буревестник

в ласковых волнах твоих задохнусь я насмерть

Море любит Хаджиме — так отчаянно и очевидно. Если знать Иваизуми, то бесконечное обожание океана становится вполне понятным. Иваизуми салютует морю каждый вечер, когда меняет освещение на своём маяке. Он работает смотрителем, его маяк расположен на небольшом острове рядом с берегом. Свет уже почти стал автоматическим — работает от электричества и солнечных батарей, — но переключать режимы всё ещё должен человек, как и следить за порядком. Море не отпустит Хаджиме, это тоже факт, который вплетается в мироздание, с которым приходится только смириться. Не то чтобы Иваизуми против. — Эй, Иваизуми, доставка приветов с суши, — кричит кто-то снизу. Хаджиме выглядывает из окна своей башни и приветливо машет рукой. Люди его любят не меньше, чем море, но в любовь городских жителей подмешан какой-то страх перед Хаджиме как перед чем-то мистическим, поэтому с океаном, который ничего не боится, оставаться приятнее. Матсукава — то ли якудза, то ли таинственный рыбак, то ли всё вместе — чаще остальных выполняет роль курьера до маяка. Вероятно, нужно сделать одно доброе дело перед городскими, чтобы те закрывали глаза на всё плохое. Либо у Иссея просто тяга к волнам. Иными словами, ты не утонешь, если не выйдешь в море, а утонуть, кажется, хочется. Иваизуми пишут письма — в основном дети из местной школы, которые тренируются составлять из слов что-то осмысленное. Это мама Хаджиме старается: она учительница и предлагает ученикам писать письма одинокому смотрителю маяка, чтобы ему не было так грустно. Дети очень радуются этому заданию, потому что Иваизуми обрастает какими-то легендами, историями о подвигах, которые он не совершал, о мистических приключениях, о каких-то трагедиях — Хаджиме веселится, когда читает про себя, который мог бы случиться, если море не было бы таким покладистым и не ластилось к его ногам. Маттсун привозит еду, газеты, сменную одежду, обереги от местных, сигареты. — Спасибо, — Иваизуми особенно рад последнему. — Какие новости в городе? — Ничего не происходит, — пожимает плечами Иссей. Они сидят на камнях и курят. Ветра сегодня особого нет — поэтому Матсукава и приехал на своей моторке — и море перешёптывается нежными волнами. — Завтра тут лодочка будет проплывать ночью, — говорит Иссей хмуро. — Но, если будут спрашивать, то её как будто и не было, ладно? Иваизуми пожимает плечами. — Кто-нибудь умрёт из-за неё? — Нет. А вот без неё — очень даже может быть. — Хорошо, — кивает Хаджиме, — тогда никаких лодок как будто не будет. В конце концов, я не слежу за морем постоянно. “Это оно за мной следит так пристально”, — мог бы сказать Иваизуми. Маттсун пожимает ему руку — крепко так, с искренней благодарностью. Они говорят ещё о повседневном, об общих знакомых. Маленький город живёт, даже если весь мир вокруг потихоньку рушится. — И как будто готовится буря, — уже стоя в лодке вздыхает Маттсун. — Я не знаю, какая, но ты в курсе, что у меня есть… мм... чутьё? — он пытается подобрать правильное слово. Хаджиме кивает. Якудза без чутья — Иссей бы не протянул, если бы не ощущал опасность по тонкому напряжению в нитях мироздания. — Будь осторожен, — говорит Иваизуми, хотя буря, скорее всего, первым заденет именно его. — И передавай привет Ханамаки. — Ой иди к чёрту, — ворчит Маттсун и, не желая больше ничего слышать, заводит свою лодку. Ханамаки — бармен, которому большая часть посетителей спьяну доверяет такие секреты, что Такахиро давно бы нашли мёртвым в море, если бы не негласная защита Иссея. Их связь — не для чужих глаз, но Хаджиме всё знает, потому что всё-таки вместе прошли всю школу и сохранили такую странную тёмную дружбу. Иваизуми машет ему вслед, а потом возвращается к себе разбирать привезённые вещи. Письма от школьников ему не то чтобы очень нравится, к ним он привык, и дети из года в год повторяют чаще всего одни и те же мысли. Иногда, впрочем, слова заставляют Иваизуми почувствовать себя живым, даже банальные, даже знакомые слова, и это странное, но интересное чувство. Со словами Хаджиме не дружит, поэтому они всегда его удивляют. Да и зачем слова, когда морская стихия — бессловесная, точнее — общается на другом языке. Язык бурь, штиля и солнечного блеска на водной глади. Иваизуми изучает его лучше, чем человеческий. Зато через письма вспоминается, что о нём там, на суше, куда Иваизуми возвращается в редкий отпуск, переживает мама, до сих пор, наверное, не унявшая дрожь в руках, когда сын сказал, что собирается работать на маяке, заменив старика-смотрителя. Это было странное решение даже для самого Хаджиме, но, учась в техникуме, он вдруг понял, что ненавидит людей. Бесконечно, подсознательно, никак не выражая внешне — многие считают его пугающим, но добрым, и это правда так, просто за добротой скрывается ещё и неприязнь — какая-то вечная усталость от того, что люди просто живут вокруг. То ли он упускал какой-то важный момент в понимании жизни, то ли они, но между ними всегда была какая-то трещина, которую не перешагнуть и рукопожатием не уничтожить. Люди казались странными. Потом Хаджиме ближе к выпускному — так нравилось работать с машинами, что терпелись даже одногруппники — хотя они и не были плохими, просто Иваизуми иногда под конец дня хотел, чтобы они все сговорились и прогуляли — он понял, в чём эта странность. У всех была какая-то в жизни цель. Они все чего-то хотели, и вот это — стремление, некая упорядоченность, заглядывание в будущее — Хаджиме никак не мог осознать. Своего будущего он не боялся, потому что нечего было бояться. Он всегда жил с чувством, что завтра весь мир рухнет — весь, кроме их городка, а они попадут во временную петлю, застынут в вечности, изо дня в день повторяя одно и то же, оставаясь единственным бьющимся сердцем этого мира, единственным подающим сигналы маяком для голодных чудищ из космоса. Иногда кажется, что такое уже случилось. Мир Хаджиме — это уже руины, и жить надо на руинах. Не выстраивать на них новые дома, а просто ждать, когда и город твой — тоже в руины (как ты сам). Поэтому такая неприязнь к людям, которые хотят заменить руины яркой жизнью. У них ведь не получится, глупеньких, ничего. Разбрасывая цветы на могилах, ты не превратишь кладбище в сад. Он о людях по-своему ворчливо заботится, наверное, обращая их внимание на то, что ничего хорошего из их затей не выйдет, и надо быть чуточку проще. Чуточку мертвее. Тогда можно слиться с окружающим миром в гармонии. Иваизуми и не знал, куда податься после выпуска, потому что в городе не было вакансий для людей, которые умеют обращаться с техникой: в городе довольно много людей, которые занимаются подобным. Иссей, после школы уезжавший в столицу и вернувшийся с татуировкой