С кожей белой, как снег. Волосами чёрными, как вороново крыло. Губами алыми, как кровь.
***
Она не бежала по Темному лесу, призрачному и пугающему гнилыми топями и страшными чудесами, а спокойно шла, зная, что ни одно существо не способно причинить ей вред. В этом она была уверена так же, как и в том, что хозяева маленького, скромного домика у подножья Чёрной горы обязательно приютят ее. Возвращаясь из своих копей, мужчины, устало сняв каски и повязав куртки на пояса, шли друг за другом гуськом, думая каждый — о своем, и все — об одном и том же, но не поверили своим глазам. На опушке, усыпанной ночными белыми цветами, кротко опуская темные ресницы, сидела девушка.С кожей белой, как снег. Волосами чёрными, как крыло ворона. Губами алыми, как кровь.
Молча, хозяева этого леса, властители и рабы древней горы, окружили ее, точно раздумывая, что с ней делать — и как она здесь оказалась. — Прошла сквозь топи… — прошептал Соня. — И ее не съели неживые деревья, — задумчиво вымолвил Чихун, потерев курносый нос грязной ладонью. — Волки ее не тронули. — Лаконично молвил Ворчун, единственный из всех с беспокойством глядевший на девушку. — И болота не сожрали. — Завершил Скромник, робко выглядывая из-за спин своих плечистых братьев. Освещённые бледной луной, мужчины смотрели на нежданную гостью, молчаливую и таинственную, но только у одного из них на сердце лег камень. — Не будем гнать ее прочь, — заключил Умник. — Раз она добралась сюда, пусть остаётся. Очарованные ее красотой, они завели деву в дом. Глаза нежно смотрели на каждого, и, хоть она была выше и больше них, и каждый из них достигал ей лишь до груди — высокой и полной, закреплённой подобно бриллиант оправой корсетом скромного платья — макушкой, но она была тихой и хрупкой. Лишь назвала семерым мужчинам с голодными глазами свое имя, такое же изящное и милое, как и она сама — Белоснежка. Они посадили Белоснежку за дощатый общий стол, выскобленный дочиста ножом, и поставили еду, какая была — похлёбку, ломти хлеба и куски холодного мяса. Но красавица не притронулась своими губками к маленькой тарелочке, не пригубила из кубка. Обеспокоенные, гномы смотрели на неё темными, горящими глазами — со смуглых, грязных лиц, и проводили ее наверх, в общую спальню, где на их сдвинутых кроватях она могла бы заночевать. … но то ли ночь была странной, то ли девушка — необычной, однако, когда все в лесу замерло и стихло, в самый тревожный ночной час, девушка тихо выскользнула вниз, и вошла в общую комнату, где каждый из семерых устроился, где ему было удобно и хорошо, а еще честнее — где нашлось место приткнуться. Опустившись на колени перед самым рослым из них, черноволосым гномом с изрезанным морщинами лбом, она ласково потрепала его за плечо. Тогда Умник проснулся в своем кресле, вздрогнул и открыл глаза, сонно поморгав — и тут же округлил их: — Что случилось? — тихо спросил он, чтобы не разбудить братьев. — Почему ты спустилась, Белоснежка?.. Но вместо ответа, девушка улыбнулась ему, раздвинув алый ротик, точно обагренный чьей-то кровью, и медленно завела руку между его ног, к штанам, чтобы в следующую секунду легким, почти небрежным движением разорвать их и присосаться губами к вставшему колом члену. Когда она закончила, оторвавшись от него припухлыми губами, Умнику показалось, что лицо ее выглядит гладким и сияющим, и следы усталости, столь явные прежде, ныне оказались стерты. Она выпрямилась и потянулась, сладко зевнув, подобно дикой кошке, и тут же поднялась на ноги и упорхнула к себе наверх, оставив растерянного гнома наедине с собой — и разорванной одеждой. … Белоснежка была тихой и милой, но когда она говорила, голос ее был подобен звону колокольчиков, а пение — переливчатым птичьим трелям. Она играла короткими черными волосами, глядя на семерых мужчин, спускавшихся и поднимавшихся в свою шахту, и по ночам навещала каждого из них, чтобы удовлетворить свою жажду. Она не ела и не пила, не пригубила ни разу из маленького кубка, не откусила ни кусочка, ведь еда была ей тленом, а вода — отравой. Но с каждым днем все семеро замечали, как сильна, высока и стройна, точно юное деревце, их прекрасная гостья… как после каждой ночи, полной ее внезапной, пламенной страсти, она становилась всё краше. Молчаливые слуги своей прекрасной принцессы, они, не роняя ни слова, подносили ей драгоценности, добытые из шахты, и с вожделением