«Его любимый человек болен и всегда будет болен, и его долг — не добиться улучшения, а сделать его менее больным». © «Маленькая жизнь», Ханья Янагихара
Когда лампочка перегорела, я не вздрогнул. Резкие хлопки ещё ворошили ужас взрыва, запечатленный в моих костях, но ничего не произошло. Зато кожа на руках, запертых в тесных рукавах, стала гусиной кожей. Мы погрузились во мрак. Хоби выдохнул. Сеть морщинок собралась на лбу. — Спокойно, спокойно, щас всё разрулим, — вилка на тарелке Бориса звякнула. Скрипнул стул. Свет луны, льющийся из-за едва зашторенного окна, на миг охватил его и превратил в серебряное изваяние, но он выскользнул из него быстрее, чем эта картина отпечаталась бы в моей памяти. Я откинулся на спинку стула. Не знаю, какие высшие силы благодарить, но спасибо. Хоби отодвинул от себя ужин и спросил меня на счёт борисовской работы, поэтому я мог сосредоточиться на стратегически важных действиях: лжи о Борисе и скармливания своей еды поскуливающей под столом Лайт. Стоило мне на днях отвернуться, как Борис согласился приглядывать за собакой соседки. В подсобке упала коробка и раздалось ругательство — предположительно, на польском. Скармливать стоило бы скорее. Лайт, получившая имя за окраску цвета света в жаркий полдень вегасовской пустыни, лизала брюки. Оттолкнул носком: «Не клянчь». — Надеюсь, вы без меня не учахли, — Борис появился волшебным образом прямо за нашими спинами. Улыбался, но я-то видел, что он заглядывает в тарелку мою первым делом. Подвинулся, чтобы прикрыть её. Но манёвр неудачный. Жаль. Я не хотел бы опять ему лгать. — Как видишь, цветем, — я развёл руками. — Так без света не слишком-то. — Отрадно видеть, что Тео в хороших руках, — это Хоби Борису. Борис бы поклонился ему, но он уже влез на стул, чтобы заменить лампочку в люстре. Борис на стуле вертел костлявой задницей, благодарил Хоби за доверие. Весь учтивый, гладкий. Я знаю его такого: не настолько настоящий, но настолько, чтобы нравиться. Я вслушивался в нотки голоса, чтобы угадать ход его мыслей. Кажется, ничего такого, о чём бы он хотел со мной позже potolkovat`. Я выдохнул чуть шумнее, чем следовало. Хоби наши натянутости обходил, как грабитель в банке обходит лазерную сигнализацию. Раз всё шло неплохо, я решился: — Я вас пока оставлю. — Ты куда? — Да мне надо. — Я с тобой! — Борис, я просто иду в туалет. — Тео… — загорелся свет. Борис зашипел, отдернул руку от лампочки, тряс ею. Я фыркнул и вышел, пока он действительно не пошёл за мной. Он мог. Это вполне в его духе. Он бы и пошёл, но там был Хоби. Тот, кто любил, должен же был хотя бы каплю доверия иметь к тому, кого он любит, а? Стены квартиры не заглушали их голоса. — У вас что-то не так? — глухой голос — это Хоби. Он за месяцы постарел на годы. Обвислые щеки матовость кожи, старый свитер, протёртый на плече. Былое щегольство обтесалось. — Всё как у всех, — донеслись до меня еле слышные слова Бориса. — Просто мне иногда кажется, что лапать стулья ему нравится больше, чем меня.///
Прошло четыре года. Потом мы съехались. После возвращения в Нью-Йорк, помню, как наведался в Бронкс. Там было всякое: метадон, барбитураты, бензодиазепин, колеса, шняга, первитин, розовые пантеры, мет, валиум. Парад ближайших друзей на полгода. Не знаю, чем это кончилось. То есть, так-то я помню: бэд трип, наполненный порохом, тьмой, паранойей, и маленькая японка, с которой я спал, и которая умоляла совершить с ней самоубийство. «Щегол» был спасён, но я спасён не был. Отравление метразолом и ужас, внушенный девчонкой — маленькая, чёрненькая, «давай вместе удавимся, ты и не поймешь, что всё…», и я проснулся с твёрдой мыслью, что один не вытяну. Позвонил Хоби. — Зачем ты делаешь это, Тео? — спросил он. Ясные голубые глаза маслянисто блестели. Он выглядел как человек, которого вытащили из-под катка. — Не знаю, — это