Русская рулетка для неё

«И я сжигаю себя, не ищи драмы, я, наверное, впитал с молоком мамы, Жизнь слишком коротка, чтобы мы с вами тратили её на любовь» Валентин Стрыкало — Фанк

      Иногда он совсем не знает, кем является. Смотрит в зеркало, прислоняется лбом к холодной глади и еле сдерживается, чтобы не разбить своё отражение кулаком. И каждый раз ему почти физически приходится ощущать в груди разбитое на куски сердце, которое почему-то всё ещё бьётся. Бывает, мужчина готов достать из ящика стола Глок-17, который ни разу ещё не использовался, да и пустить себе пулю в висок. Благо тут не надо мучаться с предохранителями — всё на автоматике. — Так ты ментовская шавка… — Притворно ласково заулыбался мужчина, обнажив пару золотых зубов. Его гладкая лысина, казалось маленькому Савве, сверкала в свете лампочек накаливания. — Свяжите.       Лютые и лихие девяностые. Раньше уютная квартира Девяткиных теперь заполнена липким страхом, на лицах двоих детей застыла обида на отца, который обещал защитить, но теперь сидит связанный верёвками и противным бессилием. Его жена, будто фарфоровая, вся белая, неслышно моргает, стоя у подоконника. Не кричит, не плачет. Только стальными руками держит двух мальчиков, даже не закрывая им глаза. Один испуганно жмётся к матери, а другой разглядывает то лицо отца, постаревшего за вечер, то мамины аккуратные руки. У главы семьи Девяткиных на глазах слёзы, никто этого вслух не говорил, но все знали — жена его предала.       Савва не боец — ни капли. Он израненный, искалеченный, «неадекватный». Всё от него бегут, никому не нужен дефективный тридцатиоднолетний мужик, который просыпается по ночам от собственного крика и не может заснуть до самого утра, глядя в потолок усталыми покрасневшими глазами. И это ни капли не романтично, это до хруста костей больно. Возиться с хочется с детьми, а не с теми, у кого в голове бардак и посреди потока мыслей вдруг появляется картинка того дня. Савве было три года, но он навсегда запомнил — 17 ноября 1992 года. — А ты думаешь, паскуда, я тебя любить буду, когда ты муженька своего почти собственными руками грохнула? — вскидывая руку с пистолетом, обернулся к Ольге крупный преступный воротила Хомяк.       Женщина покачнулась, отпуская Савву и пытаясь устоять на ногах. — Ты же и меня, сука, сдашь! — выплюнул Хомяк, подходя ближе к женщине. Она дёрнулась в панике, но отступать было некуда. Её каштановые волосы лежали на плечах красивыми волнами, дыхание участилось, а сердце и вовсе металось туда-сюда, грозясь остановиться от такой нагрузки. Но Бог никогда не был к ней милостив, поэтому Ольга дожидалась своего выстрела. Знала, что он будет.       Должно быть, никакого материнского инстинкта у неё и в помине не было: старший Кирюша шести лет от роду жался к её крупно дрожащим ногам, тихонечко плакал, но Девяткина думала только о себе. Потянулась к окну, играя в гляделки со зверем, и тут же получила первую пулю. Хомяк хотел, чтобы она страдала, истекая кровью, поэтому женщине медленно осела, растерянно глядя на кровоточащую рану в животе. За спиной Хомяка чуть дёрнулся стул, на котором сидел связанным младший лейтенант милиции Девяткин Антон Львович.       Савва чувствовал — звуков издавать нельзя, поэтому он стоял в растерянности, не понимал, что происходит. Да ему и не нужно было ничего понимать. Отец, глядя на него, молился, чтобы тот ничего не запомнил. За Кирюшу переживать уже было поздно, он не жилец. Раздалось ещё два выстрела. Один, завершающий — в Ольгу, второй — в шестилетнего Кирилла. И всё.       Вообще-то этот мужчина никогда не показывает своей слабости. Он всегда выглядит серьёзным, надменным и крайне холодным. Ему наплевать, что коллега женится, что арендодатель планирует со следующего месяца сдавать квартиру кому-то другому. Всё, что важно Девяткину — это проекты. Огромная куча работы, которую он, конечно, выполнит с иголочки. Савва не будет даже пытаться лечь спать (всё равно не выйдет). Дизайнер.? Как он вообще мог стать дизайнером?       Он обставляет чужие квартиры, каждый раз вдыхая аромат не своей жизни. Собственная ему в общем-то и не нужна, достаточно погружаться с головой в чьё-то ещё существование. Подбирать мебель и аксессуары для детских, воображая, что всё это не для «нашей Сашеньки», а для его дочки, у которой наверняка были бы серьёзные и немного печальные глаза отца. Когда заканчивается проект — Савва немного умирает изнутри. Хотя можно ли быть мертвее, чем он уже есть?       