01.
Утро провозглашения Канаэ столпом — и солнце никогда не светило ярче, чем в этот день. Шинобу двенадцать, она стоит в самом первом ряду с запёкшейся кровью от комариных укусов на ногах и смотрит на Канаэ так, будто она держит весь мир в своих руках. Никогда она не встречала никого, кто сиял бы столь же ярко. Кого она любила бы столь же сильно. Слева от неё пчела целует разверстый рот цветка. Справа в небе расходятся облака. После церемонии Канаэ берёт её за руку и говорит ей, что теперь всё будет хорошо. Теперь всё будет просто замечательно. И Шинобу верит ей, потому что Канаэ никогда не лжёт. Она чувствует, как всё низкое и злое покидает её тело на выдохе, повинуясь прикосновению ладони к её плечу, умиротворяющему так, как умеет только Канаэ. Пусть счастье и лежит на листе из самого тонкого стекла, но сегодня Шинобу чувствует себя в безопасности впервые за долгие годы. Когда она улыбается, Канаэ улыбается в ответ. Чисто, как обещание.***
Годы спустя Шинобу стоит над могилой сестры и хочет кричать. Лицемерка. Предательница. Канаэ никогда не лжёт. Целые дни после её смерти Шинобу разменяла на попытки возненавидеть её, потому что пытаться ненавидеть было проще, чем признать, как сильно она скучает. Она просто не могла: было слишком больно даже помыслить об этом — только не Канаэ, только не Канаэ. Сорвалась и впечатала кулак в стену — сильно, до щелчка выбитых костяшек, красных, опухших и рыдавших недели. Никогда так и не вставших на место полностью. Теперь Шинобу просто зла. Зла. Всё время так чертовски зла. Она хочет топтать цветы — идёт по саду и хочет сбить бутоны тюльпанов со стеблей, хочет оторвать их от их корней, но Канаэ бы это не понравилось, а Шинобу всегда волновало, что подумает Канаэ. Поэтому вместо этого она улыбается. Улыбается. Стремится заключить в себе всё, что Канаэ любит, что Канаэ любила. Её сестра продолжает жить через неё. Она глотает свою низость, глотает свои чувства. Перекусывает пополам каждого скорпиона на своём языке. (Или почти каждого. Глядя на Томиоку, она понимает, что любой может сорваться.) Эта Шинобу — новая, улыбающаяся Шинобу, рождённая из горя, — станет всем, чего хотела её сестра. Она будет быстрой и доброй, непоколебимой и яркой. Спокойной. Такой, какой должна быть леди.***
Она нежна как бабочка, но внутри неё разворошённое осиное гнездо.***
На следующий день после смерти Канаэ Шинобу идёт в её комнату и открывает её шкаф. Вытаскивает из него всё, что ей принадлежит, что ей принадлежало, — каждую заколку, каждый комплект униформы. Её домашнюю обувь. Её туфли. Её летний сарафан и пару чулок, полусъеденных молью. Находит розовую юкату, которая была на ней на прошлогоднем фестивале фейерверков. (Кажется, это было так давно: воспоминания мигают, как готовые полностью погаснуть фонари в саду. Её рука в руке Шинобу, рука Канаэ в другой. Взрывающиеся фейерверки, их отсветы в зрачках Канаэ как туманности — и она улыбнулась впервые за несколько месяцы, и Канаэ по-девчачьи хихикала всю ночь, опьянённая сливовым вином. Шинобу помнит. Никогда не сможет забыть. Держит воспоминание, как стиснутый в сердце кулак.) Она достаёт одно из хаори Канаэ и набрасывает его себе на плечи. Велико. Кончики пальцев торчат, как будто пытаясь спрятаться. Это она хочет спрятаться. Хочет исчезнуть. Хочет свернуться калачиком и проснуться два дня назад и схватить Канаэ за