***
На следующий день я отправился в единственную в городе школу, делать предложение. Подготовил все честь по чести — лимузин, кейс пива и цветы. Макс стоял рядом с двумя девицами и изо всех сил делал вид, что он не девственник. Я знал, потому что сам так делаю. Я ведь тоже девственник, чего уж. Сначала я думал замутить что-нибудь романтичное, типа сказать водителю погнать лимузин на Макса, чтобы я вклинился и рукой остановил угрозу, но потом передумал. Лимузин взят напрокат, у меня бабло не резиновое, да и рука не казенная. Так что я подошел и так и сказал напрямую: — Меня зовут Гэбриэл, и я тут типа принц. Город теперь наш, но вы не бойтесь, дадите нам крови, а мы вам положим новый асфальт. А ты будешь моей девушкой. — Никогда! — закричала самая неприметная из девиц. Я аж оторопел: — Я у тебя, что ли, спрашиваю? Я к Максу обращаюсь. Макс оглядел меня и подобрался. Буркнул: — Иди на хуй, кровосос. Ты сам моей сучкой будешь. Надо же, не испугался, в отличие от гопников, не задрожал. А послал. Нормальный такой парень. Может, с ним интересно будет. Да и контрпредложение у него такое… заманчивое. Я спросил: — А у тебя большой член? Макс расстегнул джинсы и показал, а я даже не понял, где у меня оголодало больше: в животе или ниже. Ну я его сграбастал — и в лимузин. — Восемнадцать, — говорю, — есть? Он глянул на часы. — Уже пятнадцать минут. Тут я на него и накинулся. Целовался он так хорошо, что я про клыки и думать забыл. Сиденье в лимузине большое, можно было и присесть, и прилечь, и в трусы друг другу забраться. Мы лизались, сопели, терлись членами. — К тебе едем? — спросил Макс. — Не, — говорю, — у меня маман с батей дома. А еще тётка с семьей из Сызрани приехала, все гробы заняты. Поехали к тебе? И мы поехали. Порезались в плейстейшен, потом отсосали друг другу. Потом снова резались, а потом валялись медузами у него на его кровати. Он пил пиво, я тянул из бутылки кровь (отлил чуток у водителя лимузина — он сильно боялся, что мы обкончаем ему всю обивку, и был не против, лишь бы свалили). Мы полежали под нежное воркование «Рамштайн»: оказывается, они у Макса тоже любимая группа. — А почему ты тех говнюков не грохнул? — спросил вдруг Макс. — Ну, у клуба? — Ты меня видел, что ли? Я думал, ты сбежал. — Не, я за мусорными баками спрятался. У тебя так глаза загорелись, когда они педиком меня обозвали, я был уверен, ты их всех в клочки разорвешь. — Он поднялся на локте: — Так почему не грохнул? Я вздохнул, положил руку за голову. — Нас когда обратили, мне дед — царствие ему преисподнее! — сказал: «Запомни, Гавруша. Тебя укусил вампир, а не кусок говна. Так что уж ты стань кровопийцей, а не какашкой». Макс прыснул, а потом снова растянулся на кровати. — Да, дед у тебя и вправду хуйни не говорил. Что с ним стало? — А? — Ну ты все время говоришь, «царствие ему преисподнее». Он что, умер? — Ага. Маман говорит, напился крови из горлá, а потом решил с дружбанами рассвет встречать, но я не верю. Не мог он так глупо уйти. Дед у меня знаешь какой мировой мужик был? В пятнадцать на фронт ушел. А когда возвращался домой — его подстрелили, вернулся с пробитым позвоночником. И ничего. Так жил, что ходячие завидовали: устраивал со мной гонки на инвалидном кресле, костылями в хоккей играл, из старых покрышек экзоскелет строил. А как его обратили, так и вовсе лет на тридцать помолодел. Красавец опять стал. Ни минуты усидеть не мог, все летал по ночам. Меня бы маман отпускала, я бы с ним уже три раза мир облетел. Но она все вампиров-конкурентов боялась. — Конкурентов? — Ага. У вампира, который нас обратил, есть враги — банда кровососов-маньяков, они людей пачками жрут. И