Забытый вечер длинного дня

Удар. — За что? Снова удар. Артеньев сплёвывает кровью на старинную мостовую. Бьют, сволочи, ногами, куда придётся, и озлобленно повторяют фразы, давно уже гулявшие среди революционных матросов: про то, что офицеров давно пора бы поставить к стенке, потому что все они — царские холуи и продажные наймиты буржуазии. Сергей Николаевич пытался встать, но его раз за разом валили на землю под громкое улюлюканье. Унижение было больнее ударов: его, офицера флота, избивает в тёмной подворотне матросня, а он не может дать им отпор ни словом, ни грубой силой. Очередной удар пришёлся под дых — Артеньев сипло закашлялся, когда в сведённых спазмом лёгких внезапно не осталось воздуха. Он закусил губу — лишь бы не смалодушничать, не закричать от боли — и неосознанно закрыл голову руками. Его били так, словно он собственноручно загубил не один десяток матросов, сгноил их на непосильных, каторжных работах; так, словно он — отъявленный убийца и душегуб, не знающий ни жалости, ни милосердия. Тяжёлый ботинок наступил на открытую шею, и Артеньев захрипел, конвульсивно задёргался, пытаясь высвободиться из-под тяжести чужой ноги. Вдохнуть не получалось: воздух, как пробка, намертво закупорил горло, не желая двигаться к распухшим и кровоточащим лёгким. Глотку жгло и саднило от частых судорожных вздохов, лопнувших сосудов и надсадного кашля. В ушах звенело громче и громче от паники и нечеловеческого страха — и Сергей Николаевич уже перестал слышать гнусный хохот матросов, их злобные выкрики и ругань. Не слышал он и звучного оклика, на который они все обернулись, не прекратив, однако, избивать Артеньева со всей своей недюжинной силы. — Вы что тут устроили, паскуды? — громкий возглас раскатистым эхом отразился от близко стоящих домов. — Революционных матросов паскудами называешь? Ты понимаешь хоть, на кого пасть разинул? — рослый белобрысый матрос, наступивший на шею Артеньева, недобро поглядел в сторону приближающегося человека. — Подходи поближе, сейчас мы с твоим офицериком расправимся и тебя вслед за ним на тот свет отправим, — хохотнул щуплый юнец со вздернутым конопатым носом и съехавшей набок бескозыркой, с силой пнув уже почти не сопротивляющегося Сергея Николаевича в спину. Остальные одобрительно загудели. На людей они уже не были похожи — это было дикое зверьё, озлобленное и жестокое, готовое расправиться с каждым, кто встретится на пути. Окликнувший их человек неспешно вышел из полумрака узкого закоулка и медленно, почти вальяжно, подошёл ближе. Это был высокий, крепко сложенный матрос, с тёмно-русыми усами щёточкой и аккуратно, по всей форме одетый. Смотрел он на них спокойно, без страха, но с ощутимым презрением. — Лежачего лупите, гниды, на большее вам духу не хватает, — процедил он, переводя взгляд с одного матроса на другого. Щуплый курносый пацан сплюнул на мощёную булыжником мостовую и злобно прищурился. — Может мы сначала с ним погутарим, а потом и с офицериком закончим, а, братва? — обратился он к своим, — уж больно брехливый субъект тут нарисовался. Напоследок пнув Артеньева в затылок, белобрысый матрос поднял ногу с его передавленного горла и демонстративно хрустнул костяшками на пальцах. — А что, это можно, брехливых мы не любим, — и вместе со своими товарищами начал медленно подходить к матросу, который продолжал невозмутимо стоять на месте. Скрестив руки на груди, он внимательно оценивал каждого из приближающихся. Их было четверо: худощавый юнец, самый разговорчивый, но, вероятно, и самый трусливый; двое были крепко сложены и похожи друг на друга как братья: густые тёмные волосы, широкие плечи, одинаково сдвинутые на затылок бескозырки и по-рыбьи