руку. Пожалуйста, не ходи на эту миссию. Не ходи. Не ходи. Позволь мне пойти, останься дома. Ты нужна им больше, чем я. Ты нужна мне больше, чем я. Канаэ. Канаэ. Она хочет закатить истерику. Хочет трястись от гнева и кричать и проклинать и орать потому что это нечестно это никогда не было честно потому что они забрали у меня мать они забрали у меня отца и теперь они забрали у меня Канаэ. Пожалуйста, только не Канаэ, кого угодно, но не её. Верните её мне верните мне мою чёртову сестру просто верните её мне. Пожалуйста. Пожалуйста. Любовь похожа на нож между рёбер. Её сестры нет, а сама она стоит одна в пустой комнате и пялится на остывшую кучу ничьих вещей. Забирается на неё. Засыпает на подушке из вины и стыда и верните её мне пожалуйста. Пожалуйста. Кто угодно, но не она. Хотя бы на один день. Верните её.***
Шинобу всегда ходила с душой нараспашку, но теперь её нет. Она истлела. В шкафу завелась моль и проела её насквозь.***
Она хотела носить хаори, в котором умерла её сестра. Когда они забрали тело Канаэ и похоронили его на заднем дворе, Шинобу оставила себе этот кусок ткани с узором крыльев бабочки, рваный и покрытый кровью и истончившийся по краям. Разорванные рукава. Расходящиеся швы. Дыра на спине там, где демон пробил лёгкое Канаэ. Не сдержавшись, Шинобу провела пальцем по её краю, пытаясь представить, каково это было. Злой маленькой девочке в её мыслях казалось, что только это хаори на её плечах придаст ей какую-то особую силу. Решимость. Трудная любовь. Мёртвая любовь. Стиснутые до выступившей крови зубы. Никто не несёт бремя боли так хорошо, как люди, несущие его на своей спине. Она пыталась отстирать кровь, но безуспешно. Запятнанный белый, дрожащие руки — не могла даже дотронуться до хаори, когда вода окрасилась в розовый и от мокрой ткани поднялся такой сильный запах духов Канаэ, что казалось, что она только что вышла из комнаты. Она оглянулась через плечо, просто чтобы убедиться. Просто чтобы убедиться. Оставила хаори сложенным на надгробии сестры. Оно исчезло на следующее утро. (Недели спустя она нашла его в комнате Канао спрятанным под татами, как секрет. Как оставленное на сохранение. Даже смотреть было больно. Засунула его обратно. Белый был всё в тех же бледных пятнах розового.)***
Никогда не могла использовать дыхание сестры. Никогда не могла отрубить голову. Слишком мелкая. Маленькая сестричка. Бесит. Выводит из себя. Слишком чертовски маленькая. Она стоит рядом с Химеджимой и кажется себе ребёнком; она и есть ребёнок. Была самой юной из столпов, пока не появился Токито, у которого никогда не было проблем с тем, чтобы отрубить голову. Она хочет рвать на себе волосы. Иногда она так и делает. Только иногда. Только в одиночестве. Что бы она ни делала, этого всегда недостаточно. Её первая цугуко погибает. Потом её вторая. Цугуко Ренгоку становится столпом. Хочет кричать. Улыбается. Осиное гнездо. Смешивает сильнейшие токсины и совершенствует формы своего дыхания. Осиное гнездо. Осиное гнездо. Третья цугуко погибает.***
Сказать, что она хоть в чём-то винит Канаэ, было бы ужасной, жестокой ложью. Сказать, что она винит себя, значило бы взять красную ручку и вернуться ко всему, что она когда-либо сделала. Подчеркнуть это. Потом обвести. Потом выделить и подчеркнуть всё опять. Так истерзать страницу, чтобы она проломилась под ручкой, — а потом всё замалевать и выбросить лист прочь.02.
