Лунапарк

'Под самым сердцем чужое тело... Ночь вечностью тёмной съедала умы неуравновешенных, шепча на ухо нездоровые идеи, отчаянно, до ломки желая, чтобы слабые психикой их выполнили. Остерегайтесь этого таинственного времени, ни к чему хорошему никогда не приводит, бесы темени длинными, тощими, липкими руками, что в тине все тащат куда–то, а нет сил сопротивляться — пусть и дальше стараются, демоны, с ними воевать, как с Богом спорить. Сатана явно подговорил своих служащих, дабы они распотрошили дышащее тело, по всем органам когтями провели, где–то ласково, не больно, а после с силой вырвали сердце, позже неаккуратно положив обратно. Как–нибудь само научиться жить, как раньше, не отравленный нечеловеческими чарами. Не научилось, рано, видно, а потому Григорий шатким, пьяным, но будучи полностью трезв шагом рассекает грязь, что потерпела дождь и превратилась в жидкое чёрное месиво. Тёмные, по–моему импортные, точно дорогие, лакированные туфли на себя не похожи, как и Железный, что растворяется медленно, для начала с лихвой окунувшись во всю чернотную воду вселенной, искупавшись в мазуте, ну а дальше — на произвол судьбы жестокой, как захочет, так и сделаем, хоть стоить это будет мук немыслимых. Шёл, не видя света впереди, а больше и не увидит жалкого бело–жёлтого огонька, даже на огромном расстоянии, нет, никогда, он давно иссяк, прогорел, пепел забрав с собой на небо. Идти бы так вечность вечную, не оглядываясь назад, в прошлые вёсны и апрели, в растворившиеся в ядовитом воздухе поцелуи и вздохи. Жить бы настоящим, дышать летом знойным, полевыми цветами, да просто сжечь воспоминания, утопить пепел, а из головы скальпелем вытащить события минувшие. Навсегда. Невозможно, да потому сейчас, вовсе не замерзая топчет тела, укрытые слоем земельным. Ищет невысокий чёрный заборчик, да калитку, на которой вырезаны формы ирисов, цветов его любимых. Немного суток миновало, чётко помнит — от входа одиннадцать шагов, налево шесть и направо восемь. Сердце в груди станцевать решило, родное, громче пой, разбуди весь мир подземный. Заранее оставил инструменты возле небольшого тёмного столика, дабы не искать и не нести путь долгий. Пришёл пешком, почти до окраины города добрёл, правда, обычно приходят не на кладбище сюда, нет, лишь чтобы узреть огни невероятного явления, иль даже руками докоснуться. Но к этому позже. Скалит зубы, сумасшедший, не иначе, подворачивает рукава, берёт с травы лопату нелёгкую, скоро встретится с любимым. Два дня с момента погребения прошло, а так соскучился. Ради него столько всего сделает в эту ночь звёздную, да жаль в реалиях не увидит, но с неба наверняка. Коль тело чувствует, а душа значит тоже. Повезло, что уснул, видимо, сторож в живом уголке своём. Хотя какой у него живой уголок, если умерло что–то внутри у посеревшего нутра. Мёртвый внутри, но почему–то громко дышит. А те, кто действительно живы молчат поголовно, но живы они, точно живы, для Гриши, по–крайней мере. Сил неимоверное количество, лезут они из всех щелей, рвутся наружу в виде криков, но вовремя глушит, ибо будить спящих сном вечным, тихим, непробудным не хочется, да и страх перед наказанием от Всевышнего душит. Земля летит в сторону, дышит тяжело, но не от усталости — от ожидания наилучшего, наверное, вечера, почти ночи за недолгое время. Все те секунды, часы и минуты, что были раньше вряд–ли сравняться с безмолвным времяпровождением наедине с холодным, но явно живым телом. Последнее лето любви, наверное, ибо после сего не знает, что случиться, да и знать не горит желанием — ради безумства, по мнению других, но чувств, по мнению Железного готов хоть с ним в обнимку, землёй усыпанный лечь. Не сегодня. И не считает это чем–то, что нарушает законы библейские, ведь любви всё прощается? А если нет, то понесёт самые жестокие, будь то даже телесные наказания. Сгорит в бурлящем кратере, утопиться в кипятке, да всё, чего пожелаешь, Господь всемогущий, но сердцем, наверняка, слабый к огню неутихаемому сердечному. А кто тут сильный? Чуть рядом сделал небольшой подкоп, дабы удобней спускаться, на встречу свободе любимого нести, задыхается там, под толщей почвы, ну ничего, скоро сполна... Уж не вдохнёт в глазах здравомыслящего, но в