выпученные, совершенно тупые глаза — в самую гущу драки не полезут, но с удовольствием добьют уже поверженного соперника; последним был высокий белобрысый матрос, злобно глядящий исподлобья — он и бросился первым. Замахнувшись, он метил своему противнику в лицо — но тяжёлый кулачище рассёк воздух, не найдя своей цели. Вступившийся за Артеньева матрос ловко отскочил в сторону и одним крепким ударом в висок свалил белобрысого на землю. Остальные тут же растеряли свой пыл и подходили к нему уже с опаской, поглядывая на лежащего без сознания товарища. Темноволосые «братья» ринулись вперёд вместе, под громкие подбадривающие выкрики щуплого матросика — но и они через пару секунд оказались в нокауте, растерянно мотая головой и пытаясь подняться с каменной мостовой. Шатаясь, как вусмерть пьяный, и зажимая рукой кровоточащий нос, один из них гнусаво пробасил: — Да ну его, братцы, шальной он какой-то, — и вся перебитая компания разом бросилась к ближайшему тёмному переулку. Первым, то и дело оборачиваясь, бежал худощавый курносый юнец, за ним ковыляли «братья», волоча на себе не до конца пришедшего в сознание белобрысого матроса. Сергей Николаевич лежал на холодной мостовой, и, держась рукой за шею, судорожно пытался отдышаться. Перед глазами всё плыло и двоилось: Артеньев пытался задержаться взглядом на одной из треугольных крыш, но аккуратные ревельские домики крутились, как карусель, от чего к горлу подкатила тошнота. Кто-то потянул за плечи, поднимая с земли, и Сергей Николаевич зажмурился — всё вокруг завертелось ещё быстрее и смотреть на это стало почти невыносимо. Голову тут же пронзила острая боль, в ушах пронзительно зазвенело и Артеньеву на мгновение показалось, что он снова теряет сознание. — Господин старший лейтенант, вы меня слышите? — знакомый голос смутно, словно сквозь толщу воды, доносился до Сергея Николаевича. Артеньев с трудом разомкнул налившиеся свинцом веки. На него обеспокоенно смотрел своими светлыми глазами гальванёр Трофим Семенчук. — Семенчук? — просипел Сергей Николаевич и тут же закашлялся от нестерпимой рези в горле. Железистый привкус крови во рту стал ощутимо сильнее. — Так точно, господин старший лейтенант, — матрос кивнул и осторожно приподнял голову Артеньева, поворачивая её к свету. Сергей Николаевич болезненно поморщился. — Посмотрите на меня. Артеньев с трудом сфокусировал взгляд на широком лице Семенчука. Матрос медленно повернул его голову вправо, затем влево, следя за тем, как двигаются слегка расширенные зрачки Сергея Николаевича: они подрагивали, приближаясь к уголкам глаз, и Семенчук неодобрительно покачал головой. — Сотрясение у вас, господин старший лейтенант, — пробормотал он, обеспокоенно рассматривая бледное лицо Артеньева. Оно почти не пострадало: только кровила широкая ссадина на губе, и под подбородком наливались сливовым цветом следы от чужого сапога. — Жить буду, — прохрипел старлей, поморщившись, — помоги мне встать. Семенчук крепко держал Артеньева, пока тот медленно поднимался на ноги. Перед глазами всё расплывалось мутными пятнами, крутилось и двоилось, из-за чего Сергей Николаевич снова почувствовал острый приступ тошноты — он отвернулся от матроса, согнулся пополам, и его вырвало едкой желчью на мощёную круглыми булыжниками дорогу. Дрожащими пальцами Артеньев достал из кармана носовой платок и вытер губы, оставляя на кипельно белой ткани кровавые разводы. Голова закружилась ещё сильнее, и Сергей Николаевич почувствовал, как ноги становятся ватными, колени сгибаются сами по себе, а тело совсем перестаёт его слушаться. Семенчук перекинул безвольно висящую руку Артеньева через своё плечо и крепко обхватил его за талию. — Я… ничего… в