им ни жить ни быть нужен Клык Дракулы, который нам подарили. Сначала они его выпрашивали, потом угрожали. Но мы их не боялись, нас уже слишком много стало: мы-то, обычные вампиры, обращать не умеем, так маман всех родственников к Лестату на обращение сводила, целая свора образовалась. Вот мы и расслабились, думали, что в безопасности. А тут как-то повадился один мрачный тип за дедом ходить — огромный волосатый бугай в шляпе. И я так думаю, той ночью он деда подкараулил. Мы утром только пепел и нашли. Теперь у маман в бидоне хранится. В груди как-то заскреблось, захотелось свернуться у стенки, как в то самое утро, — но теплые пальцы вдруг легли на ладонь, немного сжали. И стало легче. Макс полежал рядом, погрел бок, а потом вдруг рассмеялся. Хорошо так, заразительно. — Чего, — говорю, — ржешь? — а у самого улыбка уже тоже во все рыло. — «Гавруша», — сказал он, чуть подхрюкивая. — А говорил, Гэбриэль. Я загыгыкал. — А ты больше слушай. Я тебе, если напьюсь, и не такое скажу. — Вампиры, что ли, пьянеют? — А ты думал? У меня батя это дело любит. Облетает вечером знакомые точки за гаражами, отыскивает местных алкашей и потихонечку присасывается. Уже через час он в такую зюзю, что домой ползком добирается. Ух маманя его тогда… — Неужто скалкой бьет? Ему же не больно. — Скалкой не больно, а ты знал, что спички из осины делают? И если их заточить, то получаются крошечные осиновые колышки? Так вот, убить таким нельзя, а как следует отомстить — очень даже. Батя потом полночи пьяным ежом в гробу ворочается. Макс опять захрюкал. Представил, наверное. Было очень хорошо. Пальцы его так и лежали у меня на ладони. Тихонько грели. А потом раз — и скользнули между моими. — Гавр… — А? — А ты захочешь меня… ну это… — А? — Ну, захочешь… — Он как-то дернулся и быстро сказал на выдохе: — Захочешь меня трахнуть? Пока я соображал, что ответить, он торопливо добавил: — Ты не подумай, я до тебя с кучей мужиков переспал, просто… с вампиром это было бы… ну, типа круто… Я втянул его сладкий нежно-девственный запах и кивнул: — Ладно. Только ты уж тогда меня потом тоже трахни. Я до тебя тоже с кучей мужиков переспал, но под «Рамштайн» еще ни разу. Он повернулся и поцеловал меня. Губы теплые-теплые, и дыхание прожигает до сердца. Мне стало неважно, что он потом не будет таким вкусным, хотелось только так же прижиматься кожей, водить носом по шее, забираться ладонями в штаны. Путаться в одежде, жарко дышать в ключицу, чуть не бухаться от энтузиазма с кровати. Глупо ржать, трясущимися руками рвать пакетик, на спор пробовать смазку. А потом замирать. Потому что вот под тобой горячее от возбуждения тело. Сжимается. Доверяется. Ждет. Позволяет то, что никому никогда не давало. И только от тебя зависит, будет ли ему хорошо. И тебя колотит от ответственности вперемешку с желанием, ты по миллиметру толкаешься внутрь, сто раз спрашиваешь: «Тебе нормально, Макс? Максик, тебе не больно? Максичка, так хорошо?», пока тебя не подкалывают из подушки: — Ты, блядь, кровь так же нудно сосешь? Вот ведь зараза. Но задница такая, что можно все простить. И я простил. И любил. И двигался, как он просил — то быстрее, то глубже, то «вот так, Гавр… тут… блядь…» Кончил от его стонов. А через небольшую передышку вертелся у него на члене. Чуть не помер во второй раз в жизни. Только теперь — от счастья. Когда отдышались, он потянул меня из квартиры, вверх по пожарной лестнице, на крышу. Там было грязно, скользко и оплевано голубями, но когда мы сели на самый краешек карниза, то стало видно звезды и обрезок луны. — Я часто сюда прихожу, — сказал Макс, опираясь на короб старого кондиционера. — Стырю у отца бухло и