28 декабря 1925 года

      В тот день Владимир опять ездил на какие-то публичные выступления, читал стихи, написанные его знаменитой лесенкой. Вымотался просто ужасно. И чувствовал себя паршиво. Его уже давно измотал такой образ жизни. Вроде бы он поэт, да вот только это уже не вносило разнообразия. Дни тянулись за днями, а все оставалось тем же. Лиля его не любила и не признавала, поэты ополчились, а ведь он ещё помнил ту самую выставку, на которую никто не пришёл. Сколько же обиды и боли он тогда испытал. Слегка закусив губу от неприятных воспоминаний, он потянулся к карману зимнего пальто, желая достать оттуда одну из вредных привычек. Он закурил, затянулся и наслаждался тем, как угарный дым заполнял легкие, обжигал их и шею. Горло пронзило острой болью, то ли от холодного зимнего воздуха и отсутствия шарфа, то ли от дыма…       Ко входу подъехала бричка. Запрыгивая в неё, он выбросил недокуренную сигару, попутно кинув взгляд на голубоватое небо. Сознание пронзила странная, болезненная мысль. Небо отдавало той самой, знакомой голубизной, что иногда темнела или, наоборот, светилась, излучая счастье. Небо было похоже на глаза человека с пшеничными кудрями на голове. Футурист даже немного встряхнул сосудом с мыслями, приводя их в порядок, но от этого они только ещё более разлетелись по всем уголками, заполоняя все картинками из прошлого. Вот, перед глазами проносятся белая рубашка, сильные руки, какие-то беспорядочные листы бумаги, чернильница, карикатуры, смех, беспорядочные слова, произносимые одним и тем же голосом. Где-то в районе сердца кольнуло, хотя от мыслей сердце вовсе не зависит, но поэтам так думать можно. Курить захотелось опять. А тот смех из головы все никак не выходил. Странно, но воспоминания вызвали мягкую улыбку на жестком лице. Но уже через мгновение брови были нахмурены, а в глазах бушевала гроза, блистали молнии. Он вспомнил их самую последнюю ссору. После того случая они больше не виделись. Крики и обвинения зазвучали со всех сторон, звеня и наползая друг на друга, смешиваясь и образуя полную какофонию. Тогда они очень много наговорили друг другу. Сейчас Владимира даже несколько грызло чувство вины за те брошенные в порыве злобы и ненависти слова. Обиженный им человек не заслуживал такого. У него ведь был совсем мягкий характер, хоть людям тот и казался хулиганом, даже дебоширом, алкоголиком. Но люди не знали его настоящего, а Владимир знал, как ему казалось.       Снова зачем-то потряся головой, Владимир заметил, что был близок к квартире Бриков. Идти туда не хотелось совсем, не было больше то ли чувств, то ли надоело ему все это. С неприятными мыслями он тихо вошёл в знакомое помещение, прикрыв дверь. Казалось, дома никого нет. В глаза бросилась голубого цвета штора. Снова мелькнули знакомые, родные две сияющих звёзды. Зачем небосклон, когда есть Серёжа… (этим вопросом я задаюсь уже где-то 4 месяца)       Маяковский застыл. Такого рода мысли ему показались странными. Как минимум, необычными. В груди опять кольнуло, мелькнула одна острая, быстрая и резкая мысль. Зато она была четкой. И правильной. Нужно было помириться с Сережой. Как можно жить без его