Единственный из Девяткиных, оставшийся в живых, помнит глаза своей матери в тот последний живой вечер. Какого это — знать, что ты умрёшь прямо сейчас? Ещё утром ты думал о планах на следующий день, а через пару-тройку часов оказался перед дулом пистолета. В глазах Ольги было столько всего: почти животный ужас, готовый привести в действие инстинкт «бежать!», боль, капля ядовитого разочарования, в первую очередь в себе. Савве кажется — она не имела права на эту боль. Предателю нельзя бояться расправы, он сам выбирает кривую дорожку, на которой останутся следы его обуви. Мать оставила такие отметины на земле, которые и после снегопада будет видно. По её вине от целой семьи остался только один человек.       Мужчина никогда не хотел найти того, кто убил всю его семью. В его душе установилась крепкая уверенность в том, что Хомяк либо сидит, либо уже умер. Несмотря на отсутствие желания отомстить у Саввы, второй вариант всё-таки предпочтительнее. В кошмарах мужчина видит его обрюзгшее лицо, блестящую гладкую лысину и малюсенькие крысиные глазки. Его и так уже жизнь наказала. К тому же, Девяткины вряд ли такие одни — потерянные в вечности по вине этого бандита. Глупая такая фамилия… Д е в я т к и н. Почему не Десяткин, к примеру? В школе дети развлекались: в классах помладше просто выбирали разные цифры и звали его ими, а примерно в восьмом классе Савва стал Числительным. «Числительный, сделай мне алгебру!» — подгружаясь в воспоминания, мужчина всё ещё слышит тот самый голос красивой девчонки в белом сарафане. Тогда он встретил её после школы, всю такую летящую и призрачную. Дело было в сентябре, но стояла нестерпимая жара. И сердце его то замирало, то колотилось быстро-быстро. Той осенью Савва точно был живым, делая задания по алгебре для себя и для неё. — Менты едут. Смываемся через крышу, — проговорил Хомяк, зло сплёвывая на пол. — Мальчишку оставьте, всё равно не запомнит ничего. Тебе повезло, парень.       Снова выстрел. На этот раз в отца, чьи глаза умоляли не трогать хотя бы маленькую жизнь Саввы. И всё. Шайка будто испарилась, один ребёнок остался в комнате, полной трупов его семьи. С громким треском выбили дверь защитники правопорядка. Видимо, кто-то из соседей всё-таки следил за ситуацией и, поняв, что выстрелов больше не слышно, позвонил куда следует. Наверняка, это была тётя Наташа из двадцатой — она знала, что в квартире Девяткиных дети.       А со временем зелёные глаза Кати забылись. После окончания школы сердце больше не стучало в груди трепетно-нежно, оно билось механически, создавая из мёртвого внутри мальчишки талантливого дизайнера интерьеров. Савва умел рисовать, это давалось ему лучше, чем странные натянутые разговоры со сверстниками. Простой карандаш и бумага уменьшали боль, распирающую рёбра, в несколько раз. Когда глаза отчаянно моргают и не могут наконец закрыться на ночь, Девяткин сначала долго смотрит в потолок, а потом включает свет и сублимирует боль в рисунок.       Надо было сбить ей сосульку ещё хотя бы раз. Катя была такая счастливая. Восьмой класс — а ест сосульки, как в первом. С тех пор, как школа закончилась, Савва больше не чувствовал себя живым. Катя уехала с семьёй куда-то очень далеко, название города забылось в паутине времени. Сердце напоминало о себе лишь сухими чёткими ударами. Некому больше было сбивать его ритм. Со временем Девяткин забыл, что такое эмоции. Почти не реагировал ни на что, пока его жизнь как-то складывалась без участия человека. Вот он вполне успешно закончил вуз, а как — не помнит сам. Вот он получил свой первый заказ и дал волю фантазии, которая успешно существовала в отличие от его человеческих чувств.       Все эмоции куда-то деваются, будто их засасывает в чёрную дыру, которая подобно опухоли засела где-то между рёбрами человека, который когда-то был обычным маленьким мальчиком. И которому пришлось быстро вырасти и выбросить всё своё живое в мусор. Потому что оно мешает. Потому что без него проще. Но если его нет…. Почему почти каждая ночь всё ещё бессонная?       Тело Саввы не разлагается. Мышцы движутся, руки работают, ноги ходят — всё происходит автоматом. Мужчина существует где-то посреди мерцающей дымки и совсем не видит свою жизнь. Его тело существует автономно от мозга. Руки рисуют сами, пока голова занята чём-то далёким и очень глубоким. Нет усталости и недосыпа, они собрали чемоданы и ушли вместе с другими эмоциями куда-то в пятки. Наверняка, всё, что могло бы сделать Девяткина живым хранится там — в кончиках пальцев ног и под огрубевшей кожей пяток. Чувства, которых, кажется, больше не существует, просто напросто спрятались под пометкой «до востребования».       