сижу тут один. Он не сказал «А теперь не один», но я почему-то услышал. — А хочешь полетать? Макс глянул, как на придурка: — У тебя на закорках, что ли? — Не. Ты с крыши прыгни, а я тебя у земли поймаю. — Совсем сдурел? — Ссышь? — Иди в жопу. Он помялся и прыгнул. А я поймал его. Конечно, поймал. Три недели мы с Максом не расставались. Я его даже с роднёй познакомил. С брательником они мигом подружились на теме музыки, с батей — на теме отвращения к кожаным штанам, а вот маманя кривила нос — похоже, у женишка моего уже привычки перенимала, к графству готовилась. Мне было пофиг: я пока человек свободный, могу сам решать. И я решал быть с Максом. Расписание наше состояло из: слушать музло, резаться в плейстейшн, сидеть на карнизе, трепаться, прыгать с крыши и угорать над фильмами про вампиров. А еще трахаться. С Максом все было очень круто, но предпочтение мы все же отдавали горизонтальному времяпрепровождению (хотя стоя тоже трахались), и уж там… Чего мы только не попробовали. В ходе экспериментов оказалось, что у Макса пипец какие чувствительные соски (через футболку потрешь — он уже хнычет), а я обожаю связывание (ужас как нравилось, когда он меня, перекрученного узлами, жарил со звериным голодом). А еще однажды я ради прикола стырил из шкафа кринолин и напялил на него. Вроде и смешно, а встало так, что прямо в кринолине его и отодрал. Он в отместку заставил меня напялить чулки и прямо в чулках пялил до дрожи. Самое странное, как бы мы ни трахались, запах его, трепетно-сладкий, карамельно-попкорный, не проходил. Он стал, конечно, плотнее и глубже, но голову мне кружил так же. Я как-то спросил у брательника, но он сказал, что воняет Макс обычным потным тинейджером, никак не сахарной ватой. Похоже, вкусным этот запах был только для меня. Особенно это ощущалось на крыше его дома, куда мы поднимались после бешеных потрахушек. — Эх, — сказал я, когда мы сидели там как-то рядышком. — А ведь тогда, в самый первый день, я предложение тебе делать приходил. — Руки и сердца? — гоготнул Макс, отпивая пиво. — Не, сосать тебя хотел. — Так ты и сосал. — Не так… Макс глянул поверх банки: — Ой, ты, что ли, крови моей хотел? — Ага. — А как же жениться? Он шутил, а ответить почему-то хотелось серьезно: — Жениться я не могу. У меня уже жених есть. Он так и улыбался, только глаза чуть прищурил: — Кто? — Маман какого-то говнюка голубой крови сосватала. Через неделю свадьба. Он помолчал. — И ты… это, ну… тебе типа нравится чувак? — Да ну. Он гондон, согласился на свадьбу, только если получит Клык Дракулы — это у вампиров капец какая реликвия. Просто… маман очень уж графиней хочет стать. А я не могу ей отказать. Она всю жизнь на трех работах работала, чтобы нас с братом и батей прокормить. Воспитала, на ноги нас поставила, понимаешь? Макс сплюнул вниз на асфальт. — А после свадьбы что? — Ну типа… вроде как в Париж переезжаем. Макс допил свое пиво и поднялся. — Ладно, я спать. — Увидел, что я тоже засобирался, и добавил: — А ты домой лети. — Макс… — Чего Макс? У меня кровать односпальная вообще-то. Надоело делить, три недели выспаться не могу. Вали. Он спустился в люк и захлопнул крышку. Вроде крышку чердака — а по ощущениям гроба. Я еще немного посидел, похлюпал носом и полетел домой.***