на спине, сразу позвал его к себе. — Знаешь, Иваизуми, ты сильный, умеешь поставить людей на место, а ещё не задаешь лишних вопросов. И у тебя какие-то связи, — Матсукава разводит руками, не называя, но показывая: связи у Хаджиме — с невидимыми нитями, которые привязали покрывало нормальности на мир абсурда, и никто не замечает, что это только заплатка, да ещё и кривая. Но Хаджиме вежливо отказывается: всё-таки работать на Маттсуна — это всегда делать какой-то выбор внутри. У Иваизуми никогда не было внутренних конфликтов: он очень спокоен и знает, что в его жизни хорошо, а что плохо; точнее, знает, что всё одновременно хорошо и плохо, и грань так стёрлась, что эти понятия не имеют смысла. Ханамаки, вообще после школы никуда не поступавший, а продолжающий бизнес родителей, тоже звал к себе в бар. — Будешь охранником, выгоняющим совсем обнаглевших посетителей. Или барменом. — Ага, будут мне доверять свои секреты, мне вот что с ними потом делать? — ворчит Иваизуми. — Забыть, конечно, — усмехается Макки. Но у Хаджиме проблем с памятью нет, зато анализировать других людей, их поведение, их тайны очень захочется, поэтому и работа в баре ему не подходит. Мама зовёт, конечно, к себе. — Лапушка моя, ты бы мог вести уроки труда у моих школьников, научил бы их управляться с этой новой техникой, её в последнее время так много, мы просто не успеваем следить за технологиями… Но у Хаджиме есть веская причина не идти в школу. — Фу, это ж с детьми работать. Иваизуми-сан тяжело вздохнула. Ей было неприятно, когда сын говорил что-то против детей, потому что это могло значить, что внуков она увидит нескоро. — Дети хорошие. — Дети разные, — поправляет её Хаджиме, что мгновенно отправляет его на выпускной курс педвуза без экзаменов. Ему сложно объяснить, что дети — новые жизни — напоминают ему о том, как в жизни всё неправильно. Этот цикл смертей и рождений должен прерваться. И если мы не можем оборвать смерть, то можем хотя бы прекратить рождения. Тогда самые последние люди на планете стянут с этого мира то самое покрывало, которое укрывает Иваизуми каждую ночь — и каждый день скрывает ненормальность вселенной — и увидят правду. Мама сетует весь вечер, потом с осторожностью предлагает: — А если как отец?.. — Ни за что. Я, в отличие от него, не собираюсь тебя бросать. Она слабо улыбнулась. Она никогда не винила отца при Иваизуми, но каждый раз вокруг глаз собираются морщины усталости, когда о нём расспрашивают соседки или напоминает бабушка. Иваизуми-старший покинул этот город, чтобы служить в армии. Хаджиме его никогда не простит, потому что армия — это всего лишь предлог сбежать от семьи, от бытовой рутины, которую можно было бы сделать приятным существованием, если бы у тебя было хоть какое-то желание. Вот Хаджиме создал свою рутину на руинах — значит, всё возможно, если не быть подлецом. С работой не складывалось — Иваизуми перебивался подработками, потому что матушке надо было помогать — а потом увидел в газете заметку о том, что маяк не будет работать недели две, потому что его старый смотритель попал в больницу, а заменить некем. Уже через три дня Хаджиме получил официальное звание смотрителя — и облегчение в глазах старика, который чувствовал, что из больницы не выберется. Мама всё равно переживала, больше всего расстраиваясь из-за того, что сын не встретит на работе хорошую коллегу, с которой мог бы завязаться роман… но всё же её сын улыбался как-то таинственно и спокойно, и она со всем смирилась и обещала всячески поддерживать. Вдали от людей Хаджиме по-новому знакомится с морем, и оно любит его больше, чем люди. * Хаджиме спускается к самому морю. Вообще у островка резкие берега — сразу в глубину, но есть одно тайное место, где берег более пологий. Там Иваизуми снимает обувь, закатывает брюки — входит в море, которое радостно бурлит под ногами. Оно такое игривое, когда Хаджиме его касается. Он закуривает. Ветер теперь сильнее, уносит дым, соединяет его с морскими брызгами, чтобы было горячо и солёно. Он путается в коротких волосах Хаджиме, смущённо заползает между пуговиц рубашки и уютно греется на груди. Иваизуми смотрит на волны. Они ничего не рассказывают, но, кажется, ночью будет штиль. Страшное время — доведённое до предела спокойствие. У Хаджиме, может быть, что-то подобное в душе. Омертвелое море. Над маяком кружат привычные чайки. Иногда Иваизуми с ними ругаются, если от них много грязи или они воруют его бутерброды. Одна из птиц кружит совсем низко. Хаджиме вытягивает руку, и она садится ему на плечо. — Здравствуй, Тори, — узнаёт глупыша Иваизуми. Глупыш — один из родственников буревестников, назван так потому, что очень доверяет людям. Вот и вся природа человека: ты глуп, если ты человеку доверяешь. Тори чистит перья и привычно гогочет, Хаджиме чешет ей шею. Маттсун, узнав, что у Иваизуми есть почти ручной буревестник, долго смотрел вдаль: — Ты назвал птицу Птицей? — Ага, — Хаджиме был очень доволен собой. — Ну нравится мне слово “тори”, знаешь, звучит как-то хорошо, знакомо, как будто чьё-то имя, хотя я не знаю таких имён. Матсукава на это всё лишь пожал плечами. Некоторых людей в своих разговорах он тоже называет “Люди”, с особой интонацией произнося это слово, и все всё понимают. Тори сидит на плече ещё немного и улетает. — Будет буря, — соглашается с её предупреждением Хаджиме. Он её не чувствует, как Иссей, но доверяет всем предвестникам бури. Буря придёт, обязательно придёт; она взлохматит волны, она окрасит морскую пену в красное и чёрное, она обрушится на берег криком, она снесёт крыши домов, она расколет фонарь в маяке, и в нём будут трещины, и по взбитому морю будет плясать сломанный свет, и буря пойдёт по улицам, и она заглянет в дома, и она уронит посуду, и она заберёт с собой слабых, и она отвлечётся, чтобы сыграть на скрипке, и она разломает эту скрипку, и она выхватит из рук последние деньги и пустит их по ветру, и она будет смеяться, путаясь под ногами убегающих людей, и она нахально залезет под одежду, но не останется греться, и она сломает цветы под окном, и она будет раскачивать висельника, и она закружит стаю птиц, отучивая их летать, и она пройдётся по барной стойке и расскажет все свои секреты, роняя бутылки, и она будет танцевать на осколках, на трещинах, на сорванных криках о помощи, — и она ничего не изменит. А потом буря вернётся на этот остров и доберётся до Иваизуми. И Хаджиме обнимет бурю как старого друга. Или как учитель — ученика. И тогда буря попытается в качестве подарка потанцевать на гладкой поверхности океана внутри Хаджиме — и она сломается сама. (Иваизуми её починит.) * Кроме того, что маяк — это отличное место, чтобы изолироваться от людей, от мыслей, от мира, здесь ты действительно