было правдой. Хоби молчал, и я признался: — Я не знаю, кто я без этого. Потянулись месяцы реабилитации. Борис не появлялся. Мог лишь пару строчек имейлом черкнуть. Где он, как он, я не знал. Да и он обо мне тоже. Не спешил я делиться тем, в какой район яблока меня занесло, иначе бы он всё понял. Я, когда лечился, и мог ли знать, что он там, на другом континенте, ту же муку проходит? Пробует трезвость на вкус. Удивительно, как туго мозолистые руки парок связали наши души невидимыми золотыми нитями. Я и подумать не мог, что будет человек, который так меня любить сможет. И что я позволю ему. Это позже я узнал, что он реабилитацию проходил, а тогда перепугался здорово. Хотя его чистые руки радовали. Это бесспорно. А потом… Впрочем, потом неважно. Я и без этого проторчал в сортире. Борис мог в любую минуту оставить Хоби и пойти выносить дверь. Холодная вода остудила лицо, но не гиену мыслей. …сделай, сделай, сделай, это ведь так быстро, два пальца и всё! ты успеешь, тео… Вдох-выдох. Раз-два-три. Вдох-выдох. Хлопаю дверью, выходя. Голос в голове утих. Маленькая победа.///
Когда беготня прекратила быть, то есть, после того, как я исколесил всю Америку и часть Европы, я почувствовал себя освобожденным. Атлантом, что посмел расправить плечи. Небо продержалось пару месяцев. Потом обрушилось. Мы с Борисом уже жили вместе — квартирка на Сто шестнадцатой улице, недалеко от Колумбийского университета; Поппер, ковыляющий по новенькому ламинату; мои антикварные стулья, что подарил Хоби нам на новоселье; примитивистские картины, нарисованные подругой Пиппы; большая кровать, в которой Борис любит нежиться до обеда; светлые комнаты; дореволюционный календарь, найденный Борисом на барахолке в Москве; тумбочки из Икеи, собирая которые, мы едва не рассорились насмерть. Я потерял связь с прошлым. «Щегол» выставлялся в Амстердаме. Мамины серьги до сих пор лежали у Китси, она про них не заговаривала, да и я не осмелился. Новость о разрыве помолвки миссис Барбур узнала от неё. Борис посреди этого стал якорем. Я нежился в чувстве покоя, которое не испытывал долгие годы. Будто всю жизнь я ходил в грязных очках, но кто-то протер их, и я мог снова видеть, чувствовать и любить. А потом мелкие неурядицы; мои разочарования в себе; то как кривилось лицо мисс Барбур, когда она думала, что я не смотрю; пустая ячейка в хранилище; призраки мамы, что являлись мне в темноволосых женщинах в белых тренчах; осознание разрыва, что лишь увеличивается день со днем. О, проблем помимо игнорирования ориентации было достаточно, поэтому когда Борис замаячил на горизонте снова, да ещё как стёклышко трезвый, наши жизни сплелись в пределах совместной квартиры. Пока я не начал блевать. Кусок не лез в горло. Меня воротило от вида еды. Сначала такой аппетит был последствием нафаршированной наркотиками жизнью. Я прошёл положенный курс психотерапии, но мои травмы тянулись, а я думал, что исцеляющего свойства времени им хватит. Но время шло, а еда была всё отвратнее. Я не мог жевать её. Рисовый хлеб, мясо по-французски, тушеные овощи — ты раскусываешь, ты двигаешь челюстями, ты ворочаешь комочки пищи языком, а потом глотаешь. Еда проходит по твоему пищеводу и оседает в желудке тяжестью. Слюна горчит, а язык вяжет. Время смазывается, я вцепляюсь в стол, чтобы не забыть дышать. Технология простая: выпадаешь из жизни и ты слишком нежизненный, тебе нельзя есть. Ты недостоин того, чтобы есть. Еда заставляет тебя ощущать жизнь. А места тебе в этом мире нет. Простой способ облегчить путы вины — не есть. Чтобы не падать в обморок посреди дня — есть что-то лёгкое. Много пить. Я сидел на полу. Лопатки ломило, кафель холодил их. Задница от долгого сидения ныла, надо было подниматься. Но я сидел, прижимая тыльную сторону ладони к губам — хотелось ещё, казалось, что что-то осталось. Как зуд от попавшей