкую лилию, что цепью пробивает землю и стелется нежным крылом вслед за нами. Я крепче сжимаю детскую ручонку в своей руке.