понимаешь, в чём красота близости к природе. Суровое море становится ласковым, птицы рождают в душе первобытное ощущение свободы, а ещё знакомят с небом. Иваизуми не замечал неба в первые недели работы: нужно было привыкнуть к новой жизни, а работа на маяке без особой подготовки и без поддержки — это очень тяжёлая работа. К тому же старик явно маяк запустил из-за физической слабости. Этому месту требовался ремонт. И сам маяк был похож на ворчливого капризного старика, который просто не знает, как по-другому привлечь к себе внимание и попросить позаботиться, не требуя помощи прямо. Хаджиме за ним ухаживает со свойственным ему спокойствием — и ругается на людей, которые сократили финансирование или доставили не те детали, которые он заказывал, со свойственной ему агрессией. Поэтому небо в нетерпении ждёт, когда же новый мальчик, новый житель этого острова обратит на него внимание. И краснеет каждым вечером всё больше от нетерпения и чуть-чуть гнева, что мальчику всё равно. Хаджиме встречает один из закатов, когда сидит на подоконнике, свесив ноги наружу — опасное дело, но именно опасностью оно и хорошо. Закат краснеет ещё больше, теперь от смущения, потому что Иваизуми улыбается каким-то своим мыслям, а небо думает — застыть бы всей своей мощью на этой улыбке. Хаджиме улыбается, потому что осознаёт теперь, что маяк — хорошее место для самоубийства. Вот так из окна — на острые камни берега, потеряв сознание, можно скатиться уже в море и там захлебнуться. Иваизуми не собирается убивать себя, но если вдруг захочется — теперь он знает, как это сделать, и это хорошее знание. Он салютует небу и морю, которых призовёт в свидетели своей будущей смерти. Небо алыми облаками пытается быть ближе — они нависают как будто над самым маяком, и море подхватывает его смущение — отражает закат — краснеет само. Но сегодня Хаджиме смотрит на небо с особой тревогой: пострадаешь ли ты, когда буря придёт, нужно ли тебя защищать, или ты, бесконечное, справишься само? Небо, конечно, не отвечает, и Иваизуми возвращается к своим обязанностям. Будет буря — он готов. Тем более это не настоящая, не морская буря, а цунами в их маленьких жизнях, которое они могут и не заметить. * Иваизуми сегодня особенно зол на чаек. — Так, кто из вас уронил банку краски? — строго спрашивает он у стаи птиц, летающей вокруг. Те боязливо взлетают повыше. — Кто разлил мою арктическую синеву, пока я просто отошёл на пару минут поесть? — Иваизуми угрожающе машет валиком в сторону чаек. Ремонт внешней стороны и внутренности маяка — самого фонаря — Хаджиме не так давно закончил, на что ушло два с лишним года, потому что любое подобное мероприятие требует больших, очень больших затрат, государство финансирует маяк в городе, где даже порта как такового нет, так, какая-то морская станция, очень неохотно, своих денег у Иваизуми тоже не хватает, поэтому всё время приходилось делать паузы. Теперь настало время внутренних комнат, где можно позволить себе больше свободы — маяк же нельзя, например, выкрасить в радугу или сделать его готически-чёрным, нет, там свои стандарты, — а вот внутри можно наводить красоту. Это тоже займёт несколько лет, а потом, видимо, можно и прыгнуть в воду (не выныривая). Это не восстановление руин, которое Хаджиме воспринимает как самое бессмысленное занятие в мире, это дань уважения старому зданию, которое всё ещё держится и во время бурь не разлетается в щепки. И вот во время подготовки к ремонту одна из чаек залетела сквозь открытое окно в комнату и опрокинула банку с краской. Иваизуми, в это время поправляющий фонарь, услышал шум и почти успел спасти краску, но мертвенно-голубое пятно всё равно осталось на полу. Поэтому чайки сегодня чувствуют агрессивность обычно доброго человека, видят, что он держит при себе большой нож, и не подлетают близко. И молчат. Вообще летающие чайки, которые грустно молчат, но продолжают кружить над тобой, — это что-то сюрреалистическое, это как будто вселенная немножко сломалась, забыла, как она работала, встала с кровати с утра и схватилась за голову, потому что не смогла вспомнить, кто она и что ей нужно делать. — Природа, верни звуки чаек, — ворчит Иваизуми, которому неуютно от такого несовпадения. Чайки, словно по просьбе, испуганно вскрикивают, показывая, что они существуют, а не являются декорацией сумасшедшего мира. — Как же я ненавижу чаек, — усмехается Хаджиме, хотя, конечно, птицы, которые делают то, что птицы и должны делать, успокаивают его. Он возвращается к себе, обдумывая, что сделать с дурацким пятном на полу. Кажется, можно эту краску нагреть или использовать карбонат натрия, когда она высохнет. В конце концов, можно найти какой-то старый абсурдный ковёр и положить на это пятно. Можно вообще смириться с пятном, потому что Хаджиме живёт один и никому показывать чаечную катастрофу не будет. Но что-то решить Иваизуми не успевает: в окно, уже закрытое, бьётся ещё одна чайка, не похожая на стаю сверху. Хаджиме открывает окно, впуская птицу, и та падает на пол и испуганно машет крыльями. Она ранена. — Чшш-чшш, — Хаджиме осторожно подходит к ней, — что с тобой случилось? Птица пытается убежать, болезненно крича, не давая даже посмотреть, где у неё рана. — Лучше бы ты была глупышом с доверчивостью, — вздыхает Иваизуми. Тори ему бы сейчас пригодилась в качестве посредника между птицей и человеком, но та небось ищет глупых осьминожков на обед. Чайка, пробегав по комнате ещё пару минут, выдыхается и успокаивается, понимая, что человек её вроде как не трогает. — Покажи мне, где болит, — терпеливо вздыхает Иваизуми. Птица дёргает крылом, и Хаджиме видит, что именно оно какое-то израненное, может быть, даже сломанное. — Я тебе его перевяжу, и будет легче, — Иваизуми делает шаг вперёд. Чайка шипит, но не убегает. И всё время, пока Иваизуми возится с бинтами, расправляет её перья, делает перевязку, она продолжает шипеть, ворчаще гоготать и пытаться укусить воздух рядом с ушами Хаджиме. — Ну всё-всё, сделали тебе что-то помогающее, уж не знаю, как ты будешь с этим жить, клювом поработаешь или сюда вернёшься, — Иваизуми отпускает чайку с тяжёлым характером. Там без благодарности пытается взлететь — не сразу, но получается; и кривоватый, неуклюжий полёт низко к воде ей нравится всё равно больше, чем полёт, от которого больно. Иваизуми устало смотрит на птиц. — Я не собираюсь быть вашим человеческим отцом, не надо тут просить у меня помощи и воровать мои бутерброды и краску, — он грозит стае кулаком из окна и закрывает его, надеясь, что никакие птицы больше не прилетят. * — Эй, человек! Хаджиме просыпается и долго смотрит в потолок. Ему кажется, что его зовёт человеческий голос. Видимо, то, что он так давно не общался ни с