Свадьбу было решено праздновать тут, в Средне-Порнозаводске, потому что вампиры-конкуренты вконец обнаглели и в Париже теперь от них было не спрятаться. Ну, маман тут же взялась за дело. Заказала военную столовку, сняла белоснежные лимузины, проплатила золотые фонтаны: чтобы «дорого и богато». С кредиткой Лестата было не сложно. Но кредитка кредиткой, а родословную так быстро не купишь. И вот прилетела мамкина родня: размалеванные бабы, у которых груди на лету из декольте выпадали, мужики в сандалиях поверх носков, бабули в цветастых платочках — и всем кровь сорокапроцентную подавай. Понужать стали еще в полёте, многие даже мимо столовки промахнулись. Маманя тоже принарядилась: накрутила кукольных кудрей и бантов, залезла на шпильки, раскрасилась по-боевому. В голубом платье поверх метрового кринолина выглядела инопланетянином, торчащим из летающей тарелки, зато глаза светились таким счастьем, что я поклялся не заговнить ей этот день, чего бы мне это ни стоило. Французская делегация сидела за своими столами и офигевала. Смотрели на всех сквозь наморщенные носы и жались к своим телохранителям. Гандон жался как-то особенно сильно. На праздник собрался весь город. Даже Макс. Сидел и на меня не смотрел. А я сжимал клыки и старался не наклюкаться. А еще все думал, как объяснить Гандону, что я его никогда не смогу полюбить. А народ веселился; пошли тосты: Пусть этот день, Как светлый праздник, Вольется радостью в ваш дом, И вашу жизнь навек украсят Надежда, Счастье и Любовь. И Кровь. Когда все порядком напились, начались конкурсы: определить у волонтёра уровень сахара в крови, улечься впятером в гробу, придумать как можно больше рифм к слову «сепсис». А еще были бесконечные «Горько!». Целоваться с Гандоном было, как с манекеном: органы вроде имеются, а чувств никаких. После веселья начались танцы, все разбрелись по углам; кто-то дрался, кто-то сосался, кто-то требовал «еще бутылочку венозной на третий стол». Гандон куда-то свалил, а я безуспешно пытался отделаться от дяди Жоры — ах простите, дяди Жана-Баптиста — который второй час жаловался мне, что у него, видите ли, после обращения ушли проблемы с сердцем, и ему перестали платить пособие по инвалидности. Он все ругался, бил кулаком в стол и от энтузиазма в третий раз сплевывал вставные клыки мне в стакан. Я уже было решил, что оставшуюся мне вечность так и проведу у него в плену, как вдруг тёплая рука взяла меня за запястье и потянула. Я пошел, потому что не идти за этим теплом я не мог. Из колонок надрывалась Верка Сердючка, вокруг тряслись потные тела, вспыхивала адски пятнами цветомузыка, а я не чувствовал ничего, кроме горячих пальцев, не видел ничего, кроме стриженого затылка, не слышал ничего, кроме нервного биения его сердца. Макс молча вел меня прочь из общего зала, по коридору, до какой-то подсобки. Остановился и приоткрыл дверь — очень тихо. Мог не стараться — те, внутри, так стонали, что не услышали бы вой оголодавшего тираннозавра. Было темно, но наморщенный нос не оставлял сомнений. Да, я бы тоже морщился, если бы меня ебали сразу два телохранителя. Макс все молчал, а я тоже не знал, что сказать. Нет, знал, конечно, только раньше надо было. Или позже. Или никогда. Но я все же попробовал. — Макс… я… я тебя… это… — Я знаю. Я тебя типа тоже… — Он поднял глаза: — Только ведь это ничего не меняет? Слова застряли, я только и мог покачать головой. Он обнял меня, а я его, и мы так и стояли, и было это гораздо горячее и интимнее, чем задверные хлюпанья и стоны. В глубине коридора будто мелькнул мамкин голубой кринолин, но глаза слезились, я мог ошибиться. Когда я вернулся в зал, все расселись, чтобы официально закрепить союз — и обменяться реликвиями. Гандон вернулся из подсобки веселый и запыхавшийся, сел как ни в чем не бывало, — а маманя уже шкатулку с Клыком из сейфа несла. Вышла торжественно на середину зала, открыла — и охнула. — Пусто! — завопила она безумной сиреной. — Украли! Гандон подскочил и выхватил шкатулку. Разодрал когтями бархатные внутренности, зарычал, отбросил в