порядке, — сбивчиво пролепетал старлей, всем телом навалившись на подхватившего его матроса. — Да вижу я ваш порядок, — Семенчук недовольно нахмурившись покосился на темноволосую макушку, и уже тише добавил, — дойти бы до корабля поскорее. Они побрели навстречу позеленевшему от древности шпилю Олай-кирхи. Багровое северное солнце выцвечивало узкие улочки Ревеля красным и неторопливо уплывало за горизонт, прячась в мутных волнах Балтийского моря. Сергей Николаевич медленно приходил в себя: круглые булыжники на мостовой постепенно обретали чёткие очертания и почти не расплывались, а заострённые крыши средневековых домиков перестали крутиться безумной разноцветной каруселью. Дышать тоже стало легче, хотя лёгкие всё ещё ныли при каждом вздохе. Но вместе с тем приходило болезненное осознание произошедшей ситуации — унизительной, мерзкой, отвратительной, которую Артеньев предпочёл бы навсегда забыть. Он поморщился, вспоминая собственную беспомощность и слабость. Сергей Николаевич никогда не бывал в обстоятельствах полной неспособности постоять за себя, и это оказалось невыносимо страшно и унизительно. На глаза невольно навернулись горькие слёзы обиды, и Артеньев нахмурился, мысленно ругая себя за излишнюю ранимость. Да, избили не за что, просто так, но произошедшее уже не исправишь, а позориться ещё и перед своим матросом, рыдая у него на плече, как кисейная барышня, не нужно. — Как вы там, господин старший лейтенант? — бодро пробасил над ухом Семенчук. — Лучше, — коротко ответил Артеньев, и, поразмыслив, добавил — скажи-ка мне честно: был вчера возле тюрьмы? Сергей Николаевич понимал, что не время сейчас разбираться с тем, что из себя представляет Семенчук — большевик он или нет — тем более, матрос пришёл ему на выручку, и упрекать его не за что. Артеньев его хорошо знал, даже лучше, чем некоторых офицеров «Новика», и смутно догадывался о политических предпочтениях гальванёра. Но это никогда не становилось причиной для разногласий между ними: Семенчук безукоризненно выполнял свою работу, не собирал митинги, не вёл пропаганду пораженческих настроений. Сергей Николаевич, без преувеличения, души в нём не чаял, уважая за верную службу, решительность и смелость, а также за то, что матрос перед ним не лебезил и всегда был предельно честен. Но, несмотря на установившиеся между ними тёплые отношения, в душе у Артеньева зашевелилось гадливое желание отомстить — отыграться за свою обиду на ни в чём не повинном человеке. Матрос, казалось, почувствовал это: напрягся, крепче сжал руку на талии Сергея Николаевича и сухо кашлянул в кулак. — Да, был, — твёрдо ответил Семенчук. — Хорошо, что сознался, буду знать теперь, что ты такой же, как и они, — едва Артеньев произнёс это, как ему тут же стало мучительно стыдно за себя. Никогда Сергей Николаевич не ставил партийную принадлежность человека выше его личностных качеств, а сейчас он сравнил одного из своих лучших матросов с напавшими на него ублюдками только из-за его политических взглядов. Артеньев поморщился от осознания неправильности произнесённых им слов: он повел себя даже хуже, чем избившая его матросня — выместил злость на своём хорошем знакомом, который ни в чём не был виноват. Нужно было что-то сказать, сгладить неприятное впечатление, оставшееся от грубой фразы, но подходящих слов не нашлось, и Артеньев предпочёл промолчать. Семенчук ничего не ответил, только нахмурил густые брови и отвернулся. До конца улицы Лай они дошли в угрюмой тишине. Офицеры флота всегда считали себя лучшими среди всего командного состава русских вооружённых сил: они были самыми образованными, разбирались в точных науках, обладали огромным количеством практических навыков, да