Светоносный Эфир. Практикум

      Дружба как связь и союз стала добродетелью не сразу. Орест не знал, что за ним последуют ещё тысячи молодых людей, вечно мечтающих следовать величайшему канону дружбы, не мог он и догадываться, что среди этих юношей окажется сравнивший себя с Ахиллесом великий царь Александр, согласный отдать своё имя ближайшему соратнику.       В липком поте, остывшем на пыльной коже, прикрыв глаза, ослепленные белым солнцем, палящим на протяжении всего пути через пустынные земли Персии, стоял Гефестион, вдыхая нескончаемый дурман вавилонских масел. Зала, заставленная ажурными пальмами, обитая лоснящимся шёлком, эхом разносила шаги свиты Александра. Ни один из воинов не в силах был изменить радости, торжественно внимающей их давним надеждам, осуществившимся и ставшим вечным подвигом.       «Наш царь – свидетель величия нашего народа» ‒ доносится сзади.       «Если Зевс отречётся от нахальства Александра, я восстану против грома и стихии!» - слышится запальчивый сиплый голос в ответ.       Зачем не слышит он биения собственного сердца, зачем обманчивая нега довольства окутывает разум воина? Гефестион сегодня не в силах бороться со своим тщеславием, все потому, что ему не часто слышны клятвы верности Александру из уст достойнейших сынов Македонии, бывших поклонников Филиппа. Отвага и мудрость его сына первой покорила самого Гефестиона, побещавшего хранить преданность любой дерзости друга.       Арабская вязь молитв отчаявшийся Сисигамбис разливается белым дымом по воздуху. За женщиной скрывается скромная юная Статира, напуганная вниманием гордых вооружённых македонцев. Недоумение на лицах воинов быстро сменяется усмешкой над нелепой неосведомлённостью царицы об истинном лице Александра. Она молила не того и не о том. Обратившись к Гефестиону, женщина призывает его к милосердию, просит сохранить жизнь Статиры, торопится объяснить важность и нужность её для будущего правителя. Невольно обративший к себе множество взглядов Гефестион невозмутим , но насторожен. Он неотрывно смотрит на несчастную Статиру, почему-то вверяемую ему матерю сверженного царя. Мягкость её кожи, дрожащие ноздри и вьющиеся пряди у лица создают лучший портрет восточной славы, однако она не стала бы и десятой в ряду тех красавиц, что действительно могли пленить сына Аминтора. От снисхождения и любопытства Гефестион заменяет ответ улыбкой, заведомо зная, что царица так и не осмелится поднять на него взор. Гефестион не сомневается, что его Александр даже сейчас не нуждается в лишних представлениях.       «Всё верно, мать, он – часть меня»       То голос Зевса, не иначе. Он терпким бархатом взывает к сердцам самых чутких слушателей, тех, кто способен оценить – такая риторика подвластна лишь избранным. То выше дипломатии и полемики, то речь безумца, не знавшего собственного разума, либо самого Гомера, познавшего все тайны мира и богов. Гефестион бросает пронзительный взгляд на Александра, они оба знают, что подразумевает "часть меня".       Реплика Александра поднимает волны одобрительного шёпота в многолюдной толпе.       В один день Великий Александр станет вдруг чужим среди собственных жён, советников, той же толпы македонцев, ещё пытающихся воззвать его к голосу разума. Он до бессильного скрипа надорвет связки в попытках дозваться до сил, ему неподвласных, не внемлющих просьбам убитого горем Ахилла и также безразличным перед разяренным и в кровь искалечившим себя македоским героем. То был лишь человек, навечно отравленный одиночеством и отвращением к миру, где нет того самого "Александра", и он остервенело возжелал смерти, единственной верной их клятве уйти вместе. *** «Пойми, нам есть что терять. Мы отстаиваем верное дело, и осквернить его гуманность - значит осквернить чистоту наших помыслов». «Я верю тебе, но коли потребуется от меня солгать о моих намереньях во благо твоей чести, я не пощажу своей невинности».       