в глаз ресницы. Желчь испачкала губы. Они так опухли, что трогать их было больно. Унитаз ангелом белел передо мной. Технология — проще простого. Вытираешь пальцы об штанину, чтобы успокоить панику в груди. Открываешь рот. Пальцы на язык, собираешься с мыслями, склоняешься над белым богом в молитве. Если достаточно намариновал себя в страхе и чувстве вины, то пальцы продвигаешь по скользкому языку. До увулы. Сначала будет щекотно, а потом… Повторить процедуру, пока о твоём существовании в этом мире будет напоминать только горечь во рту и вязкая жижа на ладони. Когда вывернет, можно смыть и с чистой душой ждать следующего приёма пищи. Мне, к сожалению, двух пальцев уже не хватало, когда Борис застал меня за этим. Рано или поздно я должен был ошибиться. Это было неизбежно, так что неудивительно, что в тот раз я забыл защёлкнуть замок. Я забыл и потом расплачивался. — Ты чего, с похмелья? — демонические брови Бориса сошлись на переносице. Было видно, что он сбит с толку. — Мы же в завязке. Это не шутки, Поттер. Мне не удалось ответить. Приступ рвоты согнул меня — я исповедовался собственному Отцу. Теплая масса низвергалась в унитаз, глаза слезились, дыхание перехватило. Борис вышел и вернулся со стаканом воды. Принюхался. — Ты не пил, — утверждение, а не вопрос. — Нет, — пробормотал я. Из носа текло, горло было ободрано, будто я отсосал дюжине человек, не давая себе продохнуть. — Ты какого чёрта творишь? — Борис прислонился плечом к дверному проёму, стакан блестел влагой в его руках, унитаз журчал после смыва, а от меня несло, как от нарика. — Я, кажется, отравился. Борис застыл, подбородок уткнут в плечо. Глаза пригвождали. — Ладно, мне это просто нужно, окей? — и я замолчал. Разлилось тягучие молчание. Слюна стекала по моему подбородку. Я её вытер тыльной стороной ладони и скривился. Борис мог сколько угодно буравить меня взглядом, но одолеть в молчание — нет. Оно у меня в крови, в крови с тех далёких дней, когда пьяный отец переключал каналы, наворачивая четвертый круг по одним и тем же, а мама стояла над ним и её молчание било похлеще пощёчины. — Если собрался записаться в анобабочки, Тео, то тебе лучше свернуть эту идею раньше, чем ты спалишь свой организм, — изрёк, наконец, он и развернулся, цокая по кафелю каблуками. Оказывается, вот кем я был без наркотиков.///
Но сейчас, сейчас я победил! Из гостиной доносились звуки фортепьяно — Эрик Сати играл с пластинок — подарок Пиппы на прошлое Рождество. Я одернул рукава и потёр шею. Одно слово «ужин» вызывало тошноту, а целый вечер, посвященный еде, не могло скрасить даже присутствие Хоби. Готовку мы с Борисом взяли на себя, носились с утра как заведённые. Борис проснулся рано, и заряд бодрости бил бесстыдным ключом. Он настоял, что будет вечер польской кухни. Из-под его волшебных рук с моим скромным участием выходили картофельные клёцки, утка — он её на автомате вынес из бакалейного, минуя кассу — с яблоками, кремовый суп и пирожное. К пирожному он меня не подпустил — «ты можешь покурить пока, не поляк ты, у тебя не получится так, как у меня». Пришлось согласиться. Я даже названия этого пирожного — kremowka — выговорить не смог, что уж тут говорить о готовке. Поэтому Борис пачкался в муке, пока я стоял на балконе, выдыхая в серое небо Нью-Йорка густой дым борисовых папирос. Сейчас же половина творений наших рук была в желудке (ну не половина, часть ещё в желудке Лайт). И эта наполненность отвращала настолько, что я, никогда не резавший рук, возжелал раскроить запястье лезвием. «Ты в порядке», — приказал я себе. Колики утихли. Когда Хоби уходил, он на прощание заключил меня в объятиях. Борис тактично гремел посудой в соседней комнате. Он уже успел проститься с ним, попросил заходить чаще и тряс его морщинистую руку. Время так истончило его, что мы понимали — ещё пара лет, и он увидится с Вэлти. Я не заметил, когда стал подбородком утыкаться в его макушку. Запах цитрусов пробудил флёр воспоминаний о детстве. Пыльная мастерская, шуршащие опилки, лаки, дерево, стулья, столы и трельяжи. Сильная, но нежная рука, проводящая моей ладонью по шершавостям. Стинг надрывается по радио. Хоби отстранился. — Мне кажется, ты похудел, Тео.///