и похотью, загоравшейся подобно магме в недрах Черной горы, смотрели, как открываются алые губы, как тонкие белые пальчики подносят самородок к ротику — и с громким, голодным глотком Белоснежка заглатывает в себя золото, самоцвет, алмаз, становясь белой, как снег. Каждый день они носили для неё золото и драгоценности, и с каждым днем ей хотелось больше. Они подносили свои дары, добытые трудом и потом, на вытянутых руках, и их сердца плавились от горячего обожания к ней — уже не деве, и даже не принцессе, а своей повелительнице — когда день за днем она глотала, глотала и глотала своим бездонным ротиком сокровища этого места. А после — всякий раз, как она получит свое — она ложилась на дощатый пол, позволяя смуглым рукам раздевать себя, исследовать каждый изгиб соблазнительного, юного тела. Все семеро почитали свою богиню, с трепетом заводя пальцы в ее черные шелковые волосы, скользя по налитым грудям с дразнящими крупными сосками, заводя в кажущиеся кровавым кадуцеем губы — прямо на бледном лице. Их жертвы уже не хватало, чтобы накормить ее — но темной энергии камней и золота еще доставало… Белоснежка изгибалась под их телами, подаваясь навстречу и разводя бедра шире — приглашая всех по очереди или разом войти в себя. И каждый из семерых, вбиваясь и скользя в холодном… удивительно и мертвенно холодном лоне прекрасной Белоснежки… думал о чертогах ледяной горы. Её губы, дарившие наслаждение, прятали заострившиеся зубки, которые она вонзала в мускулистые, напоенные тьмой горы тела своих рабов — и терзала их до крови, которую порой могла долго пить, оставляя луноподобные шрамы после своих укусов. Но ни один из них не противился, точно впадая в транс. Так и текли дни, превращаясь в молчаливое однообразие. Темным огнем, неопалимым и неугасимым, горели их маленькие сердца. Глаза смотрели холодно, а губы сковало льдом. Они чувствовали потусторонний, смертельный холод, разогреваясь лишь в прикосновениях к Белоснежке — и ожидая ночи с тихим, потаенным нетерпением. Теперь даже работа в копях не утоляла их голода, и единственное, что они хотели — её.***
Однажды того, что добывали гномы, ей стало мало. Проглотив все самородки, все камни и алмазы, она смотрела на семерых глазами, полными гнева, и тихим, дрожащим от ярости голоском промолвила: — И это — всё?.. Это всё из того, что вы добыли?.. Все семеро склонились перед ней еще ниже, припав на колени, и не дрогнули, когда от гнева ее туфелька пнула Простачка в бок. Самый юный из всех не подал вида. Тогда носок туфельки, покачиваемой на изящной ножке, приподнял за подбородок добродушное лицо другого гнома, что был к ней ближе прочих. — Не гневайся, Белоснежка, — миролюбиво сказал Весельчак, ниже согнув мускулистую спину перед девой. — Мы заберем камни из своих хранилищ, и мы клянемся, ты не будешь голодать. Гномы решили так — и никак иначе: не могли же они оставить голодной свое божество? Мягко улыбнувшись им, она приняла эту новость благосклонно и легла в огромной по меркам самих гномов чаше, что заменяла ей ванну. Черные волосы на лобке намокли, зовуще очертили дорожку к гладкому, припухшему лону, а голова, откинутая назад, вдруг сделала ее какой-то податливой и неживой. В воде, где она лежала, было горячо, так что водить рукой по ее гладкому, сверкающему, подобно переливчатому самородку, телу было сладко, отдавало в паху приятной болью. Выскользнув из ванны, она, все еще мокрая и нагая, вновь улеглась на доски, согнула стройные длинные ноги в коленях, позволила сразу двоим войти в себя — и напрягла живот, выгнулась, получая их энергию и их жизнь — к своей собственной, их энергию и их время — к своему времени, их энергию и души — чтобы поглотить, оставаясь вечно требующей, вечно голодной. — Сияй, — стонал один, кончая. — Сияй… — шептал другой, лаская ее губы. Она же оставалась сытой и бесстрастной, пока их кровь и семя питали ее. — Сияй, наша любовь… ярче солнца. Ярче золота. Минуло лето, прошла осень. Голод Белоснежки всё рос, росли и её желания. Быстро пустели накопленные поколениями вместилища кладов, в которых гномы не видели ценности — а потому скармливали своему обожаемому божеству все, что она бы пожелала. Всякий раз, как с громким, утробным глотком и густой отрыжкой самородок падал в ее желудок, они чувствовали сладостную истому, охватывающую тело — и их сердца загорались темным пламенем, отраженным