кем, начинает ломать его сознание. — Че-ло-век! Ну вот опять! А может, это кто-то тонет и зовёт на помощь?.. Хаджиме вскакивает, не успев переодеться, хватает спасательный круг и выбегает на берег, пытаясь понять, откуда именно кричали: морской ветер играет со словами, разносит звуки в обманчивом направлении, и Иваизуми не понимает этот язык иллюзорных слов. — Я здесь! Иваизуми идёт на голос: и действительно, в нескольких метрах от берега плавает какой-то парень — не из городских точно, Хаджиме таких каштановых завитков не помнит ни у кого. — Держись! — он бросает спасательный круг и готовится тянуть его. Но парень не собирается тянуться. Он вертит круг и руках и пытается надеть его на голову. — Как это работает? — с любопытством спрашивает он. — Ну, ты хватаешься, я тебя спасаю… — ворчливо объясняет Иваизуми. — Но ты не тонешь, да? — Не-а, — он смеётся. — Ты шумный, не тонешь, и из-за тебя мне тут приходится стоять без рубашки, ты хуже чаек, — ругается Хаджиме. — А мне нравится, когда ты такой, — он ещё имеет наглость улыбнуться. — Я оденусь, не тони пока, — Иваизуми вздыхает, возвращается, переодевается — всё-таки у моря сейчас прохладно. Он заставляет парня в море ждать, потому что заодно ставит чайник и готовит бутерброды с арахисовой пастой, потому что разбираться с морским мальчиком на голодный желудок не хочется. Хаджиме догадывается, что незнакомец не совсем человек — хотя бы потому, что называет его человеком, тогда как люди звали бы его просто маячник. И на помощь зовут люди по-другому. Иваизуми возвращается на берег с чашкой чая и бутербродами — за это время незнакомец подплыл немного ближе, чтобы не нужно было перекрикивать ветер. Это то место на острове, где берег обрывается очень резко — и сразу в глубину. — Ну, теперь вот доброе утро, — вздыхает Иваизуми. — Точно не собираешься вылезать? — Нет, я живу в воде, — он продолжает улыбаться. — Здорово тебе. — И я иногда за тобой наблюдаю оттуда, — он показывает на открытое пространство океана. Хаджиме почти уверен, что незнакомец ему мерещится. Взгляд того на секунду меняется из беззаботного на проницательный, и тон становится серьёзнее: — Меня зовут Ойкава Тоору. И я не человек. И из-под воды он резким взмахом показывает русалочий хвост — переливы голубого и зелёного на блестящей чешуе. Ойкава выглядит гордым и с нетерпением ждёт, как Иваизуми отреагирует. Это не первый человек, которому он вот так открывается, но те люди либо были потеряны в море, либо терпели кораблекрушение, и Тоору выглядел для них богом-спасителем, и они восторгались бы любым его действием. — Хочешь бутерброд? — спрашивает Хаджиме, завороженно смотревший на игру солнца по голубоватой зелени, но не находящий слов, чтобы это как-то прокомментировать. — Это что? — Ойкава растерянно склоняет голову. — Еда. Ты ешь человеческую еду? — Ага, — Тоору немного обижен, что Иваизуми всё равно, что его новый знакомый — русал. Хаджиме отдаёт ему бутерброд — Ойкава подплывает на расстоянии вытянутой руки и заодно возвращает на берег ненужный спасательный круг. Осторожно пробует — и раньше пробовал человеческую еду, но не такую странную. — Это… интересно, — Тоору пытается понять, насколько это отличается от привычных вкусов. — И ты странный, Ива-чан. Обычно люди, ну, начинают расспрашивать, а не кормят меня. — “Ива-чан”? Так ты меня знаешь?.. — Я же говорил, что наблюдал за тобой, — нетерпеливо напоминает Тоору. — Зачем? — Мне нужно было понять, опасен ли ты. Будешь ли ты пытаться увезти меня для исследований или приготовить русалочий суп. А ещё ты… — Ойкава задумывается и смущается. — Ну, привлекаешь внимание. Иваизуми хмыкает. — А вдруг ты ошибся во мне и я плохой человек? — Я рискую, — Ойкава дожёвывает бутерброд. — Просто я благородный и должен тебя отблагодарить. — За что? — Хаджиме не припомнит добрый дел за собой. — Ты спас моего Тобио-чана. — Кого? — Чайку! — Ойкава взмахивает руками. — Я его зову Тобио-чан, чувствуешь же, в имени что-то от “полёта”. Я считаю его своим внуком. — Он птица, а ты рыбка. — Не рыбка, а мифический гибрид, — усмехается Ойкава. — Не груби мне. — Ты не можешь быть чаечным дедом, Рыбакава. Ойкава открывает рот от возмущения. — А ты грубиян. Иваизуми самодовольно усмехается. — Я рад, что мы познакомились. Тоору обиженно поджимает губы. — Да ладно, не злись, я просто всё ещё шокирован, что ты в принципе существуешь. — Моё существование — это самое интересное, что было в твоей жизни, — Ойкава подмигивает. Иваизуми смотрит на тучи, которые собираются на горизонте. Буря — вот это о ней всё предупреждает? — Я не хочу тебя ни о чём расспрашивать, — говорит он тихо. — Наверное, ты и сам уже устал объяснять людям. Тоору, конечно, любит похвастаться собой, но Иваизуми прав: есть вещи, которые довольно очевидны — ну да, да, русал, всю информацию можно найти в русалобазе, многие мифы правдивы, живём под водой, но спокойно дышим и кислородом на суше, людей не едим, готовим себе что-то из водорослей и морских обитателей, подсматриваем некоторые фишки у людей и применяем их под водой, вряд ли даруем бессмертие, если нас съесть, — и не хочется их повторять. — Но вообще нет, есть одна вещь… — Хаджиме задумчиво на него смотрит, и Ойкава вздрагивает. — Тебе не холодно так? Может, тебе куртку подарить? Тоору смеётся. — Ох, а ты действительно заботливый. — Помолчи, — у Иваизуми краснеют уши. — Не хочу, чтобы ты замёрз тут весь и заболел. — Всё в порядке, — Тоору жестом показывает “окей”, — мы созданы для существования в таких температурах. — Тогда ладно. Мелкая морось — чтобы смех переливался в дождевых каплях. Ойкава подставляет лицо каплям. Он живёт постоянно в воде, она не пугает его, но забавно почувствовать, что она не вокруг, а падает откуда-то сверху. — Будет гроза, — щурится Хаджиме. — Нам обоим пора прятаться. — На грозу очень красиво смотреть, находясь под толщей воды, — советует Ойкава планы для отпуска и поворачивается к своим океанским просторам — домой. Хаджиме вдруг чувствует, что не хочет его отпускать вот — мимолётным странным утром, зелёной акварелью по серой картине — и угрюмо добавляет: — Если хочешь, приплывай ещё. Тоору показывает знак мира и ныряет, на прощание взмахнув ещё раз своим хвостом. “Красивый-красивый”, — Хаджиме усмехается, понимая, что Ойкава красуется, — и надо бы сказать при следующей встрече вслух. * Гроза на маяке — страшное дело. Сильный ветер заставляет и без того пострадавшую конструкцию скрипеть, и кажется, что всё сейчас рухнет, по-настоящему рухнет, даже если всё отремонтировано и бояться нечего. Иваизуми остаётся в комнате с лампой маяка: в любой момент в такую грозу может перебить электричество, хотя оно и от собственного генератора, и надо перевести