— Поттер, ты слышал, что в следующем месяце должна приехать Красавица? Надо будет ей подарок прикупить, ты не думаешь? Мы не слишком её смутим, а? Ну даже если смутим, может она отвлечется. Кстати, я тебе не рассказывал, но в прошлый раз её очень интересовало, когда мы уже свадьбу сыграем. А я что? А я ничто. — Сыграем, Борис, — я отпил вино из бокала, который не успел пасть к своим братьям в раковину. — Когда-нибудь. — Вот и я ей! Когда-нибудь, куколка, ты будешь нашей подружкой невесты. За окном гудела автострада, лилась вода из крана. Кухня в квартире была крохотная, и хотя мы могли позволить себе место лучше, мне нравилось толкаться. Быть ближе, чем мы были бы в просторном помещении. Перламутровая плитка на стенах и черный мрамор столешниц. Лампа, ввинченная в стену, бросала яркие блики. Мир без очков был подёрнут приятной дымкой. Чем больше алкоголя попадало в организм, тем больше организм забывал о съеденной пище. Плечи Бориса были напряжены. — Мы сыграем её, Борис, я обещаю тебе. — Да это и неважно совсем. Нас связывает кое-что и получше свадьбы. Не оборачиваясь, не отрываясь от намыливания тарелки, сдувая пену с лица, Борис спросил: — Ты же честно не блевал сегодня? Я улыбнулся. — Chestno. Борис расслабился.///
Я чувствовал себя победителем: утром мы с Борисом завтракали — насколько бы раньше я не просыпался, Борис успевал опередить меня, стоял, завёрнутый в фартук, у плиты — мы ели, в ноги тыкался приючённый на время пёс, прося добавки. Борис сбрасывал кудри со лба и бросал задумчивые взгляды в тарелку. Почесывал бинты на бедре. Я доедал омлет, хотя вся сущность этому противилась, а организм молил избавится от этого безобразия — яйца, масло, молоко, помидоры, ты что, думаешь, это спокойно горячим комочком прокатится по твоей глотке и попадёт в желудок по пищеводу? Вот так просто? Тарелка блестела дочиста. Я и без этого всем лгал.///
Нью-Йорк зеленел. Борис вытащил меня в забегаловку. Среди студентов мы чувствовали себя прекрасно. Будто не приближались к рубежу четвëртого десятка жизни, а были двадцатилетним юнцами. Может быть, если бы Борис тогда поехал со мной, мы бы сидели тут: я, изучая искусство, и он, держащий свой бар, тату-салон, да бог весть что. Не важно. Упущенные возможности витали, а нам было плевать. Я даже мог есть! — Вот ты представляешь, потратили все бабло на эти ящики, думали там кислота или кокс, даже героин предвкушали, pridurki! Может, они б и проверили их, если бы легавые их не спугнули. Просто патруль мимо проехал, а они в штаны наложили. — И что же в ящиках? — ветер трепал полы расстегнутого пальто. Я жмурился, позволяя солнцу поливать моё лицо светом. Борис потер руки, рукава его черной рубашки задрались, выпуская сильные белые руки на волю. — А что в ящиках? А райские птицы в ящиках*! Ты прикинь? — И куда их? — Наши ребятки их поймали, когда они их в зоопарк перекинуть пытались. Больше уже ничего не попытаются. М-да. Он пнул сплющенную банку из-под пепси, пацанам, которые игрались ею у скамеек, но ударили по ней слишком сильно. — Борис… — Да живы они, живы, просто деньги теперь отрабатывать будут… — Да не об этом я. Слушай, а когда ты оставишь все это? Добродушное выражение сразу стёрлось с его лица. Борис сплюнул. — Скоро. Узел на душе затянулся. В горле собрался ком. Расстроенного вида я не подавал, но ему и не нужно это было — Борис всё понял. Он схватил меня под руку, свернул с нашего привычного маршрута в сторону каменной арки, стоящей у