Но есть и другой Савва. Тот, который своей улыбкой может осветить комнату в пасмурную погоду. Увы, таким он может быть только во сне, только там он по-настоящему живой — собирает ромашки у деревянного забора бабушкиного деревенского домишки. На цветы он до сих пор смотрит с трепетом, в голове каждый раз всплывают кадры: старческое лицо, покрытое крупной сеткой морщин, большая родинка под скулой и добрые-добрые глаза. Савва видит будто наяву: её руки с огрубевшей кожей ладоней сажают цветы, а он очень хочет помочь, но Ба не велит вставать из-за стола, пока в тарелке ничего не останется.       Девяткину надо ехать в Петербург. Честно говоря, он не совсем понимал, каким это образом его нашла женщина из такого далёкого города, из культурной столицы. Его — дизайнера, из самого Новосибирска, холодного и относительно незаметного. «Может, посоветовал кто…» — хмыкнул он, получив сообщение с предложением сотрудничества в одном из мессенджеров. Девушка представилась Вероникой, тон её был довольно серьёзным, поэтому Савва даже не сомневался в её намерениях и, практически ни секунды не колеблясь, согласился на поездку. Клиентка даже предлагала оплатить расходы на «путешествие», но Девяткин отказался из побуждений… Да не знал он, из каких. Просто отказался.       Иногда мужчине кажется, что он был таким безразличным и затуманенным ещё до того самого дня. Может, ему заранее было предрешено стать лишним и незаметным — маленьким человеком. Может, даже если бы его семья была жива, он остался бы таким же — холодным и безразличным. Что если той осенью он не сломался, а уже родился покалеченным?       С психологом Савва никогда не работал. Он не считал себя требующим помощи и не любил делиться тем, что происходит в голове, даже если прошлым вечером он снова подносил к виску пистолет и думал, думал, думал о том, как бы это было — умереть. Было бы там темно, светло? Увидел бы он свою семью наконец? Или, может, он бы переродился и снова стал искалеченным? Что там? Как там? — Ничего, Саввочка, ничего милый, всё это ничего… — приговаривала бабушка, гладя мальчика по голове, пока тот лежит у неё на коленях. — Ты ничего и не вспомнишь через много лет. — Я всё помню, Бубуся. — Мальчишка смотрит таким осмысленным взглядом, что у старушки на глазах наворачиваются слёзы. — Это пройдёт, сыночек, всё проходит… — прошептала женщина, отрывая руку от светловолосого затылка и вытирая слёзы краешком платка. Её сына больше нет, но плакать нельзя — нужно воспитывать внука.       Через много лет Савва помнит свой ужас и лица: мамино, источающее страх, папино, молящее о чём-то, лицо брата… такое понимающее. Какого бы это было, если бы Кирилл остался в живых? Были бы они такими покалеченными вместе? Или исцелили бы друг друга?       Савва тряхнул головой и еле сдержался, чтобы не ударить рукой по столу — он не любил громкие звуки, потому что они напоминали выстрелы. Не станет Девяткин больше думать о брате, от этого становится только тяжелее. Он наверняка был бы статным, красивым, любил бы хорошеньких женщин и дорогой коньяк. И уж точно в его квартире не было бы такого беспорядка, как у Саввы: на полу около дивана стоит пара коробок из-под пиццы, на журнальном столике пустые бутылки, по полу по канону россыпью валяются грязные носки. — Стирку что ли поставить? — мужчина тяжело поднялся с места и принялся подбирать носки с пола. И не видно было на его лице тяжёлого отпечатка скорби, он выглядел сосредоточенным и, пожалуй, немного живым.       Савве казалось, что его личность разложилась под гнётом нескончаемого горя, он не выдержал — слабак. Другие люди, чьей семьи нет, почему-то живут в одиночестве и не дёргаются в подступающей панике, когда со стола падает ручка. Раз он не может противостоять печали — он жалкий. Навязчивые мысли не желают покидать голову.       Пара чётких штрихов по экрану планшета — вот уже и вырисовываются намётки по проекту для Вероники из Питера. Пока ещё только наброски, которые даже не соответствуют реальным масштабам её квартиры, потому что девушка ещё не отправила план помещений со всеми замерами. Савва пока услышал от неё только что-то типа: «…лёгкое, просторное, но без зеркал… А может снести стену?»       Девушка, несомненно, знает, чего хочет и в её голове вырисовывается определённая картинка, но, когда она начинает говорить, мысли слишком быстро сменяются друг другом и получается сплошной сумбур. К вечеру мужчина планирует отправить клиентке предварительную картинку, которая должна хотя бы соответствовать тому, что представляет себе Вероника, когда говорит: «Хочется какой-то свободы, а то, знаете, как бывает… Вроде дом большой, но так тесно и душно!» Вы, девушка, по адресу. Савва знает, каково это, когда хочется вырваться из клетки.