на дизель. В самое страшное время придётся возвращаться к старинному — к огню. Но лампа даже не моргает и светит исправно. И тогда открывается другая, ещё более страшная сторона грозы. Иваизуми остаётся наедине с собой — далёкий гром и странные отблески на стенах заставляют его усиленно думать о себе же самом. Хаджиме думает, что он, может быть, немного сошёл с ума. Потому что русалок вообще-то не бывает. Но не бывает и счастливых концов, и надежд, и будущего, а люди верят в них больше, чем в русалок, так почему бы Ойкаве не быть реальным? Надо бы в следующую встречу — если она случится — тронуть его за хвост, чтобы ощутить прохладу под рукой, чтобы понять, что он действительно здесь. Потом Хаджиме задумывается, что, возможно, погладить русала по хвосту — это какой-то очень интимный жест, и надо обязательно сначала спросить, как Тоору это воспримет. Почему-то его совсем не хочется обижать. Хочется, чтобы Ойкава приплыл снова — это странное, незнакомое чувство увлечённости другим человеком — и Хаджиме принимает его, как бурю. Молния сверкает прямо за окном, расчерчивает небо, оставляет на нём шрамы. Это тоже в грозе страшно — когда хочется под молнии — свои ладони. Хаджиме и грозу готов принять как старого друга. Предложить молниям переночевать в своей кровати, сплести из них обереги. Запустить руку в густоту громов, погладить их, позволить им тереться о свои ноги. Наверное, Ойкава где-то под водой сейчас хочет, чтобы молнии скорее ушли. Пусть приходят сюда, к старому маяку — Хаджиме их примет, чтобы Тоору было спокойней. Гроза стихает ближе к вечеру, так и не поборовшая в себе стеснительность и не пришедшая к Иваизуми ночевать, хотя ей очень хотелось. Хаджиме смотрит в вечернюю темноту моря из своего окна. Кажется, словно до моря — как будто падать с неба. Иваизуми падать пока не собирается. Пусть в море пока падают звёзды и искры. (Ойкава их не заметит, думая о человеке.) * Ойкава приплывает на следующий же день. — Я думал прошлой ночью, что ты мне мерещишься, — честно говорит Хаджиме. — Я не стал бы мерещиться такому грубияну, — Тоору гневно машет концом хвоста — раздвоенными полупрозрачными ластами. — А гроза очень опасна для русалов? — строго спрашивает Хаджиме то ли из заботы, то ли желая сказать “хочу, чтобы для тебя это было опасно”. — Если поглубже уйти, то нет, — Тоору пожимает плечами. — А для людей? — Если поглубже уйти, то нет, — копирует Иваизуми ответ. Прятаться в квартирах, прятаться под толщей воды — всё равно и там, и там первобытный страх и возможность задохнуться. Они обсуждают грозы, ливни и закаты несколько часов. Иваизуми готовит для Ойкавы сэндвичи, Тоору приносит со дна ракушку. — Ива-чан, с тобой так хорошо, — почти мурлычет Ойкава, покачиваясь на волнах. — Мы знакомы всего два дня. — Мы знакомы целую бурю, Ива-чан. Ну и тем более я тебя знаю дольше, птицы рассказывали про тебя. Да мы, русалки, по-другому воспринимаем время. Мы не так много общаемся друг с другом, потому что живём по всему мировому океану и можем находиться друг от друга очень далеко. Поэтому часы разговоров с тобой — это важное время для меня. — Какие бесстыдные слова, — усмехается Иваизуми, скрывая смущение. — Ну, мне положено заманивать людей в бесстыдство. По крайней мере, люди так считают. — А ты заманиваешь своим пением корабли на скалы? — любопытствует Хаджиме. — Нет, вы выдумали ужасы про нас. Хотя я красиво пою! — М-м, уверен, что поёшь ты плохо, но мне это понравится. Ойкава смеётся. Через полчаса он собирается уплывать — и у него есть свои морские дела. Хаджиме отпускает его и надеется на следующую встречу. Они встречаются почти каждый день, если позволяет погода. Один раз Ойкава хотел приплыть, но услышал моторную лодку Маттсуна и решил держаться подальше. — Мне привезли книги, — сообщает Ива-чан однажды. — Я их только видел со стороны, — признаётся Ойкава, — но так и не научился читать. — Ну вам под водой письменность и не нужна. — Почитай мне, Ива-чан, — Тоору почти вылезает на берег, опирается руками на выдающийся в море камень. — Ого, какой у нас тобой высокоинтеллектуальный досуг. — Мне нравится твой голос, да и вообще быть с тобой, а ты не особо много о себе рассказываешь. — Потому что у меня ничего и не происходит. И всё же Хаджиме поддаётся на уговоры, приносит себе плед, чтобы сидеть на берегу, и одну из книг. — Правда, боюсь, тебе не понравится. Тут что-то про старого рыбака. — Я нормально отношусь к рыбакам, — пожимает плечами Ойкава. — Мы тоже иногда охотимся на рыб. — И это вроде как американское, вышедшее пару десятилетий назад. У вас есть внутри океанов страны? — Ну, стран у нас нет, но мы можем не понимать друг друга, если от людей узнали разные языки. Но у нас есть и свой, русалочий универсальный язык, хотя человеческий очень на него влияет. Хаджиме кивает и читает для Тоору. На размышлениях старика — “Но как хорошо, что нам не приходится убивать солнце, луну и звёзды. Достаточно того, что мы вымогаем пищу у моря и убиваем своих братьев” — Ойкава нервно бьёт хвостом по воде, потому что в нём это отзывается трагичнее, чем в людях. Русалки не участвовали в войне и расплывались в страхе, когда военные корабли уходили под воду, прятались от военных подлодок и их бомб. И всё же родственная связь человека и природы — через всю повесть — радует больше, чем огорчает необходимость убийства. Руины — они ведь не только в человеческом мире, природа сама тоже вся давно разбита. Финал — то ли трагичный, то ли просто тоскливый — заставляет Тоору смахнуть слезу — он не боится показывать свои эмоции перед Хаджиме. — Ну-ну, не расстраивайся так, — Иваизуми неосознанно тянет руку и гладит Ойкаву по влажным волосам. Тоору краснеет — никогда к нему так не прикасался человек — а у русалов вообще к прикосновениям друг к другу какое-то почти презрение. — Ох, прости, — Хаджиме одёргивает руку. — У нас это… нормально. — Сделай так ещё раз, — шепчет Тоору. Ива-чан — широкой ладонью для молний и цунами — по мягким волосам проводит медленнее и нежнее. Тоору почти мурлычет. — А если хвост погладить?.. — невольно спрашивает он. — Мне кажется, я превращусь в водичку, — продолжает шептать Ойкава. — Тогда как-нибудь потом, — ухмыляется Хаджиме, словно знает, что когда-нибудь Тоору разрешит. Они расстаются на закате — под нежно-розовыми облаками не прощаются — обещают новую встречу. * — Ива-чан, а приплывай как-нибудь ты ко мне. — На дно? Я, конечно, за тобой могу куда угодно, но хотелось бы знать точнее. — Ну, просто в открытое море. — У меня комната стоит недокрашенная, — вздыхает Ива-чан. Ойкава, у которого нет в голове понимания ремонта, не знает, в чём трагедия. — Ну так возьми перерыв? — Как вот у тебя всё просто, Бездомнокава. — Это