и парадная белая форма смотрелась гораздо элегантнее, чем армейские кителя болотного цвета. Осознание собственного превосходства, утончённости ума и красоты прививалось каждому, кто сидел за партами Морского кадетского корпуса. Вместе с этим осознанием приходило и едкое, самолюбивое высокомерие, глубоко въевшееся в характер большинства офицеров флота. Оно кружило им головы, пьянило, как дешёвое шампанское, толкало на бесчестные козни против своих сослуживцев, отчего штабы и кают-компании походили на змеиные гнёзда. Высокомерие отражалось и на отношении к подчинённым: чем дороже себя ценил офицер, тем больше унижений и гадостей от него приходилось терпеть матросам. Артеньев, хотя и гордился собственным высоким званием офицера флота, не был заносчив и самолюбив, гайки не закручивал, а мысли об интригах внутри собственной команды никогда не приходили ему в голову. За это многие сослуживцы его не понимали: он прослыл этакой бесхитростной и неказистой чёрной вороной среди элегантных белых павлинов. К тому же, Сергей Николаевич дорого платил за свою честность: должность старшего офицера — сложная и неблагодарная — давно уже закрепилась за ним, и перспектив продвижения по службе совсем не предвиделось. Но Артеньеву это было и не нужно — чистая совесть для него была важнее, чем карьерный рост. На душе у Сергея Николаевича было гадко: горький ком пережитого унижения проглотила грызущая до самых костей вина. Заглушить мучительные терзания собственной совести принесением Семенчуку искренних извинений было бы просто — но звание и взыгравшая от подобной мысли гордость не позволяли Артеньеву это сделать. Матрос продолжал угрюмо молчать, отчего Сергею Николаевичу становилось ещё хуже. Собравшись с духом, Артеньев тихо произнёс: — Спасибо, Семенчук, — гальванёр повернулся к нему, и взгляд его серых взгляд потеплел, — если бы не ты, я бы уже, наверное, был на том свете. Ты поступил храбро, и, в отличии от этого взбеленившегося отребья, не опозорил честь русского моряка. Я тебе очень признателен. Лицо матроса тут же просветлело, и он, пару секунд о чём-то подумав, произнёс: — Был рад помочь, господин старший лейтенант. Сергей Николаевич облегченно выдохнул — на сердце стало немного легче. Почувствовав, что матрос на него больше не в обиде, Артеньев решил продолжить беседу. — Расскажи-ка, как ты их всех так быстро на лопатки положил, — Сергей Николаевич с любопытством повернулся к Семенчуку. Тот заулыбался скромно, отвёл взгляд и сдвинул бескозырку на затылок, скрывая за этим нарочито небрежным движением лёгкое смущение. Внимание старлея ему польстило, и Семенчук рассказал, как всё было. Говорил он сбивчиво, немного стесняясь, но, тем не менее, так хлёстко и образно, что Артеньев искренне рассмеялся, совсем забывая о собственной несимпатичной роли в этой истории. Разговор плавно перешёл в непринуждённое дружественное русло. Они не спеша подходили к пристани. Уже отчётливо были видны мутные морские волны, приобретшие под закатным солнцем насыщенный гематитовый оттенок. Их тёмная гладь контрастировала с порозовевшим будто бы от смущения вечерним небом, и Артеньев невольно засмотрелся на открывшуюся перед ним необыкновенной красоты картину. Море было спокойным: оно тихо шептало что-то своим проникновенным голосом, ласково набегало лёгкой волной на прибрежную гальку и покорно уходило прочь, раз за разом повторяя свой ритуал. К вечеру оно всегда становилось спокойным, будто бы уставало от дневной суеты — и сейчас Сергею Николаевичу как никогда отчётливо передалось это отрадное чувство сонливого умиротворения. На корабль они поднялись тихо, не привлекая лишнего внимания агрессивно настроенных