***
— Брат, нет, — говорит Альфонс, но Эдвард смеется, закрывает лицо руками и прижимает пальцы к закрытым векам, пока не убеждается, что не заплачет. — Не к нему, к кому угодно, только не к нему. — Расслабься, — Эдвард проводит рукой по лицу, — он не знает, кто мы. Мы ведь всё ещё живы. — Не в этом дело, — шипит Альфонс, — он rotze'akh**, на его руках кровь нашего народа. — Все люди — наш народ, — Эдвард прислоняется головой к доспехам Альфонса и не говорит, что он теперь тоже ротзеах, с кровью матери и брата на руках. — Военные забрали у нас всё. Справедливо, что они предлагают что-то взамен. — Kol hamerachem al achzarim sofo litachzer al rachmanim, — повторяет Альфонс, но в его словах слышится слабое согласие. Эдвард смеется: — Твоя правда, — он не отрицает слов брата. «Тот, кто милосерден к жестоким, в конце концов будет жесток к милосердным.»***
У Эдварда два имени. Одно из них — тайное. Первое — подарок от родителей, и все его так называют. Второе — дар Ишвара, он должен пользоваться им осторожно. Это имя выжжено у него в душе, и он должен тщательно выбрать тех, кому можно доверить свою душу. У Альфонса тоже есть тайное имя, но он его не знает, что, по его мнению, несправедливо. — Это подарок, — говорит мать, держа Эдварда на руках, когда он устает от слез. — Он должен сам его сказать. В ту ночь Эдвард подкрадывается к кроватке брата, смотрит на ребёнка, который очень похож на него, и на папу, и шепчет: — Если не хочешь, ты не обязан говорить мне своё, но я хочу, чтобы ты знал моё. Он повторяет свое тайное имя младшему брату до хрипоты в горле, до тех пор, пока не склоняется над кроваткой и его веки не опускаются в изнеможении.***
— Старшая сестра! — Триша поворачивается и улыбается бегущей к ней девочке. У них нет общей крови, и Триша думает, что та не знает, кто она, раз зовет её сестрой. Даже родные братья и сестры не станут её так называть. Её имя крутится у всех на языке, как черствый хлеб, и иногда во взглядах сочится жалость. Иногда — зависть. У неё редко хватает сил, чтобы заметить что-то подобное. — Да, Сестрёнка? — Триша наклоняется, и их взгляды встречаются. — Бабушка Левана прислала меня к тебе с поручением, — радостно улыбается девочка. — Она говорит, что твой грешник пришел. У Триши перехватывает дыхание, и она бежит сломя голову, пока не оказывается у входа в деревню, пока не замечает лучи солнца, переливающиеся на золотистых волосах, и поношенное пальто, скрывающее широкие плечи. — Ты опоздал, — выдыхает она, прерывая его разговор с Коэном, и её бы наказали за неуважение, если бы она не была Батшевой, — у священников нет над ней власти. Её имя у всех на устах, им нечем её проклясть. С каждым годом, он кажется ей все грустнее, опустошеннее переменами, которые приносит ей возраст. — Сестра, — говорит он, и на этот раз его взгляд кажется горячим, как песок в полдень, обжигающий пятки. — Брат, — говорит она. Даже если он не ишварец, она никогда не называла его по имени, и даже если она Батшева, он никогда не называл её по имени. Он сглатывает, и Триша чувствует, как в груди расцветает надежда. Может быть, пятнадцать — уже достаточно. Если бы она была мальчиком, у нее бы еще не было своей либералии, не было бы возможности построить собственный дом. Но она уже истекала кровью много лун и хочет его. Нет смысла иметь право выбора, если она им не пользуется.***