даже не оскорбление. — Я и не пытаюсь тебя оскорбить. Они всё же договариваются, что когда-нибудь Иваизуми возьмёт вёсельную лодку — чем-то похожую на старинные тёкибунэ периода Эдо, “лодки кабаньего клыка” — потому что моторка пугает Тоору и мешает шумом разговаривать — и отправится в небольшое путешествие в открытое море. Может быть, всё это время Ойкава сладкими речами заманивал сурового Хаджиме в океан, чтобы там на него напасть, кто знает, но Иваизуми готов и свою смерть принять — как старого друга. Что привычная гроза, что редкая буря, что уникальная смерть — Хаджиме готов обнять каждую. С вёслами он управляется неплохо, но было бы лучше, если бы Ойкава не плавал рядом. Он отвлекает разговорами, а ещё всё время создаёт опасную ситуацию, и Хаджиме приходится быть в разы наблюдательнее, чтобы не задеть Тоору веслом. — Можно не мельтешить там в воде? — ворчит он. — Не знаю, — отчего-то радуется Ойкава. — С тобой так прям хочется быть каким-то шальным и свободным. Иваизуми угрожающе трясёт веслом. — Ты давай-ка держи дистанцию, я ж не хочу случайно сделать тебе больно, — и, немного подумав, поправляет себя, — специально тоже не хочу. Ойкава ахает, но слушается и держится теперь подальше. Они отплывают достаточно, но маяк всё ещё виден. Да и не хотелось бы заплывать так далеко от суши — это Тоору плывёт, почти не напрягаясь, Хаджиме же приходится быть сильным. Лодка замирает посреди моря. Тишина и спокойствие — чувствую гармонию в открытой пасти морского чудовища. Иваизуми смотрит на бесконечное пространство вокруг. Глубина под ногами — глубина над головой — и во все стороны такой простор — дух захватывает, чувствуешь себя звездой, на которую решил охотиться человек. Ойкава смотрит на Хаджиме — и всё понятие бесконечности сосредотачивается в одном человеке. Он кладёт ладони замком на корму лодки и на них — подбородок, чтобы любоваться Ива-чаном вблизи. — Жаль, что с тобой на дно действительно не получится, — вздыхает Хаджиме. Ему очень хотелось бы узнать мир Тоору поближе — испытать его на себе. — Вот там, — Тоору указывает в сторону, — есть небольшая мель. Твоя лодка пройдёт, но совсем большой корабль, может, и застрянет. — Предлагаешь утонуть? Боюсь, мне кислорода не хватит, если я буду нырять. — Я тебя дотащу. Вот и оно — тони со мной, тони для меня, — хорошо бы взять с Ойкавы обещание вернуть его на берег, но доверие разливается по телу как заблудившийся виток цунами, и Хаджиме его принимает. И прыгает в воду. — Ива-чан, не так же резко! — пугается Ойкава и хватает Иваизуми за плечи. — Вот реально утопишь меня, дурачок, — Хаджиме мягко отводит его руки, чтобы перестал так давить. — Ой, прости, — Тоору нервно дёргает хвостом — Ива-чан чувствует под водой рябь. — Ну, веди меня к своей отмели. Ойкава робко обнимает Хаджиме за талию, сцепив руки в замок, прижимается холодной щекой к щеке и снова переходит на шёпот: — Задержи дыхание. (А потом задержи меня вечером, когда я соберусь прощаться.) Хаджиме слушается и, когда Ойкава его тянет под воду, закрывает глаза. Тоору действительно тянет его очень быстро с помощью мощных движений хвоста. Ива-чан с удивлением замечает, что Ойкава вообще-то очень сильный. Отзывается на эту силу что-то приятное — потому что Хаджиме сам силён и хорошо найти кого-то похожего. Под водой человеческий язык не работает, поэтому Ойкава просто снова прижимается к Иваизуми щекой — открывай глаза. Хаджиме подводный язык понимает и открывает глаза. Мель в голове представлялась песочной насыпью, но оказалась каким-то подводным садом — анфельция, напоминающая кровяную систему, ламинария, похожая на настоящий лес, грацилярия, превращающая дно в красного пушистого котёнка, филлоспадикс, зелёными змеями обнимающая камушки. И мелкие рыбы, снующие в загадочных зарослях, — их Хаджиме честно не различает, водоросли учили со старой учительницей, которая заставляла всё зубрить, на рыбок пришёл молодой учитель, который требовал гораздо меньше учить и больше объяснять. Хаджиме улыбается — мир Ойкавы ярче и мягче, возможно, даже безопаснее, и это отчего-то греет. Воздуха не хватает — Иваизуми резкими движениями всплывает на поверхность. Ойкава торопится за ним. — Там очень красиво, — честно выдыхает Ива-чан. У Ойкавы звёздочки в глазах, настолько рад, что Хаджиме понравился его мир. — И ты красивый, — бормочет Иваизуми — и ныряет, потому что в голове вдруг горячо-горячо. Можно было бы дёрнуть Тоору за хвост, чтобы он отвлёкся от случайных фраз, но Хаджиме просто проплывает в сторону лодки. Ойкава плывёт за ним — они начинают соревноваться, но это, конечно, нечестно, потому что Тоору обгоняет без особого труда. — А ты неплохо плаваешь, — усмехается Ойкава, снова положивший голову на корму лодки. — Для человека, — чуть язвительно добавляет он. — Может, в беге посоревнуемся, Камбалакава? Ойкава охает, а Ива-чан забирается обратно в лодку. И только теперь понимает, что у него нет сухой одежды, и теперь надо в мокрой плыть обратно. И это всё из-за того, что Тоору спонтанный, а Ива-чан поддаётся его идеям. — Ой я тебя сейчас так ненавижу, — ворчит Хаджиме. — Что я сделал? — Ойкава замирает испуганно, может, подумавший, что люди очень обижаются, когда их обгонят в плавании. Иваизуми уже жалеет о своих словах. Объясняет, что он это не всерьёз и злится больше на себя. Просто из-за Тоору он перестаёт думать о себе (зато об Ойкаве побеспокоиться не забывает). Тоору вроде как понимает и перестаёт переживать. Он провожает Хаджиме до маяка. — Мне надо было использовать твои силы, чтобы ты вёз мою лодку. — Я ударил бы тебя хвостом. — Я бы тебя схватил за хвост и всё равно заставил бы работать на себя. — Какой ты деловитый, — фыркает Ойкава. — Да-да, со мной не пропадёшь. Они доплывают до маяка, но Хаджиме не просит задержаться: он продолжает чувствовать тяжесть в голове, и это вряд ли теперь от чувств. Тоору всё равно смотрит — на фигуру Ива-чана в мокрой одежде и на то, как легко и своими сильными руками убирает лодку на небольшой склад внизу маяка. Мир Тоору наполняется человеческой красотой. * На следующее утро Хаджиме чувствует себя разбитым. У него температура — несколько лет не болел — и неоконченные дела. Хорошо было бы, если бы кто-то сейчас принёс ему тёплый чай и сказал, что заберёт сегодня его обязанности, но он здесь один — и это то одиночество, которое делает его суровым. Тебе приходится сражаться за самого себя, и это сражение, которое хочется проиграть. — Ива-чан! — кричит Тоору, подплывший как можно ближе. Кровать Хаджиме — у окошка, поэтому он высовывает руку и показывает средний палец. — Я не понимаю этих жестов! “Ну и пошёл ты”, — ворчит себе под нос Ива-чан. И записку не написать: Ойкава читать не умеет. В