отравленном миром разуме парня вдохнёт. И не раз. В кармане старой, но качественной, на совесть сделанной кожаной куртки покоился отданный дедом иль прадедом — не помнит досконально, да и суть в этом какова, коль усопшие, ведь к ним не придёт загадочной русской ночью, не любил столь сильно, — стилет, немного ржавый, но верно до сих пор служащий. Пережил, точно, эпохи падений и возрождений, и вот, сейчас лежит в дрожащих, мозолистых руках, что в шрамах незаживающих, готовый к бесовщине, готовый поучаствовать в этом жутком, как скажут иные, деле. И пусть. Поддевает крышку, обитую красной, дешёвой тканью — на кой чёрт заморачиваться, денег немыслимое количество на отделку тратить, если не увидит тот, ради кого всё это. У кого–то не увидит, а у кого–то вполне. Справляется холодное оружие, хоть и не в своих целях, но хорошо, не ломается клинок под давлением досок. Немалое время проведя, открывая гроба крышку, но не устав приостанавливается дыхание — ровно перед ним отчаянно молчит любовник, тот, кто окончательно сломал механизм рассудка внутри, безмолвно канув в пустоту. Слёзы готовы упасть на чёрный пиджак чужой, но нет, ведь вечер незабываемый в дверях безотрывно смотрит, разочаровать его нельзя, скоро всё кончится. Руки навеки, как все думали сложены на груди, глаза беспробудно закрыты, обрамлены пушистыми, до сих пор, ресницами, пиджак, да и брюки темны, галстук цвета неба лазурного, живого, рубашки почти не видно, но белый хлопок немного выглядывает, туфли на мягкой подошве, наверняка лаком покрытые. Кожа, словно палитра неумелого иль любящего работать в холодных тонах художника — нежные переливы синих и зелёных оттенков, потерявшая прежний румянец, от этого не менее прекрасная. Рукой медленно ведёт по щекам, не видит смущения, да и впринципе никаких эмоций — лишь застывший сон. Ничего, этого тоже хватит. Богу спасибо, да и физиологии, что не начался гниения процесс, лишь остыл, словно самый красивый в мире снег побледнел, опарыши не успели в глаза пробраться, съедая глазное яблоко изнутри. На этом спасибо. Беря под спину, осторожно, словно куклу фарфоровую, сломать боясь поднимает с твёрдого дна, мурашки бегут по коже, не от страха, лишь от мороза, что излучает тело родного. Невесомый, легчайший, подобно пушинке покоится в руках тёплых, горячих. Придерживает голову, вглядываясь в закрытые очи, улыбается, как тогда, ещё дышащему, бережно, как позволяет положение его пальцами проводит по точно шёлковым, мягким, подобно пуху волосам. Губы потрескавшиеся, синие, по краям переходящие в тёмно–зелёный на уголках, куда так любил целовать Гриша. Садясь на колени, на грешную землю, истоптанную ногами жестоких убийц, всё ещё не отпускает с рук тело его бездыханное, да и не хочет. — Марк, — шепчет в пустоту, словно боясь, что особо любопытные слушатели внимают из–за кустов, — ну зачем же ты, зачем? Никто не в силах совладать с бьющими ровно в сердце эмоциями, трясётся, навзрыд лепеча неразборчивые молитвы, что ветер в облака унесёт, роняет тяжёлые слёзы, пропитанные простой человеческой слабостью к теплу чужому, что иссякло, как некстати. И кто выдумал привязанность? Неужто и правда, привязывали людей друг к другу, иль они неосознанно, едкими чувствами съеденные, будучи не в рассудке самым прочным канатом примотали запястье своё к чужому, намертво–накрепко завязав крепчайший узел. А так и есть, если отбросить метафоры. В будничную среду неспешно гулял один человек, рассматривая кислотную зелень клёна, не предвещало ярко палящее солнце беды иль счастья, излучало редкостное спокойствие, моля не совершать глупостей. Да встретил тот человек другого, сердце в сотни раз тяжелее стало, липкой массой к костям рёбер прилипло, вниз сползло, не желая что–то менять. Жаром окатило, глядел, бесконечные часы прожигая, тонув в чужих, больше не моргающих глазах. Петля календарная стягивала сильнее, поглощая минуты, проведенные где–то на окраине галактики. Вот только человек один решил, а точнее небо за него, мол и так отбыл срок свой, хоть и краткий, даже не успев оставить за спиной возраст Христа. Пролил в седой квартирке своей алую жидкость из вен, оставив душу влюблённую на произвол судьбы, что самой жестокой за век стать захотела, а