как забавно получилось: из сотни потенциальных убийц я снова выбираю тебя.
Со временем далёкое прошлое заменилось ближайшим, как они и обещали, оставляя в памяти грустно-красивую ассоциацию бывшего дома: пожелтевшие обои на стенах, остывшая еда в красных керамических тарелках, звук трещащего телевизора, транслирующего мультики, лицо нежно-ласковое, родное, материнское, сейчас расплывающееся незримым ангелоподобным образом, будто бы этих одиннадцати лет и не было, уютными, сказочными воспоминаниями приходя исключительно во снах. Забылся тот момент, когда она начала болеть, но оправданный страх одиночества сжимал сердце и гортань значительную часть сознательного детства. Странно, что он не оказался тут раньше — друг семьи, а если по простому, то мамин жених, такой милый со своими лопоухостью и всегда широко открытыми глазами, как-то умудрялся не падать духом и поддерживать видимость семьи, но с ее смертью прошла и его любовь к мальчику, в которой он отчаянно нуждался, чувствительный и глубоко ранимый. В адаптации к новой жизни прошло несколько месяцев, в большинстве своём составлявшую в это время бюрократическую возню. Так он узнал, что и в документах значится как сирота — обидно-грустное слово, вымысел превратившийся в реальность. Эркель, имеющий особенность замыкаться в себе и молчать подолгу, обескураживал психолога этим, как он говорил, нездоровым игнорированием. Он никогда не затрагивал больных тем, говорил ласково и понимающе, может, только поэтому обида постепенно начала заменяться каким-то другим, повседневно-будничным чувством, однозначно приятным, твердившим постоянное "да, по-другому и быть не могло". А слёз почти не было, что оправдывали бы популярные мифы и собственные страшные ожидания. Наоборот, появилось чувство воодушевления, семьи среди детей и подростков, связанными простыми глаголами "бросить" и "отказаться". Пятиразовое питание, постельное белье, пахнущее стиральным порошком с резким запахом и поддержка, граничащая с законом "каждый сам за себя". Абсурдно, нелепо, но также реально, как и его комната двадцать на десять с девятью одинаковыми кроватями и заставленной зубными щетками раковиной. Со сверстниками общение было дружелюбно-отдалённым, так что в коллектив войти было нетрудно, да и воспитателям он сразу понравился, — наверное, за красивый невинный взгляд — которые закрывали глаза на то, что Эркель постоянно таскается с ребятами постарше в свободное от учебы время. Сегодня, например, с Верховенским — просто Петей, с тех пор как осознал собственную безнадежную влюбленность — тащится по подлеску недалеко от территории. С ним почти наравне идёшь, опустив взгляд под ноги и иногда поднимая светлые глаза и хмурясь, только бы не привлекать внимание к румянцу на бледных щеках. Верховенский, кажется, давно понял, что сердце детское неровно бьётся к нему, и тут бы сделать что-нибудь решительное, как это принято, а не дразнить и оставаться таким же, как и всегда — подростком с плохой дисциплиной из областного детского дома. Петя его на три года старше, хоть и роста они одинакового, и так, наверное, даже лучше для Эркеля: различия в возрасте сразу и не заметишь. — Петь, — мальчик касается чужой руки, привлекая внимание Верховенского и прерывая его рассказ о том, как прикольно они на выходных потусовались с пятёркой и вообще очень жалко, что тебя не отпустили. В сравнение пятёрке, как своеобразно называл свою компанию Петя, Эркель был младше всех со своими почти тринадцатью, когда как остальным было по пятнадцать-шестнадцать, и доверия вместе с привилегиями у них, соответственно, было больше. Собственно, это было не так важно, как факт, что к июлю уже большинство свалят из этого богом забытого места. Оконченные девять классов, свидетельство, а после любой пту выберешь, более-менее приличный, не задумываясь, лишь бы эту полноценную свободу получить вместе с разваленной комнатой общежития. И Петя, конечно же, улизнёт сразу же. Спрашивать о будущих планах бесполезно: Эркелю это все