Мицури соткана из всего яркого. Она говорит как лето, смеётся как солнце между разошедшихся после весеннего дождя облаков. От неё у Шинобу горят уши. Они горят жарче, когда Мицури приходит к ней с ожогом. Она наносит на рану масло. Та говорит, что уснула на солнцепёке и что ох, мне так жаль, что я трачу на это твоё время, я знаю, что это пустяк, но Шинобу просто берёт её руки и говорит, что всё хорошо. Всё в порядке. Мне нравится проводить с тобой время. С единственным человеком, кроме девочек в поместье, рядом с которым она может искренне улыбаться. Зачерпывает пальцами масло и мажет им щёки Мицури. Пытается притвориться, что румянец на них не только от солнца. Потом поворачивает руку Мицури ладонью вверх и разжимает её пальцы один за другим. Кладёт ей на руку баночку бальзама и потом сгибает их поверх неё. «На следующий раз», — говорит Шинобу, и Мицури краснеет, краснеет сильнее — заслоняет лицо свободной рукой, когда Шинобу ведёт пальцем по краю её ногтя. Она слишком сладкая, думает Шинобу. Слаще вишнёвых цветков, слаще сливового вина. Быть с ней всё равно что есть мёд ложками. Живот сводит от боли. Мицури поглядывает на неё сквозь пальцы, и Шинобу улыбается так искренне, что ей больно. Хочет протянуть руку и заправить выбившиеся пряди Мицури за ухо. Мицури, этот солнечный свет во всём его великолепии и силе, улыбается в ответ, заставляя сердце Шинобу забиться чаще. Соткана из всего яркого.***
Мицури похожа на незрелый персик. Розово-зелёный и сладкий; и со временем, думает Шинобу, он станет ещё слаще. Шинобу тоже могла бы быть персиком. Возможно, думает она. Возможно. Но только персиком, который слишком долго лежал на солнце. Разломи её пополам — и увидишь лишь гниль и копошащихся внутри червей.***
Иногда её злит мысль о том, что Канаэ хотела, чтобы она бросила всё это. В своих последних словах её сестра молит её выбрать путь попроще. Так эгоистично. Так больно. Обычная жизнь. Обычная жизнь. Вообще, что такое эта нормальная жизнь? Сидит допоздна в лаборатории, смешивая яды, потому что не может уснуть. Терпеноиды, бензоиды. Фенилпропаноиды. Слева от неё дистиллят начинает по капле конденсироваться, ритмично капая в подставленную ёмкость; в спиральной газовой трубе извиваются пурпурные пары. Этой жизнью, думает Шинобу, она хотя бы, несмотря на всю боль, удовлетворена. В этой жизни у неё есть смысл и мотивация. Учёная. Убийца. Она существует за пределами того, чего от неё ожидают как от женщины. Живи она обычной жизнью, сейчас она была бы уже замужем и с детьми. Живи она обычной жизнью, она была бы несчастна и полна тоски; пялилась бы в окно своей спальни, наблюдая за проходящей мимо неё ночью. Муж, дети — как каторжное ядро на её ноге. Обычная жизнь — это тюрьма. Шинобу чувствует себя преданной от мысли о том, что Канаэ могла хоть на секунду подумать, что Шинобу хотела бы этого.***
Она пьёт сёчу на внутреннем дворе в деревне кузнецов в тишине и пропущенном сквозь облака лунном свете. Сидящая рядом Мицури вздыхает расслабленно и легко, всё ещё мокрая после горячих источников; пар клубами валит от её опалесцирующей кожи. С лунными лучами в волосах она похожа на богиню, вечную, как сама жизнь. Поднимающую руки и аккуратно и ровно разделяющую розовых пряди, готовясь заплести их в косы. Шинобу пялится — немного пьяная, немного заинтригованная. Восхищённая. Желающая запомнить форму рук Мицури, ловкость её пальцев, вплетающих каждую прядь умело и точно. Шинобу трёт глаза. Делает ещё глоток сёчу. Откидывается назад и беспорядочно вертит стакан меж двух сжатых пальцах. Пытается вернуть себя на землю, прижимаясь к дереву досок, впивающемуся в её ладонь. Когда она поднимает голову, на небе в два раза больше звёзд, чем обычно. — Хорошо ведь так передохнуть время от времени, — говорит Мицури, подливая им обеим. Шинобу утвердительно хмыкает, хотя не уверена, что согласна. Они чокаются и пьют. Юката Шинобу, небрежно запахнутая на груди, сползает с её плеча. Капли воды с источников собираются во впадинах за её ключицами. Мицури осторожно берётся за ткань и поднимает её обратно — игриво, как будто смотрела туда всё время. Шинобу моргает. Сглатывает. Ночной воздух слишком тих: лишь стрёкот сверчков, ни ветерка. Шинобу кажется, что если она шевельнётся, то это мгновение лопнет. А потом рука Мицури касается её подбородка. Ведёт вдоль её горла. Те же самые пальцы, тонкие, ловкие и любопытные, касаются выступа её грудины. Подъёма её груди. Замирают там, где начинает расходиться ткань. Мицури подаётся ближе. Она пахнет сладко, как цветы вишни. Посмеивается нежно и мечтательно, как будто её мысли ускользнули через заднюю дверь, когда Шинобу отвернулась, и теперь гуляют где-то далеко. Кожа Шинобу гудит под юкатой, горячая и просящая царапин. Сотни тысяч сороконожек ползают по ней. Мицури подаётся ещё ближе. Ещё больше сороконожек. Шинобу облизывает губы, потому что они вдруг кажутся ей пересохшими, и взгляд Мицури с любопытством цепляется за них. Сейчас Шинобу могла бы сосчитать все её ресницы, если бы захотела. Сейчас она могла бы положить руки на щёки Мицури и прижать пальцы к её родинкам. Сейчас она могла бы уничтожить последние разделяющие их сантиметры и. И.***
У этого есть название, но Шинобу его не знает.03.