окно залетает Тори, нагло проходится по кровати Хаджиме и чистит перья. — Эй, ну-ка иди и скажи этому морскому чудовищу, что я болен. Тори никак не реагирует на просьбу, и Иваизуми тяжело вздыхает — и вот эта бессловесная боль понятна птице куда больше, чем слова. Глупыш вылетает и кружит над Ойкавой, что-то взволнованно гогочет. — Выздоравливай! — понимает птицу Тоору. — Прости, что никак не могу помочь. Хаджиме просто машет рукой в окно: ничего страшного, я знаю, что если бы ты мог, ты был бы рядом. И всё-таки Ойкава помогает: посылает днём Тобио-чайку с какими-то водорослями в лапках. — Их надо подогреть. Хаджиме жестом показывает, что он понял и сделает отвар. В температурном состоянии приходится менять режим фонаря. Лампочка светит как будто теплее, словно утешая человека, который преодолевает так много, чтобы сердце маяка продолжало биться. И всё же к вечеру он постепенно приходит в себя, может, отвар из водорослей помог. И понимает, что за этот день успел соскучиться по Ойкаве. Странное чувство — он никогда ни по кому не скучал — и с Тоору они могли не общаться несколько дней подряд, если была жуткая погода. А теперь он побывал на грани — чёрт знает, как такая простуда могла бы ударить по лёгким, — и понял, что Ойкаву хочется видеть каждый день — чтобы близость аж до тошноты, без которой невозможно. На следующий день простуда отступает, и Иваизуми пару часов читает Ойкаве, и тот почти тает от странных чувств. — Я скучал, Ива-чан. — Ну, общались же вчера, — наигранно ворчит Хаджиме. — Да, я знаю. И знаю, что это странно, но… — Я чувствую то же самое, — признаётся Иваизуми. — Так что всё хорошо. Ойкава смущённо улыбается и просит, чтобы Хаджиме снова погладил его по голове — вместо упущенного времени. * — Я собираюсь в отпуск, — как-то говорит Хаджиме. — Я не был на суше очень давно. С тех пор, как мы познакомились, точно не был. Ива-чан не считает, сколько это — год? полтора? — для русала это, наверное, целая вечность. — Навсегда? — печалится Ойкава. — Нет-нет, на неделю всего. — А кто будет следить за маяком? — Никто. Мне вчера установили систему — вот как раз во время отпуска её протестируют. Ойкава не совсем понимает, как какая-то техника может заменить Ива-чана, но мир людей всегда какой-то странный. — Целую неделю без тебя, — вздыхает Тоору. — Будет тяжело. — Да, мне тоже, — Ива-чан растрёпывает волосы Ойкавы уже без предупреждения, но тому до сих пор это нравится. — Но мы справимся. — Мне кажется, без тебя случатся бури. Хаджиме смотрит на горизонт, но там всё светло. Однако и он чувствует, что в воздухе царит напряжение. — Всё будет в порядке, даже если будут бури. — Ты такой ужасный, Ива-чан, потому что я в это верю. Хаджиме улыбается и обещает принести из города новые истории. В городе странно — так много суши вокруг, так много домов, так много людей и звуков, и в первый день Ива-чан просто привыкает к звукам, к запахам, к движению. Мама старается не суетиться вокруг него, но у неё не получается. — Ты так долго отсутствовал, — вздыхает она, — очень долго. — Но я же всегда на связи. — Твои немногословные письма не заменят тебя самого. Хаджиме это понимает и не спорит. У него в рюкзаке, например, есть ракушка, которая тоже ему никого не заменит — но напомнит, а воспоминания уже согреют. — Но я хотя бы пишу, — зачем-то полуогрызается он. Мама коротко выдыхает. Она даже не знает, жив ли её муж или армия его уже уничтожила, если он вообще действительно ушёл туда. — Прости, — извиняется Иваизуми. — Я постараюсь писать чаще и больше. Она слабо улыбается. И думает вдруг, что каким ублюдком ни был её муж, сын-то у них получился каким-то хорошим — и это больше её заслуга, потому что воспитывала она его одна. Событий так много, что в первые дни Хаджиме не скучает: надо встретиться со знакомыми, посмотреть, как город изменился (открылась одна кофейня), погулять по суше, по улицам, которые кажутся сложным лабиринтом. Иваизуми теперь больше морской житель, чем городской, и отсутствие просторов его напрягает. На выходных планируется ярмарка. Хотелось бы привести сюда Ойкаву, купить ему маску кицунэ, леденцы, выиграть в тире какую-нибудь безделушку для него, смотреть на фейерверки — хотя их, наверное, видно и из моря. Ярмарка — на главной городской площади и выходящих на неё улочках — большая и шумная, все торгуют украшениями, поделками, разной едой. — Тамагояки с сыром! — зазывают торговцы. Хаджиме помнит, что в его детстве это была дорогая еда, потому что яйца стоили недёшево, но экономика поменялась. — Хакама всех цветов и размеров! Ива-чан думает, что традиционная одежда ему бы, конечно, пошла, но не в работе маячником. — Украшения из русалочьего камня! Иваизуми дёргается и идёт на объявление. Девушка, похожая на ведьму, торгует разными оберегами и талисманами в самом конце улочки. — Правда из русалочьего камня? — удивляется Хаджиме. — Ну, учёные мужи его называют лабрадоритом и даже не используют в украшениях, но осколок русалочьего камня — очень важный оберег. Она протягивает ему образец: на чёрной верёвке — кусочек серого камня с синим отливом. — Похоже на их чешую, да? — улыбается она. — Я же должен сказать, что русалок не существует, — усмехается Хаджиме. — Должны, — кивает она, — но вы же с ними знакомы, верно? — Кто знает. — Я догадываюсь, — она продолжает улыбаться. — Хотя вы, наверное, о них ничего не знаете. — А что следует знать? — Что русалочий век недолог. Вам на вид — лет двадцать пять-двадцать семь. Русалки в среднем живут лет тридцать. Хаджиме сжимает руки в кулаки и резко разжимает. — Это просто легенда? — Я их изучала, — её улыбка становится грустной. — Меня зовут Киёко, и я знала одну русалочку. И она много чего мне поведала, со многими познакомила, прожила тридцать два года — и считалась в их мире долгожительницей. Вот поэтому для них все дни, проведённые с нами, куда важнее, чем для нас. Хаджиме тяжело вздыхает. — Не переживайте, — она снова улыбается мягко. — Русалки знают об этом. Они делят океан с черепахами, которые живут века, и с рыбками, едва проживающими несколько лет. Они с самого детства привыкают к быстротечности своей жизни, а наша жизнь им, должно быть, кажется изнурительной. — Спасибо, Киёко-сан, — коротко кивает Хаджиме. Хочется курить — чтобы дымом обжигало небеса, которые так несправедливо обошлись с ними. — Я возьму этот оберег. Он стоит дешёво, и Иваизуми ещё берёт красивое украшение для мамы. Киёко первая протягивает руку для рукопожатия. Иваизуми принимает его, пожимает ей руку — разделяет её печаль. И уходит с ярмарки прочь. Буря догоняет его в переулке и прижимается к широкой спине, плачет в плечо. Ива-чан не может сказать ей “добрый вечер”, но даёт ей понять, что он её ждал. Может