Каждый раз, когда Эдвард видит круг на руке Мустанга, его душит изнутри: хочется опрокинуть стол, схватить Мустанга за горло и спросить, стоили ли плачущие, кричащие в агонии горящие тела его народа — кабинета и звания. — Тебе есть что добавить, Стальной? — Мустанг перекатывает слова на языке. Эдвард закрывает папку с хлопком. — Неа. Он может его убить. Эдвард уверен, что может сжечь Мустанга, прежде чем тот успеет его остановить, перерезать ему горло автоброней, убрать кислород из крови по щелчку, разорвать в клочья сердце прямо в груди, и уничтожить так, как он уничтожил Ишвар. — Стальной, — Мустанг поддается вперед, и складка между бровями означает, что он обеспокоен, а от беспокойства этого человека к горлу Эдварда подступает желчь, — ты уверен, что с тобой всё в порядке? Что-то случилось на последнем задании? — Я в порядке, — он сердито отвечает. — Это всё? — Всё, — говорит Мустанг, и Эдвард поворачивается, чтобы уйти. — Эдвард, — он терпеть не может, когда Мустанг называет его по имени, поэтому делает паузу, но не оборачивается. — Это опасное задание. Будь осторожен. Он ненавидит этот тон: Мустанг использует его, когда предупреждает об опасности, и предвещает грусть, если с Эдвардом что-то случится. Эдвард считает его мудаком. Кто он такой, чтобы оплакивать его смерть, если он не оплакивает его народ? — Как скажешь, — фыркает Эдвард и хлопает дверью.***
Первый раз, когда Эдвард и Альфонс приходят домой с синяками на лицах, она целует их и говорит: — Вы не должны поддаваться злости, мои любимые, мои neshamot*. — Роб смеялся над нами за то, что мы говорим по-ишварски! Он смеялся над тобой, мама! — Невежественных людей не научить мудрости кулаками, — строго говорит она. Эдвард смотрит на свою мать, на её темную кожу, белые волосы и глаза, похожие на рубины, и говорит: — Ты наш подарок от Ишвара, и мы не позволим людям с тобой плохо обращаться, — говорит он свирепо, и целая пустыня отдается с жаром в его глазах. Триша опускается перед ними на колени и, зная, к чему приводит гнев, во что он превращается, берет их за руки. — Мы все — дары Ишвара, и мы не должны плохо обращаться друг с другом, — она хочет, чтобы её муж был рядом, но не думает, что он сам знает этот урок достаточно хорошо, чтобы его преподать, — ненависть ведет только к еще большей ненависти, вы не должны поддаваться её влиянию. Распространяйте доброту, как болезнь, на всех, кто вас окружает, и заразите ею весь мир. Эдвард, её драгоценный, старший сын седьмой дочери седьмой дочери, не убежден. Она хотела бы показать ему мораль в минералах и математике, но слова — это всё, что у неё есть. — Я понимаю, — говорит Альфонс с золотистыми глазами, как у отца и брата. До того, как у них появился Эдвард, и до того, как они поняли, что вместо него проявится вся сила Ксеркса, их занимала мысль о детях с золотыми волосами и красными глазами, о детях, сотканных из прекрасного и сверкающего. Но золото — холодный металл, драгоценные камни — остры на ощупь, а её мальчики греют её руки нежным теплом.***
Сакин — это изогнутое лезвие, используемое для убийства животных. Каждый мужчина и каждая женщина носит Сакин. Триша касается рукояти своего клинка, но решает, что сейчас не время, и прячет его за пояс. Она подходит к Хоинхайну, склоняется над его бумагами и спрашивает: — Что делаешь? Он не дергается, но она знает, что его напугала. — В деревне к северу отсюда живет ишварец, изучающий алхимию Ксина и Аместрии. Его записи завораживают. — О, — говорит она, потому что не знает ничего об алхимии, чему не научилась бы из Писания, и это не лучший источник. — Можешь мне рассказать? — Твой Бог не любит такие знания. — Мой Бог закрыл мне глаза, — уверенно отвечает она. — Не думаю, что алхимия настолько ужасна — она используется для создания? Ты мастер своего дела. — Нет, — отвечает он, но прежде чем она успевает спросить об ужасе в его голосе, он начинает объяснять свою науку-магию. Триша не понимает ни слова, но она хочет слушать его вечно, если он только ей позволит.***