университетской библиотеки. Он молчал, поэтому я и не стал спрашивать. Не удивило бы меня и то, что у нас на хвосте сидит британская мафия. Людей здесь не было. Мы были ранними пташками. Меня всегда поражало то, что Нью-Йорк, да и любой другой мало-мальски большой город, состоит из пустот — отдельных мирков для отдельных людей. Ты идешь по улице, откуда-то доносится смех людей, в чью компанию ты никогда не войдешь. И никогда не увидишь их больше. В чьей-то квартире горит свет, а проворная рука, стоит тени прохожего мелькнуть, задергивает штору. Мы с Борисом приютились под тенью каменной арки, скрытые от посторонних людей, который никогда не смогут пробиться в наш мир. — Чёрт! Забыл сигареты в другом пальто, — Борис хлопал себя по карманам. — Огоньку не найдётся? Я передал ему свои Лаки Страйк. Пламя зажигалки блеснуло в темных глазах. Клуб дыма растаял в утреннем воздухе. Когда Борис вдохнул, сигарета уменьшилась на треть. — Вот отлично. Спасибо. А теперь давай рассказывай, почему так торопишь меня, а? — его нос забавно морщился, что совсем не вязалось с его видом викторианского писателя романтизма. — Я снова начал, Борис. «Наркотики?», — читался испуг в его чертах. — Снова не могу есть. Желваки заходили на его лице. — Твою ж мать! — он побелел. — Ты хоть понимаешь в чем дело? Со всей горячечностью готов заверить тебя, что, сколько бы ты не оступался, это не отвернет меня. Только скажи в чем проблема, я же не демиург хренов, чтобы гадать. Может, тебя записать к терапевту? — И что я ему скажу?! — руки сами собой сложились на груди. Ветер щекотал бахромой шарфа. Борис подошел ко мне вплотную. Откинул вмиг скуренную сигарету. — Скажу: мой друг, которым я дорожу настолько, что замочил ради него человека, ввязывается в опасные для жизни криминальные штуки, — Борис что-то хотел сказать, но я не дал ему: — Да-да, настолько опасные, что с часу на час, когда его нет, я жду, что позвонит Мириам! Она скажет, что кто-нибудь из твоих корешей пустил тебя в расход, и настолько переживаю, что физически не могу есть, поэтому иду на сделку с самим собой, как какая-то малолетняя анорексичка**, только чтобы не резать себя! Ты хочешь, чтобы я ему это сказал, а?! — Ш-ш-ш-ш, — он толкнул меня к стене. Поморщился, когда я коленом задел его пораненное бедро. После вечернего дождя стена была влажной. Моё пальто совсем не горело желанием встречаться с грязным камнем, поэтому я сопротивлялся, но он был сильнее. Месяцы голодовки сделали своё дело — перед ним я был не сильнее котёнка. — Я не могу, — он рычал мне в шею. — Не могу сейчас, как же ты не поймёшь. Мы не в игрушки играем, там замешаны реальные деньги, наркотики и контрабанда. Если я уйду сейчас, то подумают, что я собираюсь их слить ФБР. Попробуют добраться. Через тебя добраться, Поттер. Я не могу позволить, чтобы с тобой случилось ещё что-либо. «Оно уже случается», — хотел сказать ему, но не успел. Он поцеловал меня. В него въелся вкус терпкого травяного чая. «Говорят, что прямо с индийских плантаций, но вижу же, что наебывают, и беру — хороший же чай. Ещё и даром, ха!». К чаю примешивались мои сигареты. Я осознал, как хотел, лишь когда он приблизился, вцепился, весь такой острый, с узловатыми пальцами, унизанными серебром, которое стучало друг об друга и об пряжку моего ремня. Потерять его, горячечного, шебутного, славянского беса, представить его умершим, убитым — было выше моих сил. Даже после Вегаса я знал, что где-то светит его звезда, но погасни она навсегда, и меня накроет такою тьмой, что домой мне никогда не вернуться. — Борис, — выдохнул ему в висок, пока он успокаивал меня на свой павликовский манер. — Блядь… — Ты не стони только, а то арестуют же, — шептал, а сам, черт, игрался. Это отсылает меня к событиям молодости, когда я надеваю очки, и вижу, что он сплевывает в стакан, только сейчас