матросов. Настроение на судне царило скверное: после недавней манифестации, закончившейся кровопролитием и смутой, недоверие, озлобленность и страх стали постоянными спутниками каждого члена экипажа. Артеньев настоял на том, что идти он уже может сам, и, провожаемый косыми взглядами матросов, осторожно и немного шатаясь дошёл до своей каюты. Семенчука старлей всё же не отпустил: гальванёр держался неподалёку, внимательно следя за Сергеем Николаевичем и отгоняя особо любопытных матросов. — Заходи, располагайся — Артеньев любезно пригласил Семенчука в свою каюту, а сам скинул китель, подошёл к раковине и с наслаждением умылся холодной водой. Сонливость от этого не прошла, напротив, в тишине каюты, в близости от заветной койки она будто бы стала ещё сильнее. Семенчук присел на низенький стул около письменного стола и с любопытством огляделся вокруг. Каюта была небольшая, скромная, но по сравнению с тесным матросским кубриком она казалась укромным местечком, уютным и тихим, которое скрывало от суеты и повседневных проблем. Над столом висела книжная полка. Увесистые дорогие книги тускло поблёскивали в желтоватом свете лампы позолоченными буквами на своих толстых переплётах, и Семенчук сумел разобрать несколько названий: «Миниатюры знатных особ эпохи Екатерины Великой», «Портреты государственных деятелей Российской империи»… — Интересно? — Артеньев с усталым вздохом сел на свою койку и потёр ладонями разрумянившееся от умывания лицо, — возьми какую хочешь, только прошу, будь аккуратнее, мне каждая из этих книг мне очень дорога. Семенчук аккуратно вытянул с полки приглянувшийся ему толстый фолиант в разукрашенной серебряными вензелями обложке и открыл на первой странице. Длинное название «Портреты представителей благородного дворянского сословия Российской империи», выведенное изящным, похожим на утончённый каллиграфический почерк шрифтом красовалось посередине; ниже, буквами помельче и неказистей были указаны год и место издания: 1883, Санкт-Петербург. — Хорошая книга, и портреты здесь замечательные. Только, как я понимаю, к дворянству у тебя отношение особое, и рассматривать лица продажных буржуев тебе будет неприятно, — Артеньев горько усмехнулся, — или я неправ? Сергей Николаевич не хотел возвращаться к неприятному обсуждению вопросов классового противостояния в обществе, но ничего с собой поделать не мог. Эта тема витала в воздухе и навязчиво вклинивалась в любой разговор со своей остротой и злободневностью. Артеньев, не зная, какого ответа ожидать, нетерпеливо наклонился вперёд и заглянул прямо в глаза матросу. — Вы правы, господин старший лейтенант, к дворянству у меня отношение предвзятое — Семенчук твёрдо не отвёл взгляда, — но это не значит, что портреты мне неинтересны. Красоту можно оценить вне зависимости от политических взглядов. Такой прямолинейный ответ застал врасплох, и Артеньев смущённо отвернулся. В каюте воцарилась тишина, прерываемая редким шелестом страниц. — Помнишь, когда мы ездили в Петроград, ты мне сказал, что я будто бы только кажусь своим, а если копнуть глубже — то я совершенно чужой, — Сергей Николаевич нерешительно прервал затянувшееся молчание. — Почему же ты считаешь меня чужим? Семенчук внимательно посмотрел на Сергея Николаевича. Выглядел он уставшим: румянец, появившийся от холодной воды, сошёл с лица, и оно в тусклом свете лампы светилось болезненной белизной; под расстёгнутой на несколько пуговиц рубашкой виднелись тёмные следы побоев; на нижней губе бурой полосой пролегла покрывшаяся коркой ссадина; и только чёрные глаза лихорадочно блестели, словно старлей вот-вот безудержно заплачет. — Вы, господин старший лейтенант, чужой для нашей политической