Шрам не первый ишварец, которого они встречают в городе. Это секрет полишинеля, хорошо известный на Востоке и набирающий еще большую известность в центре — что у братьев Элрик всегда есть время, чтобы помочь любому с белыми волосами и красными глазами. Золотые мальчики, которые знают их язык и культуру; об ишвараском государственном Алхимике, об овцах в логове Льва. Но они защищают своих золотых мальчиков, и ни один ишварец никогда не произносил имени Элрик. Поэтому, когда Шрам нападает, он удивлен, когда Эдвард кричит: — Что ты делаешь? Я твой народ! Ты осмелишься пролить кровь ребенка Ишвара? Разве песок впитал мало крови? Он делает шаг назад, смотрит на волосы и глаза. — Наша мать была ишваркой, — говорит Альфонс, — а отец — Аместриец. — Вы алхимики, — продолжает он, думая о брате и желая умереть. — Одно не исключает другого, — выплевывает он, и Шрам знает это лучше, чем кто-либо. — Тебе нужно остановиться. Это не воля Ишвара. — Ишвар уже наказал меня, — говорит он, не желая разговаривать с золотым ребенком своего народа, — Все, что мне осталось — это устранить тех, кто уничтожил наш народ. Эд огрызается, но это именно Альфонс произносит: «Al d'ateft atfu'kh, v'sof m'tifaikh ytufun». Шрам бледнеет, колеблется. — Огонь! — кричит кто-то со стороны, и Шрам стреляет градом пуль, старается не думать, а когда видит, кто отдает приказы, ухмыляется. — Огненный Алхимик, — говорит он, — тебе пора встретиться с моим Богом, — красная алхимическая энергия струится по его руке, и Мустанг поднимает руку, чтобы ответить –вот же надменный идиот, ведь идет дождь. — Нет! — кричит Эдвард, оказывается между Шрамом и Мустангом с поднятыми руками, и это безумие: он должен отойти в сторону, пусть Шрам сделает то, о чем Эдвард мечтал, но никогда не мог заставить себя сделать: — Lо! Sheli! **** — Не стрелять! — кричит Мустанг. — Стальной, уйди с дороги! Глаза Шрама так широко распахнуты, что он почти видит красные круги вокруг очков. — Boged*****, — шипит он и, стоя между ним и Мустангом, Эдвард не может сказать, что Шрам не прав, но все равно чувствует, как глубоко внутри, что-то обрывается. Тот бросает на него ещё один ядовитый взгляд, прежде чем убежать, и Эдвард гадает, сколько времени потребуется для того, чтобы новость о том, что он защитил огненного алхимика, распространилась среди народа. — Ты ранен? — спрашивает Мустанг, подбегая к нему и хватая его за плечи; бледный и испуганный, и это так несправедливо. Когда Эдвард продал душу дьяволу, он не должен был стать падшим ангелом, у которого вырвали крылья. Мустанг трясет его, впиваясь пальцами в металл и плоть. — Он сделал тебе больно? — если он сейчас же не ответит старику, у того может случиться сердечный приступ. Эдвард отталкивает полковника и бросает его сердитый взгляд. — У меня все было под контролем. Мустанг вздыхает, явно довольный вспыльчивостью Эда, и от этого ему становится еще хуже. — Я не знал, что ты говоришь по-ишварски, — продолжает он, прочищая горло, и Эдвард бледнеет. — Что он сказал тебе в конце? — Не знаю, — «Предатель крови», — я плохо говорю, — он пожимает плечами, сглатывает, — а ты говоришь? Мустанг качает головой: — Нет. — Думаю, во время войны не было времени для разговоров, — выплевывает Эдвард, пытаясь найти знакомую ненависть. Альфонс кладет ему руку на плечо, и он не может, не сейчас, они молчали почти четыре года, не раскрыв свой секрет. — Спасибо, — говорит он, вместо того, чтобы спросить Мустанга, стоял ли он достаточно близко, чтобы услышать их крики. То, что этот ублюдок заботится о них, ничего не меняет. Кроме того. Если бы он узнал, что Эдвард — ишварец, он, вероятно, не был бы таким сочувствующим. Эдвард старается не думать о том, почему эта мысль отдается болью в его сердце.***