он сплёвывал в кусты — некоторые вещи остаются неизменны. Такие мелочи позволяли мне улыбаться и быть уверенным, что завтрашний день не рванет террористическим актом. — Я постараюсь скорее выбраться из своего бизнеса. Займусь чем-нибудь мирным. — Обещаешь? — Ты как маленький, а. Ладно-ладно. Обещаю. Только если ты тоже мне кое-что пообещаешь. Я напрягся. — Пообещай прекратить свои рвотные ритуалы. Это было легче, чем он мог представить. — Обещаю. — Тогда и я. Обещаю, что завяжу с криминалом как можно быстрее. Ну чё, как там по времени, успеваем? — Борис принялся застёгивать мне штаны, я взглянул на часы. — Нет. Стареешь. — Ах! — он картинно приложил руки ко сердцу. — Шевели булками, Поттер. Нельзя заставлять даму ждать! Я же прилично выгляжу? Забегаловка пустовала. Она листала меню, заняв лучшее место — в углу, там, где на тебя не будут пялиться, с окном, выходящим видом на череду деревьев, что зеленели вовсю. К тому же тут были шторы. Такие прагматичные мысли вряд ли занимали ее, скорее Пиппу привлекли ретро-открытки, которыми была облеплена стена — детишки на Рождество, пасхальные кролики, никогда не существовавшие пляжи, залитые светом невидимого солнца, и влюбленные парочки. — Я уже собиралась уходить, — она помахала нам картонным пакетом с промасленным донышком. — Пипс, ты ангел! — вскричал Борис, когда кинулся обнимать её. Во мне ничего не дрогнуло при виде её. После рехаба я растерял те крохи романтического интереса, что имел к ней. — Ты похудел, Тео, — медовый взгляд её был не читаем. — А ты когда-нибудь видела райских птиц? Борис встрял меж нами, меня усадил рядом, а её напротив. Он уже потревожил её завтрак, утянув пару французских тостов, и теперь жевал их. — Может быть, в учебнике по естествознанию, а что? — Тогда слушай!///
Сточная канава, именуемая жизнью, обрушивалась на меня во всей красе. Магазин — дом — Борис — три константы, за которые я держался изо всех сил. За завтраком еда стояла в горле, но я глотал под цепким взглядом Бориса. Потом он уходил и до работы мне оставался час. Я мог бы избавиться от груза еды, но «обещаю» горело и переливалось в разуме как табу. Я подумал о маме, пока дыхание не пришло в норму. Выпил большой стакан воды. Запертый в клетке тела, разум метался. Pompido mi muceca***, — как говорит старый знакомый Хоби. Мистер Абернати, кажется. C`est vraiment triste**** — он же. Избавление пришло ко мне, когда я столкнулся с сокурсницей. Я бы её и не узнал, но она громко меня окликнула и обняла так, что измяла весь костюм. — Хорошо выглядишь, Тео! — конечно, она врала. Пиджак мешком висел на мне, и я осознавал, как, должно быть, сильно пугало Бориса моё утекающее состояние, если он решил дать такое обещание. Девчонку могли звать Харриет, Камилла, Джуди, Элисон, Донна — и в равной степени это бы не имело никакого значения. Я был уверен, что забуду о её существовании ближе к вечеру, потому её имя ничего бы ни дало ни тебе, мой несуществующий читатель, ни мне. Эта встреча была росчерком на палимпсесте времени, который завтра сотрут снова, чтобы вписать строчку нового дня. Дел у меня тогда все равно не намечалось: Хоби дал мне выходной. Просидеть весь день в квартире с опущенными шторами — такая себе перспектива. Мы пошли в Центральный парк. Облюбовали скамейку в тени, где меня кусали ледяные порывы совсем не весеннего ветра, а она кормила сырной булкой голубей. Девчонка трещала о наших общих знакомых, которых я помнил со скрипом. Булку, купленную ею по дороге сюда — оплачивал я. — А Джуд помнишь? Так она, прикинь, в психушку загремела. Она выдержала паузу. Я не реагировал. Как иронично. Собеседница поджала губы. — Так это ещё и не самое интересное. Ты вот послушай только, — она наклонилась ко мне, удушая цветочным ароматом духов. — Только ты не трещи, что я тебе рассказала, Деккер. Кароч, в этой