Пыльный тракт на Васильков в последнее лето разворачивается под изящными кованным копытами гнедого жеребца, вечно гонимого подпоручиком Бестужевым-Рюминым. Прекрасно осознавая усталость коня, он не хотел обременять его своим весом. Привставая на стременах и упираясь коленями в крылья седла, Михаил допускал легкую насмешку над своими прежними учителями, ценившими классическую кавалерийскую выездку выше всех прочих наук. Напрасно в Петербурге гоняют по учебным манежам будущих гвардейцев да семеновцев с ровными спинами верхом на выхоленных конях. Они ни как не могут их подготовить к изнуряющей бесконечной гонке по ухабистым, грязным и – с заморозками – скользким дорогам России или Польши. Михаил второе лето успешно возглавлял эту скачку, рискуя каждодневно своей служебной репутацией, вновь оставляя полк и самовольно меняя своё назначение в пользу дела важнейшего друга.       Покуда Муравьёв не стеснялся своей военной опытности, напрямую изъявленная Гебелю просьба отвести ему строение на высшей точке посёлка, пожалуй, было первым тревожным поступком для генерала. Отказать в исполнении которого он, впрочем, не решился.       Склонив голову к земле, Гермес настороженно прислушался к поднимавшемуся из осоки стрекоту цикад, различив в нём знакомые звуки, он развернул уши в сторону хлопнувшей в стороне калитки. Не способный вновь напрячь уставшие мышцы шеи, жеребец слабо махнул носом в сторону правого плеча, куда осела крупная саранча. Бестужев легко смахнул её с засоленной шерсти коня, вдруг приметив, что раньше по вечерам никогда не видел этих тварей*. Гермесу предстоял последний рывок – к дому полковника, однако сейчас всадник его не торопил. Большой шум от вбегающего в горку коня мог насторожить соседей, легко различающих чужую поступь.       Стоило Михаилу спешиться и перекинуть поводья, как Гермес тутже потянулся к корытцу у столба, но вдруг замер. Со стороны белого каменного дома мелькнул силуэт испуганной кошки. Михаил скоро закинул поводья на левую руку и одним движением ослабил сразу оба ремня подпруги седла. Быстро привязал Гермеса к коновязи и с двух шагов окинул его цепким взглядом - шерсть слиплась от пота и оттого конь казался сейчас грязным и неопрятным, копыта его начали трескаться по краям от сухости и постоянной изнуряющей работы, над самыми копытами на суставах залела свежими ранками кровь.        Бестужев прошёл через двор и, оказавшись на пороге дома, обернулся на простор, открывшийся с высоты холма. Почти догорел костёр у ближайшей хаты, блики и тени, скакавшие от него то влево то вправо, заигрывали с жеребцом, жадно скребущим по дну опустошенного корытца. Из тридцати строений села жилыми казались лишь две трети. Вероятно, предшествующая война стала последним гостем в пустовавших домах. Она вольно распорядилась в отсутствии хозяев: пустила в дикий рост кусты малины и терновника, пустила в окна упругие ветви груш и сливы, и, возможно, она же пустила в душу поселившегося на холме подполковника веру в свободу. Мишель не мог более ждать. Их встреча с Муравьевым откладывалась уже неприлично долго, посему сейчас, проходя в его дом в потускневшем от дорожного праха мундире и готовясь протянуть для рукопожатия потемневшие от лошадиного пота и грязи ладони, Михаил нисколько не смущался своего положения. "Следуя данному тебе два месяца тому назад обещанию, я приеду по первому возможному случаю. Поскольку почти всякое важное моё решение и умозаключение, касаемое нашего предприятия, само по себе требует твоей поддержки. Ибо с тобой только, Сережа, я могу приободриться и вновь поверить сердцу своему. Ты всем своим существом мне эту веру сотворяешь."       Таким было его последнее письмо к Муравьеву, и Бестужев несмело вдруг себе признаётся, что за прошедшие время он так далеко отступился в своих мыслях от той когда-то понятной Сергею логики, что расхождение это сейчас может столкнуть их в отчаянной полемике. Во избежание сего он может применить лишь подлое укрывательство собственных дум. Его возмутил собственный вывод.       "Наша с Сергеем взаимная искренность - последняя роскошь, от которой я, покуда имею живое сердце, не в силах отказаться!". С этой упрямой мыслью он стучится в дверь.       Открывает денщик Евсей, на секунду упустивший своё сметённое выражение. ‒ Ваше благородие ‒ промямлил солдат ‒ к господину Сергею Ивановичу?       Михаил вопросительно поднял брови. Ему на мгновение пришлось задуматься о слабоумии Евсея, прежде за ним никогда не замеченном. Молча проходя в дом и скорее желая проститься с этой неловкостью, Бестужев обернувшись с вежливой улыбкой говорит: ‒ Верно, ты не забыл, Евсей, как я давеча не отблагодарил тебя за заботу о моём Гермесе? То было крайне благодушно с твоей стороны - провести всю ночь с ним, мучившимся от колик. Сегодня он в лучшем расположении. Прошу, ‒ в два шага Бестужев вернулся к Евсею и мягко придержал за плечо ‒ возьми сколько сочтёшь нужным, в седельной сумке. Только промой бедняге ноги чистой водой и дай напиться, да только тёплой.       