— Мы собираемся сказать Уинри наши имена, — говорит Эл за ужином, опустив голову. Триша делает паузу, сглатывает и кладет вилку обратно на тарелку. Альфонс смотрит на Эдварда, который перекатывает брокколи и говорит: — Она наш лучший друг, она — она mishpacha*, семья. Она может узнать наши имена, она позаботится о них. — Она всё время плачет, — шепчет Альфонс, — с тех пор как мистер и миссис Рокбелл… Она должна знать, что не одна. — Это ваши имена, — говорит она, — можете делать с ними всё, что хотите.***
Было бы достаточно, если бы она была только Батшевой: что бы мужчины ни думали об ее статусе, они хотят от нее детей для нового поколения, которое она произведет на свет. Но она еще красива и умна, и мужчины будут считать ее призом даже без силы имени. Впервые ей делают предложение, когда ей всего двенадцать. Она не знает, кто из сестер рассказал о месячных, и пусть молятся, чтобы она никогда не узнала. Ему всего шестнадцать, он только что закончил церемонию посвящения в мужчины, когда хватает её Сакин и притягивает к себе, чтобы приставить лезвие к горлу. В первый раз она просто бросает его клинок на землю и убегает с пылающими щеками и колотящимся сердцем. Для нее есть только один мужчина, и ей все равно, что он ровесник ее отца, что он не из ее народа, что он грешник. Она будет принадлежать ему, или никому вовсе. Предложения не прекращаются: парни и мужчины заставляют ее приставлять ножи к их горлу. Теперь она оставляет на них шрамы: каждый мужчина достаточно глуп, чтобы просить ее руки, словно она все еще принадлежит себе. В прежние времена она перерезала бы им глотки, но теперь только заставляет их истекать кровью. Иногда, лишь иногда, ей хотелось, чтобы при отказе можно было перерезать горло. Может быть, тогда, по крайней мере, ей не пришлось бы иметь дело с остальными. Это происходит, когда она идет со своим грешником, и он позволяет Трише положить руку на сгиб своего локтя. Даже с двумя слоями ткани между ними это самое большее, к чему они когда-либо прикасались, и ее почти бросает в жар. — Триша! — она замолкает, с улыбкой поворачивается к Ионе и совершенно не готова к тому, что нож сунут ей в руку и прижмут к его шее. Хоэнхайм отходит в сторону, и она хочет последовать за ним, но Иона крепко держит ее за руку. — Вчера у меня была либералия, тебя не было, но ничего страшного! Это должно быть тихим делом, он не должен говорить, когда холодный металл ударяет по его коже, и Триша чувствует себя преданной, что большой ушастый добрый Иона просит ее об этом. Она рычит, слишком сильно режет ножом его кожу, и он падает на песок в крови. Иона подносит руки к горлу, чтобы остановить кровотечение, но они мгновенно становятся красными. Его дыхание отдается бульканьем в горле, и она плюет ему под ноги, прежде чем повернуться и убежать. Он знает ее, он был ее другом, как он смеет спрашивать — боже, он был ее другом, и она убила его. — Сестра! — она плачет, когда Хоэнхайм догоняет ее, рухнувшую на песок у колодца и уткнувшись головой в колени. Он падает рядом с ней, протягивает руку, чтобы прикоснуться, но останавливается. — Я позаботился об этом. С ним все будет в порядке, я обещаю. — Я убила его! — плачет она. — Он мертв! — Нет, — мягко говорит Хоэнхайм. — я его вылечил, с ним все в порядке, пожалуйста, не плачь, — он робеет, но продолжает, — убить его — твое право. Вот что это означает, да? Если ты не любишь, ты должен убить, потому что жизнь не стоит того, чтобы жить без тебя, — она перестает плакать, лишь прерывисто дышит, когда он мягко кладет руку ей на спину и говорит: — Они не должны ставить тебя в такое положение, если не делают этого сгоряча. Она нащупывает пояс, потому что, честно говоря, больше не может этого делать, и одним быстрым движением вкладывает Сакин в руку Хоэнхайма и прижимает к горлу. Он пытается оттащить ее, но Триша слишком сильна и удерживает его на месте обеими руками. — Я серьезно: ты не можешь просто выбросить клинок. Если ты меня не хочешь, ты должен