больничке её поймали на том, что она жрала до отвала, а их там на убой кормят. Они там как свиньи прут, я знаю, у меня тётя лежала, а Джуд даже похудеть умудрилась! Что скажешь? — А что я могу сказать? Возможно, у неё просто отменный метаболизм. Удавка затягивалась на моей шее. Девчонка рассмеялась. Смех у нее был красивый, переливчатый. Меня обдало холодом. Я знал, что услышу. — Ага! Держи карман шире. Ме-та-бо-лизм, вот умора-то! Её медсестра поймала за тем, что она в унитаз блевала. А кто так делает? Да никто так не делает, это же грязно, фу! Может, правда, у них там в Чикаго это и норм, но в Нью-Йорке. Шутка ли. — И как же, по-твоему, надо? — Как надо? Ну-у-у-у-у, ты не подумай, я сама ничем таким не занимаюсь, у меня отличный вес. Да ты и сам можешь видеть. Да у меня даже парень есть, — она задрала узенький подбородок. — А, ну так, вообще-то у меня соседка в общаге, так она… Потом проехал велосипедист, обрызгав её водой из лужи. Голуби взметнулись, шурша крыльями. На ней была светлая курточка. Побежала, крича ему в след, что её парень убьёт его нахер. Когда она отбежала до конца аллеи, я понял, что это мой шанс: надо было бежать. Я сбежал от нее. Но она успела одарить меня такой информацией, что Борис бы убил её, если бы узнал. Моя же птичка нашла выход на волю. Я зашел в ближайшую аптеку и закупился, кажется, годовым запасом Алофена. Оставалось найти место, где я мог спрятать его от Бориса.///
— С тобой что-то не так, Поттер, — мы сидели за столом. Он почти мог обхватить меня рукою: мышцы в напряжении шли рельефом прожилок вен. — Ты ел? Ты ведь держишь слово? Я знаю, что ты мне не солжешь. — И мы знаем друг друга слишком долго, чтобы не понять, что лжем, да? — Я все ещё не демиург. Но если бы я не знал, когда люди врут — лежал бы уже в канаве. Ты не набираешь вес. — Может быть, у меня просто отменный метаболизм, — смеюсь. Смеюсь так, что меня сгибает пополам, а прежде чем Борис успеет испугаться за меня, утягиваю его в поцелуй. Он отворачивается. — Не знаю, что ты делаешь, но не надо. Еще несколько месяцев и мы уедем. Купим ранчо где-нибудь в Вирджинии, а? Ты, я, да заведем лошадок. — Ближайший магазин будет в часе езды от нас. — Ты мог бы уехать? — Дела Хоби сейчас все идут в гору: кто-то написал статью о том, как я выкупал поддельную мебель и это растрогало многих. Отбоя нет от клиентов. Мог бы. — Zashibis’. Только мне-то придется сменить документы. Знаешь, как меня звать будут? — Мм? — Боб!///
Я проснулся в холодном поту, мысли разбегались как муравьи. Борис едва сопел. Всё тело ниже живота горело. Я попытался встать, но упал, и мысли уползли в глубокие тоннели подсознания окончательно… блики… блики……пятна…
кажется, меня вырвало
Засунуть бы руки в глотку, чтобы вывернуться. Из себя все это вывернуть. Мама? Как ясен этот взгляд до рези синих глаз. — Поттер, блять! Ты что, черти тебя дери, принял? … — ПОТТЕР! … — Это колеса? … — Тео… Я нащупал спинку кровати. Колени упирались в чужое тело. Ткань пижамы ластилась к коже мокрой тканью. По белью расплывалось пятно. Пахло мочой и дерьмом, я хотел вывернуть из головы и этот запах тоже. Пахло, как в школьном туалете, где нюхали кокс и блевали мои вегасовские одноклассники. Язык распух. — Воды. Борис меня, кажется, поднял. В этот миг я ясно увидел, что Сансара сделала круг, но выберусь ли я из него, на этот раз видно не было. Боль в паху нарастала, а желудок превратился в место третьей мировой войны. Я то выплывал из сознания, то вплывал, слишком отсутствующе замечая, как пальцы, звеня серебром, хозяйничают у меня во рту, и я блюю водой, желчью и непереваренными таблетками. Большая часть этого стекала по мне, смешиваясь со слезами и потом. Лицо Бориса то затмевалось, то полной луной вырисовывалось передо мной. Кости гнулись. Пальцы выгнулись. Шипение — миг, — и Борис высвобождает