её хотения никому не подвластны. Не подумал, прогорел, да ничего не сделаешь — поздно дюже, остаётся лишь прижимать ледяное тело к плачущему нутру, моля Боженьку о чуде, но не случится ничего — не в сюжете Библии мы, да и не в сказке. Обнажает руки, закатывая рукава рубашки и пиджака, в первый раз рассматривая глубокие порезы, словно сумасшедший художник мастихином холст порвал, только кожу, если быть точным. Ведёт пальцем, передёргивает, но не от отвращения, хотя да, только от отвращения к себе. Всю жизнь скоротечную и несчастную отныне корить да винить себя будет — загружен в те месяцы, дни был, очень загружен, не видел истины, не видел ничего — проморгал, просто–напросто, не мог заметить очевидного — умирающего, гниющего, ещё не трупа. Перекрутить бы стрелки часов ржавых вспять, обнять бы крепко любимого, вытащить из ямы двухметровой, утешить, усмирить ураган внутри, где было и есть пусто. И помнит, как жалко пытался спасти уже остывающее тело, поздно, стоило раньше одуматься. Лучше бы он сейчас отбывал сроки, изучая азы монархии. Да только в прошлое не вернуться, лишь во снах и бреднях больного. Любил, любит и будет любить. Хоть скелет прижмёт к груди, вспоминая былое. Поднимаясь с земли чувствует себя героем дешёвой драмы с элементами не то триллера, не то ужасов, где режиссёр — бывалый наркоман, решивший сполна поиздеваться над главным героем, избивая больше не физически — морально. Сощурился, вглядываясь в почерневшие верхушки медленно раскачивающихся деревьев, да не видя огней разноцветных, ну ничего, скоро зажгутся. Идёт, крепче, ближе прижимая, будто лёд слегка растаявший, ибо переняло тело чужое тепло, но всё ещё осталось навеки промёрзлым. Далеко здесь брести — неважно, добредёт. Расстояние словно не уменьшалось, лишь увеличилось с каждым шагом, к горлу противным комом поступала тошнота, не контролировал себя, текли горючие, нежеланные слёзы, вновь и вновь ломая картину, кажется, бесчувственного мужчины, а нет, совсем нет, с огромным ящиком запрятанных эмоций внутри, что видел один единственный, сейчас не глядящий в небо, уже никуда не глядящий. Больно от себя, больно от слабости, от ошибок прошлого, больно от пережитого, больно от жизни. — Я к тебе хочу, душа моя, к тебе, понимаешь? — в никуда, надеясь, что услышит. Очень хочет, до ломки, ибо не видит смысла существовать без, точно, второй части себя. И вроде видит его, вроде ощущает, но, конечно же, это совершенно разные вещи, когда ты с живым, тем, кто как и ты вдыхает аромат свежезаваренного ромашкового чая, прижимается, вторит три слова, молит не уходить, не оставлять, а в итоге сам оставил. Труднейшее испытание. Прошёл час, прошли сутки? А кто считал, кому это нужно, что цифры значат в нынешнем протухшем мире? Как раз таки значат многое, но время здесь — ненужные подсчёты. И пришёл, ища людей, но не видя — оно и нужно. Лето знойное насквозь пропитано красками, казалось бы, серой жизни, но нет. Разбрызганы всевозможные забавы по стране этой, по свету. Всё ещё забвенно верящие дети с искрами в больших, жаждущих азарта глазах ожидают июня, когда из "мира далёкого" прибудет на три долгих, но быстротечных месяца, наполненный лживой сказкой и обманным волшебством лунапарк. Сожжёт печаль, не у всех, кричащими вывесками, шумом и скрежетом каруселей, озарит самыми светлыми цветами спящий город, лесопарк, пробудит огонь внутри. А что будить, если там уж давно пусто? Свято и ясно помнит, как в шумном июле, по просьбе Марка приходили сюда, вроде и не детём был, но искренне радовался, прямо таки сиял всякий раз, как переступит порог этот. Да только в эти времена недавние всё реже просил об этом, а если и оказывались, обдуваемые лихим ветром, то не смеялся вовсе, лишь отчуждённо рассматривал звёзды, сокрытые тяжёлыми тучами. Однажды тихо плакал, боясь глядеть в глаза близкого, думая, что не замечал, а Железный замечал, он всё прекрасно видел. Видел, как меняется Багдасаров в эмоциях, глазах, словах, лице да и теле — словно медленно растворялся. Но не делал ничего, то и дело находя абсурдные объяснения. А объяснение было одно — заболел Маркуша, серьёзно заболел. Стоило бы обратиться к врачу, да а что теперь думать, ничего ведь не изменишь. Работа халатная