меня убить. — Не надо, — шепчет он, широко раскрыв глаза от ужаса, — не делай этого. — Разве ты меня не любишь? — спрашивает она, — Ты хочешь меня, я знаю, что ты хочешь меня, ты мужчина, а я красивая. У меня будут сильные дети, я сохраню твой дом, я сделаю все, если только ты позволишь мне. — Тебе шестнадцать, ты не знаешь, чего хочешь, ты не знаешь, кто я… — он почти в истерике, голос высокий, но он не отстраняется и не говорит, что не любит ее. — Они называют тебя моим грешником, — говорит она ему, и он издает звук, похожий на смех, — они называют тебя моим грешником, и все они зовут меня по имени, и мне все равно, кто ты, лишь бы я была твоей, — она вдавливает лезвие в кожу, чувствует, как оно режет, и теплая кровь стекает по шее. Хоэнхайм делает резкий вдох и пытается отстраниться: — Ты меня любишь? Он выглядит так, словно сейчас умрет, но Триша всю жизнь топила его в ожидании. — Да, — говорит он наконец, слова словно срываются с его губ. — Я люблю тебя. Она отпускает его, и он отбрасывает Сакин в сторону, словно обжегшись. Хоэнхайм закрывает лицо руками, плечи трясутся, но Триша чувствует себя легко: она — Солнце, потому что впервые с момента своего рождения она не принадлежит всем, она принадлежит только ему. Триша притягивает его к себе, и Хоэнхайм лишь на мгновение сомневается, прежде чем обнять ее в ответ и уткнуться лицом в ее плечо, ее старый одинокий грешник. — Меня зовут Триша, — шепчет она. Она говорила ему это сотни раз, но на этот раз он сжимает ее почти слишком сильно, говорит: — Триша, — и Ишвар может взять ее прямо сейчас, и она умрет счастливой, — меня зовут Ван Хоэнхайм. — Ван Хоэнхайм, — произносит она благоговейно, как молитву, и когда он поднимает на нее взгляд, его глаза красные, лицо покрылось пятнами и опухло от слез, и он прекрасен.***
Эдвард толком не понимает, о чем они говорят, пока не входит в кабинет, а когда понимает, ему хочется схватить Альфонса и уйти. — Это разумный способ предсказать чье-либо поведение, — усмехается Бреда. — Я бы поставил деньги на то, что Шрам, как и все, помешан на религии. — Это обобщение, — говорит Эдвард, и ему кажется, что он смотрит сквозь, потому что знает, что собирается делать, и это глупо, это неправильно, но будь он проклят, если будет стоять здесь и молчать, пока они шутят над тем, чего не понимают. — Ишварцы когда-то составляли пять процентов всего населения Аместриса. Сомневаюсь, что миллионы людей — религиозные фанатики. Мустанг пристально за ним наблюдает, и Эдвард не слышит, чтобы тот что-то говорил. — Я никогда не встречал ишварца, который не религиозен, — говорит Хавок. — Наша мать была атеисткой, — выпаливает Альфонс, и Эдвард усмехается, потому что любит, когда у них с братом одна и та же ужасная идея. — Да, но твоя мать не была ишваркой, — говорит Фьюри, и Эдвард не понимает, что у него за выражение лица, но в офисе внезапно воцаряется гробовая тишина. Эдвард вздыхает, поднимает глаза к потолку, чтобы не смотреть ни на кого из них. — Она была из Эшколита, недалеко от южной окраины Ишвара. Она встретила там моего отца, он, видимо, через многое прошел. Думаю, нам повезло, что она пошла за ним. К тому времени, когда война добралась до деревни, ее уже там не было, — он смотрит вниз, смотрит на Мустанга, который настолько бледен, что Эдварду кажется, что тот сейчас упадет в обморок. — Ты убьешь меня? Согласно приказу, наполовину ишварец — достаточно ишварец, чтобы его казнить. — Я бы никогда… — резко произносит Мустанг, и Эдвард смеется. — Этот акт был отменен много лет назад, — говорит Фалман. Хоукай прочищает горло. — Почему ты нам не сказал? Альфонс усмехается. — Ты серьезно спрашиваешь, почему я не сказал Огненному Алхимику и Ястребиному Глазу, что мы ишварцы? — Только наполовину, — говорит Фьюри, как