Эта идея впервые настигает её сидящей на полу спальни. Уже поздно, она заплетает волосы Канао в косы и про себя зовёт это семейными посиделками, потому что именно так это всегда называла Канаэ, а Шинобу так ни разу и не сказала это вслух. Теперь она вплетает заколки с цветами и бабочками и причудливыми узорами в волосы Канао, пытаясь рассмешить её. Букет из цветов. Сад на голове. Сестричка, младшая сестричка. Канао подбрасывает монетку каждый раз, когда хочет глотнуть чая. Не смеётся. Просто пялится вперёд, прямая как палка. Шинобу всегда хихикала, когда Канаэ сидела с ней вот так; дулась и злилась, но всегда недолго — слишком звенела её голова, когда она пыталась прожечь сестру взглядом. Пытается не чувствовать обиды. Втыкает ещё одну невидимку. Уже час пытается объяснить, почему глициния ядовита; не потому что Канао спросила, но потому что сама считает это интересным. Пыталась объяснить это Канаэ, но та никогда не понимала. Канао тоже не понимает. Шинобу видит, что она пытается, но, когда она начинает вворачивать слова вроде автолиз или ингибирование ферментов, глаза Канао стекленеют. Глупость. Смеётся. Заколка-бабочка. Канао подбрасывает монетку. Наклоняет голову назад. Она звенит, но смеха так и нет. — Глициния токсична, как яд паука, но не ядовита, как волчья ягода? Шинобу задумчиво хмыкает. — Она может быть, — медленно говорит она, глядя на потолочные балки. — Возможно, так и есть. Я никогда не пробовала. Она переводит взгляд на Канао. Постукивает пальцем по губе и наклоняет голову к плечу. — Но чтобы быть ядовитой в этом смысле, — говорит она, — она должна убивать съевших её.***
Должно быть научное объяснение того, что происходит после смерти, но Шинобу не хочет его знать.***
— Мне больно думать о том, — говорит ей Ояката, — что мои дети собираются умереть. Некроз уже начал распространяться на его правый глаз, незаметно, как всё смертельное и терпеливое. Если бы у Шинобу ещё было сердце, оно бы заныло при виде него. — Мне жаль, — говорит она, кланяясь до земли. Ей действительно жаль — ей стыдно за всю боль, что она когда-либо причинила ему. Из всех ещё живых людей только Оякату она хочет и готова молить о прощении. Он медленно и апатично моргает. Три ресницы уже побелели — нужно принести ему больше лекарств и назначить на завтра осмотр. — Я знаю, — он протягивает руку и касается её головы так нежно, что она вздрагивает. — Мне тоже жаль.***
Демоны — это смерть. Разрушение. Шинобу вырезала это на своём клинке после того, как вырезала это в своём сердце. Никогда она не встречала демона, которого не попыталась бы пырнуть в глаз, до Тамаё — и даже ей не смогла доверять. Демоны — это смерть. Целые месяцы носила в рукаве смоченный в глицинии кинжал. Напрягала все свои силы, чтобы не напрягаться каждый раз, когда Тамаё оказывалась за её спиной. Конечно, сначала ей было сложно с ней работать. Конечно. Шинобу всегда предпочитала демонов мёртвыми, разлагающимися или сгорающими на солнце. Ещё лучше было видеть их плачущими, лучше всего — умоляющими. Ничто не доставляет ей такого удовольствия, как вид умирающего чудовища, пресмыкающегося у её ног. Конечно, Тамаё ничего такого не делает. Конечно. Тамаё — это элегантность и самообладание, грация и чистые слова. Она без усилий поправляет край своего кимоно — восхитительная красота, украшенная фиалками и шелками. Стройная. Вечная. Сложно не заглядеться на неё каждый раз, когда она входит в комнату, и ещё сложнее Шинобу не думать о том, что это всё тщательно продуманная ложь. «Вскрой её — и что ты найдёшь?» — гадает Шинобу. Красавицу или чудовище. Женщину или мясо.***