быть, это он в этой вселенной — буревестник, который не предупреждает о буре, но зовёт её к себе. Его тянет домой — принести подарок маме, залезть на крышу дома, курить и смотреть на фейерверк, надеясь, что цветной огонёк попадёт в грудную клетку. Но над ним пролетает чайка — они часто летают над городом у моря, но эта кружит прямо над ним. Хаджиме её узнаёт. — Здравствуй, Тобио-чан. Чайка подлетает ближе. У неё в клюве окровавленное перо. — Не твоё, верно? — бегло осматривает Хаджиме птицу. — Кто-то ранен? Чайка летит в сторону старого пирса, и Ива-чан идёт за ней, чувствуя, что происходит что-то странное. На самым краю пирса, вдающемся в море, сидит Ойкава. Иваизуми напрягается: это наверняка его кровь. Он торопится к нему. — Тоору! Ойкава оборачивается и подмигивает, показывая знак мира. Видимо, случилась большая кровопотеря конкретно из головы. Иваизуми машет окровавленным пером. — Это из-за тебя? — О, Тобио-чан нашёл тебя! — Покажи, — Ива-чан хмурится, имея в виду рану. — Да я тут плавал и случайно царапнулся рукой о корягу, ничего страшного, — Ойкава показывает маленькую царапину на плече. — У чайки выдрал перо, чтобы хоть чем-то рану зажать, а птица подумала, что мне нужна твоя помощь. — Ты такой дурачишка, что ты вообще тут забыл? — ворчит Хаджиме, доставая из рюкзака бинт и делая Ойкаве лёгкую перевязку. — Дурачишка, который соскучился. Иваизуми теперь понимает, почему даже три-четыре дня разлуки — это мучение. — Ты скоро умрёшь, да? — Ива-чан, я тут рискую собой, появляясь в местах, где могут быть и люди, чтобы тебя увидеть, а ты говоришь про мою смерть!.. Грубо, Ива-чан, очень грубо! — Да или нет? — хрипло спрашивает Хаджиме. Ойкава вздыхает. — Ну да, да, мы с тобой, наверное, одного возраста, но я-то уже старик. Иваизуми резким движением прижимает Тоору к себе. Он ничего не скажет — нет в человеческом языке нужных слов. — Я собирался тебе сказать, честно, — признаётся Ойкава. — Но сначала хотел, чтобы ты погладил мой хвост. И он сильным движением кладёт тяжёлый хвост Ива-чану на колени. — Ого, какие мы сегодня откровенные. — Так, может, завтра помирать, — смеётся Тоору. Хаджиме медленно проводит ладонью по его хвосту — мокрая холодная чешуя русала оказывается куда приятнее, чем чешуя рыбы — и Ойкава мурлычет ему в плечо. Под ладонью Ива-чана хвост переливается как будто ещё больше. — Без тебя всё было бы гораздо хуже, — шепчет Тоору. Хаджиме знает — чувствует то же самое. Ойкава всматривается в тёмный берег с каким-то подозрением. — Что они делают? Дают друг другу кислород? Люди задыхаются на суше? — удивляется он. Хаджиме смотрит на берег и смеётся. Иссей украл Ханамаки — и теперь целует его на пустом берегу. Они так увлечены друг другом, что не заметят два силуэта на пирсе, а если и заметят — не признают ни школьного друга, ни тем более русала. — Ох, лапуш, это, конечно, не обмен кислородом, но иногда жизни спасает. Они целуются. Ну, знаешь, выражают любовь… Ойкава отчаянно кивает и краснеет. — Про это я слышал. И робко вдруг тянется сам, зажмурив глаза от страха, — целует Хаджиме — неловко мажет губами по губам. Открывает глаза, ожидая увидеть у Ива-чана отвращение, но у него так непривычно блестят глаза, что Ойкава хочет обратно на глубину океана. Ива-чан прижимает Тоору к себе и целует по-настоящему, чтобы задохнулись оба, — они не удерживаются на скользком от морской воды пирсе и падают вниз — тут неглубоко — и целуются уже под водой, чтобы было солёно и на головокружительной грани. Где-то в небе — цветные огни фейерверка, который еле слышен под толщей воды, но отсветами — по двум смущённым улыбкам. * Буря приходит к Хаджиме ночевать, когда он возвращается на маяк. Первые ночи сидит где-то внизу. В такие дни Иваизуми и Ойкава задыхаются в поцелуях — над водой, под водой — и мало говорят. Тоору начинает заходиться в странном кашле и виновато улыбается. Они всё ещё не говорят — слова никого не спасут, а озвучивать очевидное — словно приближать неизбежное. В последнюю ночь буря спит с Хаджиме в одной кровати. Утром его от дел отвлекает моторка, которая явно не от городских. — Меня зовут Ямагучи Тадаши, я занимаюсь, мм, всякой электроникой, — представляется парень, приехавший на остров. — Я менял тут систему автоматического переключения режимов. Иваизуми кивает, припоминая. — И она отлично справилась со своей работой! — он искренне радуется успеху своей системы. — А это значит, что в ближайшее время мы сделаем этот маяк автоматизированным. — И я больше не понадоблюсь. Ямагучи продолжает широко улыбаться, разрушая чужую судьбу, — не по своей вине, мир меняется, и он приближает эти изменения. — Ну, раз в год-два кто-то должен проводить осмотр, может, делать минимальный ремонт, — он пожимает плечами. — Я рекомендую вам собирать свои вещи. — Прямо сегодня? Ямагучи наконец перестаёт улыбаться как-то заученно и становится больше похож на человека. — По идее к завтрашнему дню, да, потому что уже сегодня я всё переведу, но, если честно, мне всё равно, если ваш переезд займёт не сутки, а десять. Хаджиме благодарно кивает и оставляет Тадаши работать. Он возится несколько часов, пытается поделиться с Иваизуми пончиками, которые привёз с собой, а потом искренне извиняется за то, что его компания лишает Хаджиме работы. — Я всё понимаю, — улыбается Иваизуми. Ямагучи кланяется ему и возвращается на берег. Стоит ему скрыться, как приплывает Ойкава — бледнее обычного. — Мой маяк забрали, — вздыхает Ива-чан. — А мне не хватает воздуха в море, — криво усмехается Тоору. Буря занимает их места в этом мире. Единственные руины, на которых ещё хотелось существовать, исчезают. И уходить искать новые Хаджиме не хочет. — Знаешь, я планировал в один хороший день выпрыгнуть из этого окна, — Хаджиме показывает на башенку маяка, — и разбиться о камни или утонуть в море. — Я бы стал морской пеной в тот же день, — тяжело вздыхает Тоору. — Но, боюсь, мне этих дней осталось так немного. — Давай уйдём на дно, — вдруг предлагает Хаджиме. — Так глубоко, что даже ты не сможешь там дышать. Тоору смотрит на небо. Белые-белые облака сегодня особенно счастливые — особенно траурные, словно небо им разрешает. — Ты тоже превратишься в морскую пену, Хаджиме. Потом — в буревестника. Потом — в мальчика, которого я смогу любить вечно, потому что последую за тобой. Иваизуми соглашается и без слов прыгает к Ойкаве в воду. Чтобы утонуть, обычно вешают на шею камень. Ива-чан просто держит Тоору за руку. Он тянет его на дно, на самое глубокое дно, и Хаджиме держит руку всё так же крепко, пока в голове не становится совсем темно. (И светлеет — там, где морские волны, там, где пролетает буревестник, там, где два мальчика держат друг друга за руки — и не тонут.)