Право победителя

Генри наклоняется очень низко. Всего в нескольких сантиметрах от его лица неподвижное тело. Ему привычно такое положение дел. Одним немаловажным фактом, почему-то очень будоражащим, является тихий, едва различимый за писком приборов, стук сердца. Если наклониться ещё ближе, практически положить голову на узкую грудь, можно слышать его отчётливо. Генри позволяет себе это время от времени. Он вслушивается в размеренный пульс и улыбается. Он привык быть очень близко к холодным лишённым жизни телам, но сейчас ему впервые за долгое время интереснее тратить его на кого-то такого же живого как он сам, хоть и столь же неподвижного, как его обычные пациенты. И, пожалуй, впервые он наслаждается чём-то с таким садистским удовлетворением. Будь он психотерапевтом, это могло бы стать плохим звоночком. Но Генри просто судмедэксперт. Он разбирается в мёртвых куда лучше, чем в живых. Когда-то он раскапывал могилы, а вот копаться в себе необходимости не видел. Куда интереснее разбираться, что внутри у других людей, чем лезть в тёмные глубины собственного разума. Генри всё чаще приходит в маленькую светлую палату, всё дольше сидит у постели. Раньше он много говорил. Практически захлёбываясь словами, злыми и торжествующими, практически крича. Он хотел выжать всё из своей победы. Но злорадствовать вечно нельзя. Его голос с каждым днём становился спокойнее. Высказав претензии к поверженному врагу, Генри обнаружил, что ему всё ещё есть что сказать. Он хотел выговорить, очень и очень многое, тому, кто поймёт. Разумеется, Эйб понимал его не хуже, чем едва знакомый бессмертный психопат, но некоторые вещи не хотелось говорить сыну. Не хотелось слышать того, что он может сказать в ответ, не хотелось вообще никакого ответа. Бывает, хочется просто говорить, чтобы тебя слышали, но не отвечали. Так говорят с мёртвыми. Оказалось неожиданно комфортно общаться в той же манере с живым. Генри часто задерживал внимание на кажущихся пустыми глазах. Неподвижные, как и всё остальное тело, они всегда смотрели в одну точку, что поначалу устраивало Генри. Он не знал, как бы себя чувствовал, если бы Адам смотрел так же пронзительно, как он это делал будучи (живым) дееспособным. Он боялся, ему будет неловко под этим острым взглядом. Но со временем стал ловить себя на том, как подвигает кресло в поле зрения Адама. Как заглядывает ему в лицо, ища сам не зная чего. Говорят, глаза зеркало души. В таком случае, в душе каждого человека пустота. Потому что глядя в глаза, которые не двигаются, невозможно разглядеть ничего, кроме своего отражения. И всё-таки Генри иногда кажется, что он что-то видит. Может проблеск жизни, такой же вечной как его, может им же самим додуманный блик на поверхности роговицы. И всё-таки он всматривается пристально, как только может себе позволить в неверном свете тусклой лампы. Днём заглядывать в лицо Адама, или хотя бы приближаться к нему настолько, чтобы иметь возможность дотронуться, кажется неправильным. Днём он ощущает себя благообразным скорбящим родственником жертвы несчастного случая. При свете дня ему (стыдно) неуютно вести себя так. Обманчивый вечерний флёр скрадывает любую неловкость. В палате очень тихо. Генри давно сказал всё, что хотел, и что не хотел тоже. Сложно удерживать слова, когда ты единственный из вас двоих, кто говорит. Иногда Генри жалеет, что переборщил с количеством воздуха из шприца. Адам мог бы двигать глазами, и был бы меньше похож на куклу. Возможно, это удержало бы Генри от лишних слов. И всего остального. Он не знает, что толкнуло его. Он наклонился над Адамом так низко, как он привык, он смотрит в глаза, всё такие же неподвижные и будто неживые, он думает о том, как должно быть ощущает себя запертый в собственном теле человек. О самом страшном из возможных кошмаров для бессмертного. Он, возможно, в этот момент, лишь самую малость, жалеет о содеянном. Он берёт лицо Адама в ладони. Ему хочется верить, что именно глаза, их гипнотизирующий блеск, заставили его наклониться ещё ниже. Осторожно отодвинув трубку аппарата искусственной вентиляции, Генри жадно приникает к прохладным тонким неподвижным губам своего пленника. Он оглаживает пальцами скулы, он задыхается так, будто это ему нужна ИВЛ, он впивается в губы Адама, как в спасительный глоток свежего воздуха, его трясёт от осознания своей безнаказанности. Он сладко улыбается в поцелуй. Генри не видит реакцию на свои действия, но знает, что однажды сможет спросить у Адама, что он чувствовал в этот момент. Беспомощный и беззащитный, в полной власти Генри, который сам себе кажется менее милосердным, чем даже доктор Менгеле, ведь тот в своё время позволил Адаму хотя бы кричать. Быть может, в ответ на вопрос он увидит на этом скупом на эмоции лице смятение, даже злость. Генри очень хочется знать, что ощущает это на вид хрупкое, как стеклянная статуя тело, когда он осторожно прижимает его к себе, как самую дорогую возлюбленную. Генри припадает губами к жилке на шее, прослеживает её языком вниз, краями зубов касается выступающей ключицы. Он наслаждается осознанием, что может сделать с этим человеком что угодно. Пробравшись ладонями под больничную рубашку, он дотрагивается до кожи, пересчитывает рёбра, нежно обводит пальцами шрам на животе. Генри с благоговейным ужасом понимает: Адам ему нужен. Он любит то, насколько Адам другой, насколько он не является частью привычного мира, любит, что с ним можно быть настолько же другим, что с ним можно делать всё, что угодно, потому что он не вписывается в рамки морали, как ни поверни. Людей всегда притягивает возможность переступить черту. С Адамом они возле этой черты играют в чехарду. И Генри это пугало, до тех пор, пока он не ощутил себя победителем. Пока не взял всё в свои руки. Быть королём ситуации чертовски приятно. И власть, как известно, развращает.