Михаил ободряюще потряс плечо денщика и, дождавшись ответного кивка, поспешно покинул проходную комнату.       Не меняя залитые воском старые блюдца и подсвечники, Евсей приносил свечи в новых, заставляя рабочую комнату Муравьёва подобно храму. На столе и комоде, на подоконниках трёх из четырёх имеющихся окон, по углам и вплотную на чемоданах вдоль стен тлели и разгорались разномастные свечи, блестящие горячим стекающим воском. В холоде при открытых вечером окнах они то и дело быстро затухали, и Сергей, занятый работой, каждый раз просил Евсея занести новые, от чего комната его стала более походить на пещеру со сталагмитами.       Возле сундука с тяжёлыми коваными замком и запорами опустился на колено офицер. Мундир его, накинутый на плечи, то сверкал золотом эполет, то скрывался в тени его чёрных волос. Сергей низко склонял голову к плечу, аккуратно зажигая одну за другой свечи, затухшие от сквозняка, пролетевшего по комнате в момент, когда Евсей отворил дверь позднему гостю. За глухим стуком каблуков последовал щелчок. Решительно отбив пятками, Михаил представился по форме. ‒ Оставьте, Михаил Павлович. Прикройте лучше скорее окно ‒ произнёс с улыбкой, не поднимая головы и торопясь зажечь последнюю свечу.       Михаил со стремительностью, не отменявшую при этом ловкости, закрыл покосившееся окно, вмещая его в такую же кривую раму, успевшую моргнуть ему чернеющими сумерками. Отойдя от холодных стен, Бестужев наконец был встречен единственной ценной ему улыбкой. Плавно выдохнув, Муравьёв медленно произнёс: ‒ Как отрадно, Мишель, вновь увидеть тебя.       Сергей, пройдя к другу на встречу, придержал его за плечи, заглядывая в тёмные глаза, позволяя прочитать в собственных важность только что сказанных слов. В ответ он замечает сдержанную улыбку, но и её Мишель прячет в аккуратных светлых усах и лишь покорно кивает.       Их объятие так долгожданно крепко и искренно, что не умеющий более скрываться Бестужев, мимолетным движением потирается щекой о висок Сергея, дважды целуя в мягкие волосы над самым ухом, вдыхает укрывшийся в вязкой черноте запах парафина. Он чувствует в ответ расслабленный глубокий выдох, между пальцев оживают волной приподнимающиеся ребра, скользят под плотной рубашкой.       Когда, отстранившись на полшага, Михаил выпускает Муравьёва из рук, то тут же привычно поправляет сползший с Сергея мундир. ‒ Как жаль, Серёжа, что времени столь мало. Мы не сможем говорить обо всём, не касающимся моих дел.       Михаил внимательно и неторопливо осматривает лицо и плечи друга, его несменную осанку, твердый острый подбородок, изящную линию челюсти, гибко утекающую к скрытой в тени мундира шеи. Бестужев замечает сильную артерию, поднимающуюся вдоль связок и мышц, прикрытых кожей. Завороженно разглядывая посланника жизни, несущего кровь разуму, он хмурится, не способный разгадать, куда дальше убегает упругая нить. Как извне Бестужев слышит собственный монотонный голос: - Я даже не узнаю, как твои дела.       Сергей склоняет голову вбок, пытаясь перехватить остановившийся взгляд друга, берёт его за руку, надавливая пальцами на затянувшиеся жилы, пытаясь расправить неестественно напряженные ладони. На кончиках пальцев собирается горький налёт грязи. ‒ Ты, верно, измучен - тихо доносится со стороны Серёжи, окутывает и тиной повисает на плечах зажмурившегося Миши.       Минуту назад сойдясь в теплом объятии, они теперь застыли холодным воском посреди комнаты. Бестужев качает головой и упрямо улыбается, не поднимая глаз: ‒ Как я могу быть утомлён, мой дорогой Серж, когда мы только в самом начале пути?       Сергей медленно тянет руку к шеи Мишеля, мягко касается тонкой вертикальной тени, под самой челюстью. Артерия. Он мягко водит большим пальцем, поглаживая то снизу вверх, то обратно, по самой синиве сосуда. Древнегреческий.       Мишель наконец открывает глаза, пред ним - забывшийся в мыслях Сергей, на шеи - его рука. Палец наконец придавливает сосуд и они оба начинают чувствовать как бьётся его, Мишин, пульс.