идеологии, потому что, как вы правильно заметили, принадлежите дворянскому сословию, которое высосало все соки из простого народа, — подбирая слова начал Семенчук, — но для меня вы не чужой, я вас искренне уважаю и ценю не только за умело выполняемую вами работу, но и за личностные качества. Прозвучали эти слова по-детски наивно. Артеньев молчал, смотря куда-то в сторону. В голове у него крутилось много вопросов, но он не мог выбрать нужный — тот вопрос, ответ на который всё бы ему прояснил: и про Семенчука, и про большевизм, и про революцию. Сознание Сергея Николаевича прибывало в беспорядке, и сил чтобы разбирать его совсем не было, поэтому он покачал головой и тихо произнёс: — А если бы идеология приказала бы в меня стрелять, ты бы выстрелил? Семенчук задумался; отвёл взгляд от белого лица Артеньева, посмотрел на свои сложенные на столе руки. Пальцы грубые, мозолистые, потемневшие от тяжёлого труда — так странно они смотрелись на обитой сукном поверхности стола рядом с дорогой книгой. Посмотрел на Сергея Николаевича: на его вызывающую бледность, тонкие кисти рук, изящные, не знавшие грязной работы пальцы. Другой он, совсем Семенчуку не ровня, и искренне этого не понимающий. В нём цвело дворянское чувство равенства со всяким живущим — прекрасное, наивное чувство, не запачканное корыстными политическими идеями. Единицы остались из этого светлого племени, и Семенчук понимал, что таких людей, пусть и идеологически неправильных, нужно всеми силами оберегать, потому что их неуловимая, тонкая красота и губительное стремление к жертвенности — это памятник истинному человеческому благородству. — Нет, не выстрелил бы, — матрос смотрел прямо в агатово-чёрные глаза Артеньева, — рука бы на вас не поднялась. Только вот, боюсь, вы сами себя рано или поздно погубите, господин старший лейтенант. — Собой не жалко пожертвовать ради достойной цели, — Сергей Николаевич расфокусированным взглядом смотрел куда-то выше плеча Семенчука, — я в это всегда верил и буду верить до конца. Сейчас у всех должна быть только одна цель — победа в этой войне, но никому, кажется, это не нужно, в головах одни митинги и прочая чепуха. А я этого не признаю, потому что не понимаю, как можно бороться за мифические идеалы своих «измов», когда России угрожает опасность. Артеньев устало облокотился спиной на стену и закрыл глаза. Слова забрали с собой последние силы. — Вот поэтому вы себя и погубите, господин старший лейтенант. Сейчас по одиночке быть тяжело и опасно: все вступают в партии и комитеты; некоторые — по своим искренним убеждениям, а большинство меняют свои взгляды на жизнь из-за страха оказаться одному против всех, — Артеньев слышал голос Семенчука где-то на периферии своего измождённого сознания, — а вы останетесь один, господин старший лейтенант, потому что не сможете от своих убеждений отречься. — Может быть ты и прав, Семенчук, — тихо произнёс Сергей Николаевич, — но меня это не пугает. В конце концов, ты против меня не пойдешь, несмотря на политику, а значит один я не останусь. Семенчук по-доброму усмехнулся. — Ложитесь спать, господин старший лейтенант, — сказал он, закрывая книгу — вам нужно отдохнуть. Сергей Николаевич опустил голову на подушку, накрылся тонким одеялом и мгновенно провалился в сон. Подождав несколько минут, пока дыхание Артеньева станет глубоким и спокойным, Семенчук аккуратно провел рукой по его волосам — чёрным, как воронье крыло, и удивительно мягким. — Вас невозможно не полюбить, господин старший лейтенант, — тихо пробормотал матрос, — вот и я к вам привязался всей душой, и ничего с собой не могу поделать. Он тоскливо вздохнул, поставил книгу на полку, погасил свет и тихо вышел из каюты.