угол. Французская делегация молча поднялась. Глаза их, красные в темноте, загорелись адским пламенем. Стало ясно: без драки не обойтись. С их стороны — тридцать человек, а с нашей — сто пятьдесят; но если французы все как стеклышко, то у нас на ногах разве что брательник, батя с маман да дядя Жан-Баптист с вываливающимися клыками. Но мы сдаваться и не подумали. Встали стеной и морды понаглее скорчили. Помирать, так под Верку Сердючку. Вдруг со всех сторон послышался звон стекла и дикие завывания: в окна стали запрыгивать огромные черные волки. Не тронув нас, они накинулись на французов. Гандон и его команда сразу бросились наутек, но волки быстро догоняли. Завязалась драка, в которой про нас все позабыли. — Я пойду, мам, — сказал, стараясь перекрикнуть волчий вой и вампирские стоны. Она чмокнула меня в макушку и отпустила. На крыше было темно, но я, конечно, сразу увидел сгорбившийся силуэт у кондиционера. Подлетел, опустился рядом. Макс вертел в руках золотой Клык. Я взял у него цепочку, поразглядывал реликвию: — Думал, ты только бухло у бати тыришь, а ты, оказывается, и сейфы взламывать умеешь. Макс покачал головой. — Мне твоя мама ключ дала. Сказала, по-другому свадьбу не остановить. — Он вздохнул: — Что теперь будет? Ответить я не успел: на крышу опустились крылатые тени. Французская делегация, удравшая от оборотней, а во главе — мой женишок. Рожа перекошена, губы в крови, волосы всклокочены. Увидел Клык у меня в руках и кровожадно облизнулся. Сразу ясно, вряд ли на первый танец молодожёнов пришел звать. Ну, я поднялся, Макса за спину спрятал — от него сейчас пользы, как от курицы в супе. Сказал Гандону: — Хрен ли ты тут пердю… пердишь… В смысле, потерял тут что? — А? — затупил он. — Ты это, — говорю, — пизд’анволь отсюда по взлетной. — А? — он нахмурился, и его дружки шагнули навстречу. — Ты кошка или сова? — сказал я совсем грозно. — Ша уибу! — Гони Клык, падла, — рявкнул он на чистейшем русском. — Я что, зря полночи тебе губы подставлял? Отдавай, не то мои ребята так тебя отделают — вечность комаров обсасывать будешь. Ребят у него целых десять. Как пить дать, отделают. Ну, я показал им третий палец, и они накинулись. Одного я куснул в плечо, второго — в шею, третьего по лицу когтями полоснул, но четвертый пнул в колено и я упал, а они навалилось тушами. Из-под чьей-то подмышки я видел, как двое зажимают Макса. Он браво махал кулаками, но куда ему с вампирами тягаться. Скрутили, вздернули, даже рот зажали, чтоб не матерился. Перед глазами замаячили отутюженные брючки. Меня схватили за волосы, вздернули голову вверх, Гандон смотрел не морщась — злорадствуя. — Как быдлом был, так быдлом и помрёшь, — прошипел он, скалясь. — Куда тебе в графья. И мамаша твоя тоже поломойкой навечно останется. Я зарычал. Хрен со мной, а мамку обижать я никому не позволю. Дернул головой, вывернулся и впился ему в лодыжку, аккурат под брючиной. Он взвыл, отпрянул, брякнулся со всей дури на шифер. — Убейте его! — заорал, отползая. — На лейкоциты его рассейте! А дружка его — на цепь, моей шлюшкой будет, пока не сдохнет! Меня вздернули на ноги. В плечи вцепились когти, шея занемела от укусов, голова закружилась от потери крови… Но даже в таком состоянии я увидел мелькнувшую в небе молнию. Она перечеркнула луну, ударилась о крышу всполохом искр и вспыхнула двумя силуэтами. Один из них был мне знаком. Я так ослаб, что только и мог жалобно просипеть: — Дедушка! Дед кровожадно ухмыльнулся. Горящие глаза, чёрное пальто и улыбочка — ну просто супергерой. А рядом с ним щетинился мощным загривком гигантский волк. Что было дальше, я мало понял. Слышал вой, удары, хруст, потом жалобные