равно ничего не даст, ведь не побежит же он следом, словно собачонка, как только тот уйдет, — скорее всего, так и сделал бы, если бы можно было — да и у Верховенского миллион планов в голове: будет говорить одно, а делать совсем другое, перемешивая все что можно. Понять, что у него в душе сродни задаче со звездочкой. — Петь, так скажешь, куда мы идём? — Иногда мне кажется, что более нетерпеливый из нас двоих — ты, — Верховенский случайным и быстрым движением до чужого запястья касается, так нечаянно со стороны и до дрожи приятно для Эркеля. Будто бы эти многочисленные прикосновения значили что-то серьезное, а не игру до бесконечности долго длившуюся. Можно было бы назвать это чем-то интересным, может, для кого-то романтичным, но только не с Верховенским, хоть и мальчик слепо верил, что у них есть будущее. Непонятное, такое же зависимое от Пети, но существующее. — Ну вот и пришли. Начало-конец ещё зелёного поля посаженной пшеницы, вытоптанные вокруг в траве тропинки с ранними ромашками, поваленное грозой дерево и совершенное непонимание, почему они сюда пришли. Вроде как и Петя был не сильно обращающий внимание на пейзажные виды, хоть и надо отдать должное — глазам однозначно было приятно. Эркель, не задавая вопросов, прошёлся возле рядов нераспустившихся колосков, ладошкой проводя по верхушкам, и совсем не ожидая на плече руки беззвучно подошедшего сзади Верховенского. Достаточно заглушаемая приятным чувством близости тревога в метнувшемся взгляде и участившееся сердцебиение при виде чернеющего металлом пистолета в чужой руке. Повинуясь реакции, Эркель с непонимающим взглядом резко дёрнулся в сторону, и если бы не удерживающий за шею Верховенский, отошёл бы как можно дальше, несмотря ни на что. — Только не кричи, иначе я совсем разочаруюсь, — чужая улыбка нутром чувствовалась, хоть и забавного было мало. Он ничего не сделает в противовес тревоге. — Я... Чёрт, откуда это у тебя? — Украл у мента, — Эркель хмурит светлые брови, пытается обернуться, дабы проверить шутит он или нет, но, видимо, лицо его приняло слишком настороженное и тревожное выражение, что Петя, не сдерживаясь, рассмеялся. — Да шучу. Одолжил у одного знакомого. — Зачем? — не хотелось забивать голову ещё и тем, какие у него водятся знакомые, делая вид, что это совершенно естественно: одалживать оружие в пятнадцать лет непонятно у кого. — Как зачем? Тебя пристрелить конечно! — у него граничащая веселость с серьёзностью в голосе, так что провести границу между безумной шуткой и правдой было сложно, учитывая, что он действительно на такое способен. Пол года назад им же было предложено тяжело избить выскочку Шатова, что раньше был в их компании и, по словам Пети, полностью заслуживающего всего этого за предательство, хоть ему действительно ужасно его жаль. Верховенский более менее удачно выпутался из этой истории, разделив вину на всех из пятёрки, в том числе и на Эркеля. Долгие разборки с участковым, множество выговоров от воспитателей и начальства — вспоминать жутко, но повторись бы все снова, Эркель бы без раздумий сделал бы тоже самое. — Что? — На твоём хорошеньком личике будет колоритно смотреться пулевое ранение, как думаешь? — Петь, это не смешно. — Полностью согласен, — Верховенский свободной рукой ощупывает стучавшую жилку на мальчишеской шее и полугромко говорит на ухо: — Тебе ведь страшно, а делаешь из себя серьезного и непоколебимого. Мама бы гордилась. Эркель молчит, медленно сглатывая и краем глаза смотря на чужое лицо, пытаясь понять причины его теперешнего поведения. Опять тот же вопрос: что у него в голове? Или лучше: А что если он серьезно? Пистолет прожигает кожу в области ключиц, где он замер в чужой руке с направленным к лицу дулом. — Ты ведь знаешь как в фильмах обычно бывает: последний шанс и все такое. Хочешь? Эркель кивает, все также молча и ощущая подступающий комок к горлу. — Мамуля, наверное, рассказывала как на ромашках гадать. Только вместо «любит — не любит» у нас будет «убьёт — не убьёт». Все честно и