смеха, ворчания, его стихов и глаз? Решено. Футурист даже внезапно улыбнулся сам себе, уже второй раз за день. Мысль на время осветила голову Владимира, кажется, выход из пучины тоски, однообразия и меланхолии был найден. — Что улыбаешься, Щененок? — самое обычное и привычное обращение показалось особенно неприятным сейчас. Мысли о примирении с Есениным больше не освещали дорогу в дремучем лесу дум. — Вспомнил забавную историю, произошедшую со мной в 1924… — что ж, врать никто не запрещал. Тем более, что Лиле, кажется, история была неинтересна, и в следующий миг она пропала из поля зрения поэта. Маяковский вздохнул, проходя вглубь квартиры. В дремучем лесу замигал огонёк, привлекая внимание. Огонёк был лазурно-чистый, как его глаза… «Сегодня же помирюсь с ним»… Несмотря на то, что был канун Нового года, в квартире не чувствовалось приближение праздника. Улицы же Москвы сияли и блестели украшениями, витринами с ёлочными игрушками, продавцы зазывали покупателей, рекомендуя елочки всех размеров. Стояла праздничная суета, дети катались с горок, все мостовые да улицы превратились в один большой каток. Снег засыпал окна домов. Весёлый смех и говор, крики с рынка, звонкие голоса раздавались ото всюду. И все это было видно из окна квартиры. Маяковский же думал, как ему застать Есенина, он пребывал тогда в Ленинграде. Кажется, совсем недавно вышел с психической больницы… Владимира опять кольнуло, только теперь не в сердце, а в голову, одной мыслью о нынешнем состоянии Серёжи. Он немного посидел в раздумьях и решил в самый канун Нового 1926 года прикатить к нему с криками и поздравлениями. Такой забавный вариант Владимира устроил, и теперь в голове сиял яркий свет, и царила чистота в мыслях, а в душе расползалось тёплое пятно счастья.       Дальше день проходил в сочинении новых стихов, в мыслях о Серёже, да других мелких хлопотах. Владимиру вдруг даже жить так сильно захотелось, смысл существования появился и грел душу. «Помиримся, и станет все хорошо и правильно».       Был уже вечер, скорее, ночь, но ранняя. Когда уже потемнело, а первые звёзды появились на небе, но ночь ещё будто не полностью вступила в свои владения. Маяковский опять курил и исписывал листы лесенкой. Писал он, может, о власти, или опять это была реклама каких-то папирос «Ира», никто не знает… — Щен, — над головой раздался тихий, но отчетливый голос, — ты спать собираешься? — Собираюсь… вот прямо сейчас и лягу. — Выключишь свет и окна зашторишь, смотри, не спали квартиру папиросами своими, все уже дымом проелось, дышать нечем, — чуть ворча, немного зло и повелительно была произнесена сия тирада. Лиля молча вышла.       Маяковский встал со стула и подошёл к окну. И к чему ему теперь все эти отношения с Бриками? Он чувствовал, что отдаляется от них, они перестали быть для него важными людьми. Нахождение с ними вместе стало неприятно-невыносимым. Съехать хотелось. Звёзды уже заблестели во всю свою силу. «В глазах Серёжи они очень красиво отражаются», — невольно подумалось поэту: — Мы ещё помиримся, обязательно, помиримся. Вскоре свет в Московской квартире Лили и Осипа Бриков и Маяковского, проживающего на кухне, погас.

