Кинастон подчиняется

Кинастон сильнее выгибает спину. Как кошка, просящая, чтобы гладили её ещё — нежнее, дольше, сильнее. И его гладят. Гладят от затылка до поясницы, а потом нажимают на неё, властно прося опуститься ниже. Кинастон подчиняется. Кинастон подчиняется. Лежать на животе со связанными руками не очень удобно, но он сказал, что развяжет, как только Кинастон попросит об этом. Кинастон просить не собирается. Он смыкает зубы на имитированном кляпе из широкой чёрной ленты; она мешает языку, и слюна задерживается во рту слишком долго. Кинастон стонет, когда на его ягодицу ложится ладонь. Стонет громче, когда горячий воск льётся по лопатке. Вскрикивая от удовольствия, Кинастон чувствует, как над его телом наклоняются, носом прямо к шее, губы касаются кожи, уже покрывшейся солёной влагой. В комнате темно и тепло. В комнате они одни, как и в мире этом сегодня вечером — как и всегда, когда он приходит. Когда он приходит, останавливается время. Когда он приходит, им не нужен кислород. Слишком образное выражение превращается в правду — Кинастон на несколько мгновений задерживает дыхание, когда новая порция горячего воска ползёт по его спине. Ёрзает коленями по кровати, шипит, не способный издавать внятных звуков. Он касается поясницы Кинастона рукой, а потом — губами, и садится на его бёдра. На нём штаны, но Кинастон чувствует его возбуждение — особенно сильно чувствует, когда он наклоняется, чтобы поцеловать плечо Кинастона. Тот будто забыл, что связан — касание губ заставляет вновь почувствовать руки, и они уже немного затекли. Кинастон пытается что-то сказать, и нежные пальцы стягивают его кляп на подбородок. — Что? — Возьми меня. На губах его ухмылка, которую Кинастон не видит. Его пальцы — сразу два — осторожно проскальзывают внутрь. Кинастон стонет, а он возвращает кляп на место — стон становится приглушённым и ещё более протяжным. Его пальцы движутся, растягивают, выходят почти полностью и входят обратно. Кинастон знает, что в таком положении ему не стоит рассчитывать на большее, чем эти пальцы — три, разве что, но он стонет умоляюще, за что тут же получает по заслугам и лишается этих пальцев внутри вовсе. Кинастон разочарованно выдыхает. Капелька пота скатывается по виску. На его лице — всё ещё косметика, и, похоже, она размазалась к чёртовой матери — он видит на подушке следы помады и тонального крема, капельки слюны. Пытается сглотнуть. Невнятно бормочет. — Что ты сказал, Эдвард? — спрашивает он шёпотом, вновь освобождая рот Кинастона. — Поцелуй... Он аккуратно разворачивает его лицом к себе, окидывает неспешным взглядом — это так пошло и так прекрасно, что у Кинастона внутри что-то сжимается до сладкой боли. Губ касается поцелуй. Кинастон обхватывает его ногами — ему позволяют, целуя глубже, целуя нежнее. Кинастону нравится. Нравится думать, что Кинастон, которого хотят столько мужчин и столько женщин, принадлежит ему. Кинастон, звезда сцены и любимец всей Англии, принадлежит только одному человеку. Впрочем, с сегодняшнего вечера он — никто, и этот поцелуй — всё, что у него осталось.