справедливо для такого прилежного мальчика, как ты. Петя отпускает и толкает в спину. От неожиданности колени подкашиваются — приходится делать усилие, чтобы не упасть на траву. Послушно рвется низкая ромашка и стыдливо опустив голову, сдерживая подступающие слезы, Эркель отрывает один за одним белые лепестки, быстро повторяя сказанные три слова. Верховенский кивает энергично и одобрительно, когда тот поднимает голову, останавливаясь на половине с дрожащими пальцами. Волей случая, может, выпал чётный лепесток, отчего сердце ещё сильнее застучало от нового прилива адреналина в крови. Окончательно заверив себя, что Петя действительно собирается закончить его жизнь здесь и сейчас, Эркель выдыхает расслабленно, стараясь не думать, что все эти шансы обычно оказываются пустышками. Скрытый смех в чужих глазах теперь полностью заметен, как и улыбка хитро-веселая, открывшиеся сразу после того, как он в тревоге чуть ли не новое рождение переживал. От этой несерьёзности стыд и щемящая обида наполняют рассудок, слезы, теперь не сдерживаемые, рассекают белые щеки, солёным, еле чувствуемым привкусом, затекая в рот. — Да ладно, ничего я с тобой не собирался делать! Ну, просто незаряженный пневмат,— Петя прячет оружие в рюкзак на спине и подходит ближе к парнишке. Мокрые от слёз ресницы блестят от солнечных лучей, словно светлые блики на ясной глади озера. Верховенский быстрым движением задирает чужую голову вверх, хватаясь за углы нижней челюсти. — Ага, — Эркель и слезинки бы не проронил будь это всё всерьез или у кого-то на виду. Но явное подшучивание, граничащее с издевательством, когда они, как в строчках стихотворения, одни в бескрайнем поле, вызывало горькую обиду с разочарованием. Если это такой способ отбить мальчика от себя, то это очень глупо. Эркель знает, что простит. И Петя знает. Даже нагло целует, притянув за подбородок. Эркель дёргается нервно — рефлексы берут свое, да и близость с человеком, который две минуты назад угрожал не по-детски, не самая сладкая. Верховенский не впервые без объяснений лезет с поцелуями, просто потому что ему так хочется. Он говорит, что с девочками совсем по-другому, чем с ним, и хочется верить, обманываясь: если Эркель не видел ещё ни одной его девушки, это пока ничего не доказывает. В конце концов, ведь просто нужно довольствоваться редкими минутами близости, а не искать причины, вызывающие её. Может, найденный ответ обрадует не так, как чужой, забивающий все лёгкие напрочь, запах совсем рядом. Эркель, как это обычно и бывает, только спустя время расслабляется, слабо отвечая на поцелуй и хватаясь за чужие плечи. Петя, выждавший, пока мальчик более менее придет в норму, сильнее целует, пальцами вжимаясь в бледную кожу щек с ещё не высохшими прозрачными полосками. Отпускать Верховенского не хочется, даже когда тот отстраняется с довольной улыбкой. Эркель крепко обнимает юношу за плечи, прижимаясь подбородком и размеренно дыша. — Простишь же? Эркель шмыгает носом и молчит в знак согласия, хоть и понимает всю неправильность положения. Чем больше соглашается, тем больше становится зависим, а дальше все ещё хуже станет. Любимая игрушка окажется сложенной в дальний ящик, или как там говорится? Эркель твердит себе, что в следующий раз все будет по-другому, в следующий раз найдутся силы уйти и все Петины недостатки, которые мальчик вычеркнул ещё и при первом с ним знакомстве, бросятся в глаза и заставят от него отвернуться. Вообразить себе старшего брата было необычайно просто, убрать же — сложно и больно, будто по второму разу теряя семью, ещё и с учётом того, что названый брат, кажется, только и делает, что пользуется и забавляется, нисколько этого не скрывая. — Ну, хватит. Пойдем? — Петя отстраняется и, взлохматив чужие волосы, в приподнятом настроении духа уходит к дорожке, по которой пришли. Эркель, бросив последний взгляд на валяющиеся у ног белые лепестки, содрогнулся и поспешил вытереть раздраженные от слёз глаза и щёки, устремившись следом.i.
13 мая 2020 г. в 21:19