стоны, а потом оказалось, что меня уже никто не держит. Вокруг валялись кучки пепла — и только Гандон был еще жив. Потому что зажал в когтях горло Макса. — Отдай Клык или ему хана, — прошипел он. — Отдай ему клык, Гавруша, — сказал дед. Делать нечего, я кинул. Гандон поймал, хмыкнул: «Дебил» и полоснул Макса по шее. А потом столкнул с крыши. Сам поднялся в воздух, но дед с волком тут же бросились вдогонку. Судя по звукам, догнали. У меня не было сил даже кричать, не то что подняться. Но я перевалился через карниз и упал следом за Максом, направляя последние капли крови, что еще остались в теле, на полет. И я поймал его. Конечно, поймал. Мы же тренировались. Только это было неважно, потому что из горла у него хлестало так, что было ясно: среди живых ему не место. — Дедушка! — закричал я, чувствуя как глаза жжёт солью. — Да что ж могу, Гавруша? — сказал дед, приземляясь рядом. Руки у него были по локоть в крови. — Я ведь не высший вампир. — Он поглядел на волка, у которого в пасти болталась цепочка с Клыком. — Зато я знаю одного высшего оборотня… Волк фыркнул, выплюнул цепочку на землю и куснул Макса под челюстью. Мы застыли. Уже через секунду кровь остановилась, рана затянулась, шрам побелел. Макс заморгал, закашлялся и сел. Огляделся. — Здрасьте, — сказал он деду. А потом и волку, который превратился в огромного косматого — и абсолютно голого — человека. Дед сунул мне руку, и я немного отпил, чувствуя, что восстаю, как надувающийся воздухом танцующий аэромен. — Дед, — я вытер рот рукавом, — ты, значит, жив? — Жив, Гавруша. — Он похлопал по плечу голого мужика: — Благодаря ему. За мной тогда охотилась эта вампирская банда — им же нужен был Клык. Я отказал, а они пришли убивать. Но Эдик, — он кивнул на оборотня, — давно следил за мной, и когда меня схватили, помог сбежать. Мы долго прятались, оберегая вас, пока не узнали, что эти уроды таки нашли способ добраться до Клыка — через тебя. Мы позвали на подмогу друзей-оборотней и немедленно вернулись. И кажется, вовремя. Я кинулся обниматься, и он погладил меня по голове. — Все будет хорошо, Гавруша. Я покачал головой. — Мамка так и не стала графиней. — Баронессой подойдет? — спросил Эдик, почесывая ногой за ухом — в человеческом варианте это смотрелось более чем экзотично. — По законам оборотней твой друг теперь — мой названный сын. А значит, барон Игельстром. Других детей у меня нет, так что в наследство в виде замка в Швеции можешь вступить немедленно. — Да мне замок без надобности, — сказал Макс, явно пытаясь определить изменения в теле. — Я его матери твоей хоть сейчас отдам, лишь бы она больше с женихами не лезла. Я засомневался, спросил у Эдика: — А как же вы? Эдик прильнул к деду — с собачьим обожанием. — А мы давно хотели отправиться в кругосветное. Пожалуй, уже можно? Я оглядел мрачные крыши Средне-Порнозаводска, и у меня заколотилось сердце. — Дед, а можно я… — Я встретился с Максом взглядом — он уверенно кивнул. — А можно мы с вами? Дед почесал затылок. — Так ведь мы не по музеям ходить будем. Будем забираться в древние гробницы, исследовать джунгли, подниматься в горы; на каждом шагу — опасность. Не забоитесь? Я ухмыльнулся. — Как говорил мой дед — царствие ему преисподнее! — «Вечность имеет свойство проходить очень быстро, так что ешь супчик, пока не свернулся». А мой дед хуйню не говорил. Я ему верю. Дед засмеялся и потрепал меня по голове. А я взял Макса за руку и улыбнулся. На горизонте посветлело. Хотелось бы сказать, что мы вместе ушли в рассвет, но вампирам такое противопоказано, поэтому мы вместе ушли в канализацию — и так-то и начались наши приключения. Но это уже совсем другая история.