мою руку из своих волос — жёсткий черный клок между моими пальцами. Темнеет. Воздух сухой, как стекло. Сказать предельно честно: я хотел бы умереть раньше Бориса. Какова будет канава жизни без него? Вместе мы барахтаемся, но без него плавать я так и не научился. Может быть, моя любовь, мое нежелание быть — это всё от страха за него? Лёд оцепенения даёт трещины, я не знаю, как справится с чувствами. Вот-вот всё оставит меня, а что оставить не может — уничтожится. Зачем щегол, запертый в рамку религии, раз за разам вытаскивает шип тернового венца? Или дело в том, что щегол сейчас — не я? Я пуст. Разум твердит, что произошла ошибка. Женщина, ожидающая меня у Жемчужных ворот, женщина, кого я называл своей матерью, там меня никогда не встретит. Я плачу? Мне больно? Мне больно, что я переполнен пустотою? Все следы и секунды… в памяти. Я пытаюсь расхристать по буквам того, кто так непрочно вплетен в полотно времени. Это не обо мне, конечно же. Мне казалось, что я умираю.///
Я не умер. Борис раскинулся в кресле. Жестянка брынчала в его руках таблетками. Алофен. — Сколько ты выпил их? Я молчал. Шумела стиральная машина: я заметил, что Борис сменил постельное бельё, и стыд обжёг меня. Просчитался. Идеальная математическая операция провалилась. «Поттер, ты обосрался», — мой внутренний ментор говорил его голосом. — Я подумал, что ты подсел. Он вскочил. Стал ходить взад-вперед, походя на встревоженную галку. Мешки под глазами очерчивались темнотой ночи. Он поменял наше постельное бельё сам. Он не должен был. Он пнул тумбу. Я вскричал, давясь слюной: — Мы три дня её собирали! Он оскалился: — Сколько таблеток? — Сорок, — соврал я. На самом деле: перестал считать после шестидесяти кругляшков. Это не должно было меня убить. Это, продолжавшееся тягучие месяцы, было рассчитано так, чтобы не убить меня. Я не обманывал Бориса. Я правда перестал блевать. Ни о каком слабительное он не заставлял меня обещать! Хоби почти раскусил меня перед Борисом во время ужина, но лопнувшая лампочка позволила мне победить. Однако я забыл, что «победа зачастую ничем не отличается от поражения». Меня стошнило снова, и снова таблетками. В лице Бориса что-то оборвалось. Тогда-то он и набрал скорую.///
— Тео, тебе заказать что-нибудь ещё? — Пиппа замерла у стола. Ни дать, ни взять диковинная бабочка. Рыжие волосы подсвечены медом закатного света. Кашемировый изумрудный свитер, подаренный мною. — Я готов съесть слона, — улыбнулся ей, и улыбку она отразила. Тень облегчения пробежала по лицу. — А Боб? — Крошка, мне все тоже, что и этому парню, — Борис тыкнул меня под ребра. Он наклонился, чтобы передать ей деньги — мимолётное соприкосновение рук — ворот чересчур расстёгнутой рубашки оголял больше, чем следовало бы: сухая кожа и застарелые шрамы. Его бедро касалось моего, а ладонь свободной руки делала опасные поползновения. — Слона не обещаю, но что-нибудь будет! Пиппа вспорхнула к витрине — очередная забегаловка, но теперь на окраине Вирджинии — Пиппа подволакивала ногу и, когда читала список блюд, чесала нос безымянным пальцем, который поблескивал ободком обручального кольца. Ухмылка Бориса меня насторожила, но его ладонь я оставил. Теперь солнце очерчивало абрис его мраморной челюсти и нос с горбинкой. Передо мной стояла пустая тарелка, но впервые за долгие месяцы, я не чувствовал вины и ненависти за съеденное. Почему так? Переезд; Борис, оставивший криминал; приемы у психиатра, куда он меня затащил — все это вращалось вокруг его фигуры. Он вытащил шип тернового венца из брови, себя обагряя кровью. Не галка, не ворон, на самом деле — Щегол. И Пиппа с её острыми локотками и птичьей походкой. Вэлти с носом, похожим на клюв. Хоби. Мама, замкнутым щеголенком смотрящая со студийных фото. Я всю жизнь был окружён щеглами, всю жизнь я окружён вечным. Тем, что потерять невозможно.