Мушкетёрский цикл

Мы были амазонки в манерах и душе – упрямые девчонки в ботфортах и плаще. Задуть ночную свечку и прыгнуть из окна, и скачке – в такт – сердечко, и в мире ты одна... И на балу столичном в брильянтовом колье обезоружить лично шпионов Ришелье. И целоваться страстно с молоденьким пажом, и напиваться страшно с подругою вдвоём... И кудри обрезали мы на спор – и всегда, когда нам "нет" бросали, мы говорили – да! И хохотали звонко, не веря в смерть вобще, – упрямые девчонки в ботфортах и плаще. * * * Ах как горит плечо! ах, как плечо горит... кровь запеклась и медленно темнеет. А девочка вздохнуть ещё не смеет, не то чтобы расплакаться навзрыд. Она молчит с прокушенной губой, и в ней сейчас рождается миледи. Палач из Лилля был, как видно, беден – он лилию принёс невесте молодой. А граф был так влюблён! а граф был так суров... Раскаялся потом, да было поздно – на дне бутылки мрачному Атосу с петлёй на шее грезится любовь. * * * Перед зеркалом Белая сорочка, лилия чёрная. Остановились точки зрачков упорных в зеркале. Смотрит, тихо снимает перстни. Будущее – мёртво, прошлое – не воскреснет. Улыбнулась устало, следя за собой в зеркале. Потянулась. Встала. Свеча, встрепенувшись, померкла. Устало взглянула на свечи, прошла мимо зеркала спать. Сорочку спустила с предплечья – и тут же прикрыла опять. И даже нет сил на проклятье, устала, устала вконец... А снится ей белое платье, а снится ей белый венец. * * * Чёрная бархатка, крест золотой, Шея, склонённая гордо. Молится леди за упокой мужа, богатого лорда. Ах, как молитва её горяча, ах, как слова её пылки! Словно в предчувствии палача, бьётся над бархаткой жилка. Стиснула руки - как перстни горят, взгляд отвести не в силах. Леди хранит в обручальном яд - Или, вернее, хранила. * * * Казнь Старая книга – кулиса. Мамина шаль – как плащ. На середину Лиса вновь выезжает палач. Чёрные плещут волны. Белая как свеча, в блеске змеиных молний ждёт своего меча Женщина. Скоро, скоро кудри твои падут. На берегу мушкетёры казни страшатся и ждут. Гром над рекою грянет, молния вспыхнет в мече – и навсегда увянет лилия на плече. В мире наступит полночь, воспалена луна, и поцелуют волны волосы цвета льна... * * * Двадцать лет спустя Белокурым привиденьем подкрадётся к д'Артаньяну и лишит его покоя, улыбнувшись при свечах. Тонкой девочкой смиренной померешится Атосу – заскрежещет он зубами, вспомнив о её плечах... Кардиналу бы явилась – да он помер, властью божьей, а его лихие слуги – кто в изгнанье, кто в тюрьме... Чуть вздохнула – и приснилась мальчику с белейшей кожей. "Мама, мама, я всё знаю. Помолитесь обо мне". * * * Магнит семнадцатого века – французского, а-ля Дюма: какая-нибудь там подвеска – и затевалась кутерьма. Улыбки, сплетни, подозренья и бледность смертная в лице, руки прекрасной мановенье с алмазом, вспыхнувшим в кольце. И, повинуясь, мчались кони и наземь падали храпя, и реяли плащи в погоне, как крылья, четырёх ребят... Хотя б один за всех к победе – гасконец! – должен был дойти, но чёрной лилией миледи вставала на его пути. Записки, веера, корсеты, с шипеньем растворился яд, в причёсках тонкие стилеты, а на плече – алмазов ряд. Роман закрыт. Утёрты слёзы. И, напоследок захмелев, граф де Ла Фер сумрачногрёзый мне скажет: "Истина в вине!"