***

      Утро выдалось морозным, но при этом пасмурным (да, шлем законы географии куда-нибудь к ямбам) Опять всюду все суетились уже с самого рассвета, заполнялись улицы. Пришли новые утренние газеты. Пахло хлебом из пекарен. Как же хорошо было в этой вроде обыденной, привычной, но потому и приятной атмосфере. Город оживал от дремы, протирал свои глаза после сна и готов был жить дальше своею особой жизнью.       В то утро Владимир решил прогуляться пораньше, «повпитывать» атмосферу бывшей когда-то столицы. Разглядывая витрины, заснеженную за ночь мостовую, покрытые еловой хвоей улочки, он не заметил, как вышел к более оживлённому проспекту. Здесь было много людей и уже шумно. Крикливые продавщицы ругались друг с другом, ворчали и передавали новые сплетни: — Семенна! — Че те надо, окаянная? — Да слыхала, у Ваньки то дочь замуж выходит! — Да ну, это та которая кривая? Да за кого хоть выходит то? — Нашла себе какого-то «ыностранца», весь такой из себя вежливый, на басурманском все болтает, да ножкой шаркает. — Во дела, это ж надо где-то найти-то такого. Они на дороге не валяются. А что, у тебя-то Петька как? Жив, здоров?       Про здоровье Петьки футурист не услышал, потому что толпа унесла его дальше: — Свежие газеты! Берите газеты, сегодняшние, только из-под печати! Читайте о смерти великого поэта! Только у нас!       Поэт нахмурился. Какой поэт, чья смерть? Кого вообще угораздило умереть. Наверняка, опять кто-то из «старичков» умер, а эти трубят, как о конце света. — Смерть молодого поэта, нашего крестьянского поэта! Газеты свежие, сегодняшние!       Маяковского кольнуло в область сердца. Мысли полетели, как пули из автомата, и каждая была страшнее другой. «Смерть крестьянского поэта…». Было очевидно, о ком речь, но верить не хотелось. Проталкиваясь сквозь толпу, прогоняя домыслы, работая локтями, но не замечая неудовольствия со стороны, футурист приближался к горланящему газетчику. Было просто страшно. Как во сне он подошёл к бумагам, пахнущим типографской краской, приблизился, протянул руку. Все кричали, а мир остановился для него одного. Если домыслы подтвердятся, то он не сможет дальше жить, он надеялся, что просто надумывает себе плохого. Не помня, как взял газету и заплатил за неё, он был выкинут толпой в другой конец улицы, где народа было меньше. В руках была газета. Но смотреть на неё не хотелось. Но вместе с этим под ложечкой засосало от нетерпения и чувства интриги, а ведь страшно было даже кинуть взгляд на бумагу. Что там? Что может содержаться в паре слов? И смерть человеческая, и радость, и горе, и весь спектр чувств всего в паре слов. Коленки подрагивали, а туманный взгляд выглядывал что-то вдалеке. Вдруг резко дёрнув руками, чуть не порвав газету, он посмотрел на неё со злостью и отчаянием.

***

      Боль затопила все его существо. Безысходность и тупая, глухая боль, пронизывающая до костей. Казалось, что тонешь в котле с отчаянием, дна не видно, а на поверхность не выплывешь, задыхаешься, а рукам мешает расползающаяся апатия. Ты вдыхаешь ее, вбираешь в себя мучительное чувство, а оно пробирается во все уголки души, впитывается в кровь, отравляя всего человека.       «Вчера в 10 ½ часа утра в гостинице «Англетер» был обнаружен повесившийся на трубе поэт Сергей Есенин».       Сухие слова об очередной смерти поэта. К чему это все? Когда нет больше Серёжи. Нет больше лучика света в жизни футуриста. И не услышишь больше его смех. И пьяный к тебе домой он не придёт, совсем невменяемый, растрёпанный. И больше не будешь ругать его, при этом заботясь и укладывая спать. И стихи свои о любви, о берёзках и России читать не будет. Ничего не будет. Какой-то кусок отделился от Владимира, даже не кусок, а огромная часть упала с большой высоты, разбилась с грохотом, сколами оцарапав стенки души, размазав кровь и боль по сердцу. Что-то разбилось в душе поэта, однозначно. Склеить уже это не получится. «Сегодня же помиримся». Глухая мысль, услужливо поданная разумом выплыла издалека, с издёвкой надругаясь над истекающей кровью душой. Помиримся! Да, конечно! Он опоздал, и от этого ещё хуже становилось. Повесился… Серёжа, весёлый и красивый покончил с жизнью: — Зачем же ты сделал это? — получился лишь неразборчивый хрип, пока изнутри рвались рыдания. Нет больше Серёжи. Газета давно улетела куда-то, увлечённая ветром. — Зачем ты сделал это, Серёжа?! — глухой крик вперемешку с рыданиями вырвался прямиком из души, разбитой и расколотой надвое.