на смуглых лицах, в черных глазах. Они становились тенями самих себя: так и жили, пока Ворчун, тот, что с волосами, приподнятыми вверх, подобно язычкам черного пламени, и что нравился больше прочих Белоснежке — поскольку он всегда был с нею неожиданно молчалив — не обнаружил ее мертвой, с застывшим в горле куском яблока, которое она зачем-то откусила, то ли по ошибке, то ли по незнанию. Разметав обнаженное бледное тело, она с немым укором в глазах смотрела в потолок, а сердце биться перестало, даже больше — под левой грудью был сделан аккуратный надрез, словно сердце из груди вынули. Кажется, они умерли вместе с ней в тот день. И тогда же, впервые за долгих полторы сотни лет, древние существа не отправились в горный чертог, а остались здесь, чтобы смастерить стеклянный гроб для своей любви, для своей Белоснежки. Покойницу омыли, в последний раз лаская ее мертвое тело. На нее надели яркое, цвета синего неба, пополам с желтым, словно золотые слитки, платье — и шелковые туфельки. Черные как ночь волосы собрали под бант, открыли лицо, которое даже после смерти выглядело голодным и зовущим, и поместили её под стеклянную крышку, вложив в сложенные на груди руки букет последних увядающих цветов. Подняв хрусталь себе на плечи, печальные и скорбящие, гномы шли на вершину Черной горы, желая, чтобы их Белоснежка осталась там, такая же вечная, холодная, жаждущая, как эти камни и эти копи. Под сенью дерева, овеянного зимним холодом, с сорванной кроной и корявыми черными ветвями, они и положили на камни саркофаг с драгоценной ношей, оставляя дорожки от своего дыхания на стекле. … Всю зиму гномы оставили шахту, практически не расставаясь с Белоснежкой. Они по-прежнему шли к горе, но не в копи, а к ее гробу, и подходя к хрусталю, всматривались в ее губы. Алые, как кровь, которую она сосала из их ранок. В кожу, белую, как снег — с разлившейся синевой в запавших глазницах. В волосы, черные, как перья ворона.***
Прогнав проклятую принцессу со своих земель и покровительствуя жителям королевства, прекрасная властительница с золотыми локонами, увенчанными короной, ныне была неспокойна, ведь зеркало подкинуло ей очередную неразрешимую задачу. Нежить, прекрасная и необузданная, пожиравшая плоть, кровь и семя, забирала жизнь и души сожранных людей — но сейчас нашла, очевидно, тех, кто питал её лучше. Сердце, хранимое в шкатулке, не билось всю зиму, но с приходом весны дрогнуло и застучало, сначала слабо, как маленькая птичка, а затем — все сильнее и сильнее. Королева не знала, что произошло, но в зеркале, гадая, видела семь пар багровых глаз, сияющих во тьме, как маленькие вспышки, и не могла догадаться… … Что проезжавший мимо Черной горы принц из соседнего королевства, раз заметив печальную процессию не виданных им ранее гномов, вдруг последовал за ними, зачарованный, и на вершине горы обнаружил их сокровище, закованное в хрусталь — хрупкую, тонкую, бледную девушку, сложившую на груди руки. Точно ее темные слуги, гномы молча отверзли крышку саркофага — приглашающе подняли полы желтого платья. Глаза их горели, подобно фиалам, когда они увидели похоть в глазах принца, скользящего взглядом по тонким белым ногам выше, выше, к манящему, неожиданно свежему, упругому лону. Все потеряло смысл. Все забылось. Куда он ехал? Загипнотизированный этой девой, принц приблизился к ней, налег сверху, высвобождая ее грудь из корсета, и вошел, забился внутри нее, скользкой, ледяной. — Она давно голодна, — произнес один из гномов, безразлично наблюдая за принцем, насилующем мертвую девушку. — Она требует жизни — за жизнь, — сказал второй, самый юный. — Она оживет, — почти прошептал третий, с черными короткими волосами. Принц словно очнулся от своего наваждения. Что я творю? — мелькнуло у него в голове. Но было уже поздно… Ее мертвое лоно вдруг обхватило его, точно она забилась в судорогах удовольствия вместе с ним — и когда теплое семя хлынуло в нее, омывая ее изнутри, девушка открыла глаза, медленно повернула лицо к принцу, и алые губы тихо что-то зашептали, когда она начала приподниматься, обхватывая его шею руками и нежно впиваясь в нее острыми зубами… В шкатулке накопилось достаточно крови, натекшей из маленького мертвого сердца принцессы. Королева же, чувствуя его биение даже через деревянные стенки, знала: она идёт сюда, и в последний раз смотрела с городской стены на поднимающееся солнце…