У их гнева одна природа. Ей понадобилось несколько месяцев, чтобы увидеть это, но в конце концов Шинобу поняла: это ярость и боль. Леденящая кровь злость. Такая ненависть, что разрывает тело на куски. Гнев Шинобу — дитя чувства вины и разорванной души. Острые кости, выступающие под кожей. Её гнев причиняет боль, но злость Тамаё гораздо смертоноснее. Гораздо коварнее. Это гниль, которое позволили расползаться слишком, слишком долго. Вскрой её грудь — и увидишь, что всё в ней, истекающей тёмным и полным мяса, абсолютно черно.***
Ест только лиловый двенадцать недель подряд. Двенадцать месяцев подряд. Ест всегда, не прекращая. Глицинии так много, что она начинает являться Шинобу во снах. Думает о ней. Она видит пурпурный, когда опускает веки. Перенасыщение. Лепестки цветов в её чае; она снимает пыльники со своих зубов. Ест их, чтобы быть смертельной, и начинает привыкать ко вкусу. Со временем её тело начинает меняться. Её ногти темнеют и в конце концов отваливаются, и вырастающие им на смену несут в себе лёгкий фиолетовый след. Потом цвет концов её волос становится глубже, а потом Аой говорит ей, что её глаза стали ярче. Это становится привычным сочетанием: пурпурная девочка, девочка-бабочка. Шинобу никогда не было дела до цвета, но это не имеет никакого значения и никогда не имело. Пурпурная или нет, она получит то, что хочет, а он получит то, что заслужил. Она знает: время докажет, что оно того стоило.***
Порой она гадает, будет ли кровь из её ран иметь пурпурный оттенок.04.
Вы знали, что некоторые бабочки пьют кровь? Пот? Мускус? В прекрасном всегда есть отвратительное, нужно только хорошо приглядеться. Видите? Видите? На обочине дороги разлагается труп животного. Видите? Видите? Есть на нём бабочки?05.
Вот как всё случается: спустя четыре года после смерти сестры Шинобу входит в крепость. Спустя четыре года после смерти сестры она открывает дверь, по другую сторону которой сидит мужчина с пятнами крови на волосах. Спустя четыре года планирований, слёз, бессонных ночей, проведённых в мыслях о том, каково будет вонзить клинок ему в горло, — и вот он здесь, за первой дверью слева. Почти комически смешно: это первая дверь, которую она открыла. Она бы рассмеялась, если бы кровь не застыла в жилах. Вот как всё случается: спустя четыре года после смерти сестры она делает шаг вперёд и вонзает меч ему в глаз.***
Она спрашивает себя: гордилась бы ею Канаэ? Что бы она сказала сейчас, четыре года спустя? Счастье лежит на листе из самого тонкого стекла, но стоило ли оно того, чтобы ползти на коленях по осколкам все эти годы? Она довольна? Это и есть отмщение? Она пялится на свои руки, на пурпурную кровь в своих венах. Кровь бежит из её ран, мёртвые девочки валятся у её ног. Спустя четыре года она спрашивает себя, такую ли жизнь она хотела прожить.***
Сегодня она умрёт. Это странная мысль. Странное чувство. Странное. Странное. Она думает, что на самом деле не хочет этого. Глубоко внутри, несмотря на разбитое сердце, она не хочет по-настоящему умирать. Любит жизнь, которую прожила. Любит Канао. Любит Аой. Хотела бы попрощаться с Киё, Нахо и Суми. Лёгкие болят: воздух слишком холодный, а грудь вот-вот расколется пополам, но она всё равно не знает, что чувствует. Она счастлива или грустна, мертва или жива — она не знает этого; она знает только одно: она зла. Зла. Всегда была зла. Захлёбывалась яростью и криком, но сегодня, впервые за долгое время, её сердце спокойно. Все осы разлетелись и умерли. Она поднимает свой меч ещё раз, заставляя своё умоляющее, ноющее, рыдающее тело потерпеть ещё немного. Ещё совсем чуть-чуть. Её руки, даже её чертовски маленькие руки ещё могут держать меч. Во рту кровь. Её легкое пробито, совсем как у Канаэ. Она скоро умрёт, совсем как Канаэ. Но она всё равно делает ещё один шаг и встаёт в стойку. Бросается вперёд с последним, что у неё осталось. Она кажется себя невесомой. Крылом бабочки.