безответственных работников дала о себе знать в виде щели немаленьких размеров, что была чуть поодаль от основного входа. Без всякого труда проник на территорию парка, оглядывая аттракционы и не без тоски вспоминая минувшее. Марк до одури любил лимонад, отчего Гриша каждый раз покупал не одну бутыль сладкой газировки. Марк смеялся всякий раз, когда пух тополя путался то в его, то в чужих волосах. Марк любил, кажется, эту обманчивую жизнь, но неясное чувство съело его целиком, выудив душу, оставив только бледное и пустое тело. Как бы не пытался разглядеть в этом всё то, что практически ежедневно видел в живом, словно цветущем парне — никак. Внимал лишь образ, что смерть не успела исказить. Пытался обмануть сознание, дополняя картинки желанными событиями, да плохо получалось, но достаточно осыревшему сердцу и этого. Всегда тянуло ушедшего к небу, даже при жизни, потому и любил он больше всего громадное колесо обозрения, что поднималось словно в облака. Хоть и другим каруселям уделял немало внимания, но всей, потухшей ныне душой обожал именно его. Дух захватывает, когда смотришь вниз, а объекты уменьшаются, один за одним, словно теряют свою значимость, если глядеть с высоты, не с высока. И не понимает до конца, что нарушает закон, когда камнем разбивает окно кабинки, в которой обычно сидит тучная женщина, продающая билеты. Оставив любимого на лавочке, как тогда, буквально месяц, или около того, назад, ищет нужный рычаг, а когда находит, то с блеском, всё ещё живым в глазах дёргает на себя, позже настраивая и другие нужные параметры. Слава Богу, хоть немного, но понимает что–то в сложном механизме, отцу спасибо. Есть от силы несколько минут, дабы успеть забраться в кабинку. Спешным шагом идёт, снова беря на руки навеки молчащее тело. Успевает таки, осторожно садя душеньку, в которой души и нет на крашенную скамью. Медленно поднимается вверх, цепляя звёзды и пушистые, тёмные тучи. Неведомая магия окутывает в этот вечер, распыляя в воздухе бьющую под сердце тревогу, но в тоже время странное спокойствие, да эфемерное. Со стороны может показаться, что всё здесь прекрасно — два влюблённых, счастливых встречают приход таинственной ночи, любуясь пылью вселенной. Два ли? Хоть он там, на небе или ещё неизвестно где, но любит ли? Верит, что любит. Только как почувствовать эту любовь? Самому сгинуть? Останавливается колесо ровно в тот момент, когда кабинка на самом верху, в которой два тела — одно несчастное, но живое, а другое, наверное, счастливое, хоть и мёртвое. Замечает, что вдалеке стремительно летит вниз звезда, как когда–то улетел, но вверх Марк. Значит ли она чью–то смерть иль чьё–то рождение? Быть может, Гриша уже умер, а всё это — плоды нездоровой фантазии? Мёртвые не чувствуют всё столь ярко, если даже темно. Родился ли кто–то? Пусть проживёт жизнь лучше, чем отбыли многие. Умер ли? Покой ему. Поворачивает взор на не смотрящего уже никуда того, кто украл сердце и, кажется, сжёг, ибо где ж его теперь найти? Ведёт рукой по чужой ладони, оглаживая выступающие вены, придвигается ближе, вырисовывает неясные узоры на груди, невесомо касается скул, аккуратным движением проводит по векам, приближается почти вплотную, лицом к лицу, не слышит дыхания, пытается не плакать. Медленно, желая растянуть секундное мгновение прикасается губами к чужим, белым и холодным, подобно льду или снегу. Задерживается на несколько прикосновений, а после обречённо падает на пол, зарываясь пальцами в волосы, вырывая их, неконтролируемый, поглощённый отчаянием кричит, что есть силы, а после тихо рыдает, ударяя по металлическому дну. Рядом с ним словно чучело, кукла, будто умелый таксидермист, что практиковался долгие годы создал её. За что, Боже, за что? Кто заслужил подобных страданий, когда не в силах ничего сделать, можешь лишь вечно смотреть, мечтая скорее задохнуться? Видимо заслужил. Это справедливо, вполне, ведь страшно представить, что пережил он, окутанный мраком гнетущих мыслей, когда единственный любимый не замечал столь простого, не мог сложить пазл. Это жутко больно. И всегда таковым будет. Ветер раскачивает кабину, унося с собой слёзы, но оставляя тревоги и навечно растоптанное, изорванное сердце. 'Душ заблудших не спасти...