***

      Он не помнил, как дошёл до дома. Да и не важно это было. Хотелось напиться и забыться, но это бы было неправильно. Ему нужно было видеть Серёжу, пусть мертвого и с петлей на шее, и все же. Лихорадочно обдумывая все способы, он широко расхаживал по комнате, махаясь руками, бормоча под нос неразборчивые слова и будто бы находясь в полоумном состоянии. — Ты что нервный такой? Слышал новости, Есенин вчера… — Знаю! Знаю! Знаю, что повесился, что мёртв, что нет его! Оставь же меня, уйди, уйди скорее! — голос сорвался.

***

      31 декабря 1925 года состоялись похороны великого поэта. Состоялись они в Москве.       Люд был всякий. Кто-то хорошо знал поэта, кто-то в жизни ни разу не видел. Были и друзья, и знакомые, и собутыльники… бывшие жены и просто бывшие. Обычные люди, читавшие его стихи, близкие русскому народу. И ещё один силуэт, стоявший в стороне, укрывавшийся под тенью берёз. «Повсюду эти берёзы, что в них такого есть никак не пойму, надо было стихи посвящать?». «Вот и спросил бы, пока он жив был», — ещё одна ехидная мысль кольнула незаживающую рану.       Казалось, люди начинали расходится. Последние, близкие друзья отошли от свежей могилы и пошли в сторону города, тихо переговариваясь. Среди берез никого больше не осталось. Маяковский медленно подошёл к новому памятнику. Глянул на фото, снова почувствовав укол в груди и треск, пошедший по шву раны. Сияющие глаза и кроткая улыбка. Есенин был удивительно красив. — Серёжа… — не в силах больше произнести и слова, тот упал на колени, прямо на снег. Он смотрел и не видел, смотрел и не верил. Как будто мало ему того, что он пережил от тех слов в газете. Больше он газеты в руки не брал. Непонятно было, как такой лучик света мог погаснуть. «И не помирились ведь», — не помирились мы с тобой, Серёжа. Я ведь мириться с тобой хотел, а ты… Слышишь, Сергей Александрович?! Я мириться с тобой хотел! А ты взял и…- не в силах произнести страшное слово, он замолк. И казалось, что если скажешь это вслух, то действительно подтвердишь смерть, поймёшь, что нет его больше. Не хотелось так Володе. Для него Есенин жив. Пока он будет помнить, Серёжа будет жить, — я ведь столько не сказал тебе. Как нравилось мне, что ты, когда стихи пишешь, голову назад откидываешь, трясёшь своими кудрями. И глазами сверкаешь. Глаза у тебя были, ну просто чудо. Такие ясные, голубые, как небо. И спорить ты любил, имажинизм свой расхваливал, символист ты мой. Про образ говорил, метафоры, а я тебе в ответ что-нибудь лесенкой сочинял, а как ты злился потом, да дулся… ну и дурак же ты, Сереженька. Слышишь ты там, нет? Дурак, да и все. Умер и хорошо ему. А критики сразу нашлись, вот он алкоголик, варвар, не мог он в обществе прижиться… они тебя не знали ведь… а я-то знал, знал я тебя до дрожи.       Странная волна осознания вдруг накрыла его. Нет больше его Серёжи. Делай, что хочешь, а он не появится больше. Глухой стон вырвался из уст. Слёзы размывали все вокруг. Нет больше Серёжи, нет смысла. Стон перерос в крик. Истошный, болезненный, отчаянный. Он закрыл лицо руками и завыл от тупой боли. Берёзы шумели над свежей могилой и рыдающим человеком. Пустота… Летите, в звезды врезываясь. Ни тебе аванса, ни пивной. Трезвость. Нет, Есенин, это не насмешка. В горле горе комом — не смешок. Вижу — взрезанной рукой помешкав, собственных костей качаете мешок. — Прекратите! Бросьте! Вы в своем уме ли? Дать, чтоб щеки заливал смертельный мел?! Вы ж такое загибать умели, что другой на свете не умел. «Сергею Есенину» Владимир Владимирович Маяковский