будто это что-то постыдное, как будто это нормально, что их мать была ишваркой, потому что их отец не был, но это так не работает. Руки Эдварда сжимаются в кулаки, и Альфонс выпрямляется во весь рост. — Я ишварец во всех смыслах этого слова. Я старший сын седьмой дочери седьмой дочери, я первый мужчина в роду Элриков, и Ишвар принадлежит мне так же, как и все мои красноглазые братья и сестры. — Эдвард, — говорит Мустанг. Эд оглядывается на него, он ненавидит этого человека уже четыре года, но никогда не видел его на грани срыва. — Митцтаэр. «Прости». Рука Мустанга сжимает ручку, которую он, кажется, не может опустить, и она — стрела, которой он уничтожал народ Эдварда. Он может уничтожить Мустанга, и он ему позволит, он может перепрыгнуть через стол и сделать то, что не позволил сделать Шраму; уничтожить человека, который убил так много их братьев и сестер. Ненависть никогда не приносила ему пользы. Лучшее и худшее, что он делал — было ради любви, и он слишком сильно цепляется за свое имя, чтобы отбросить его, как это сделал Шрам. Он подходит к нему и кладет руку на руку Мустанга, накрывает ручку и смотрит ему в глаза. Эд всегда думал, что они черные, но с такого близкого расстояния он видит, что они темно-синие. — Аль д''ateft atfu и’с’х, в'sof м'tifaikh ytufun», — говорит он, и Альфонс тихо ахает. Мустанг моргает, облизывает губы. — Прости, я не… я не понимаю. «Топя других, ты был утопленным — и те, кто топил тебя, последуют за тобой». Эдвард не думает, что это хорошо переводится по-аместрийски, поэтому он выхватывает ручку из пальцев Мустанга и снимает с него перчатку. Эдвард поднимает руку полковника, прижимается губами к тыльной стороне ладони, и целует ладонь, которая стала причиной гибели тысяч. — Не волнуйся, — говорит он так тихо, как никогда не говорил с Мустангом, который широко раскрывает глаза и все еще не убирает руку. Он бросает свой доклад на стол и разворачивается на каблуках, — Идем, Ал. Только когда они вышли на улицу, Альфонс спрашивает: — Брат. — Да, Ал? — спрашивает он, стараясь не думать о том, какой мягкой была кожа Мустанга на его губах. — Я думаю, ты поступил правильно. Эдвард ухмыляется, прежде чем положить руку на грудь Альфонса. — Я провожу тебя до спальни.***
Триша знает, что Эдвард хотел бы быть на нее похожим. Альфонс рад, что унаследовал внешность отца, но Эдвард часами прикасается к ее волосам, смотрит в глаза, сравнивает их кожу и постоянно грустит. Она так, так благодарна за это. В основном они в безопасности, потому что Ресембул — маленький сонный городок, и его сложно найти. Но солдаты, разыскивающие заблудших ишварцев, приходят, и даже когда она неделями живет под половицами, ее дети в этом не нуждаются. Родись её сыновья прямо в Ксерксе, никто бы не посмотрел на них дважды, никто бы даже не мог представить, что они полностью ишварцы, не говоря уже об одной трети, из-за которой их могут убить. Особой причины, чтобы не проливать кровь не было. Белые волосы и красные глаза — были равны смертному приговору. Грубые военные каблуки стучат по полу. Она жмется в дыру, на которой ее сыновья сделали дом, и больше, чем когда-либо, желает, чтобы Хоэнхайм был рядом. Они могут пролить ее кровь в любой день, и где тогда будут их сыновья? Они — дети пустыни, рожденные на зеленых пастбищах, и она боится, что они с Хоэнхаймом их прокляли.***
Эдвард не сказал бы, что бродить по центру глубокой ночью — привычка, но он часто не может заснуть, и ходьба помогает. Кроме того, иногда он натыкается на другого ишварца, прячущегося в темном углу, Эдвард может говорить на своем любимом языке, стараясь не думать о том, что два человека, которые должны были вырасти на солнце пустыни, живут в тени. Он проходит мимо бара как раз в тот момент, когда из него кого-то вышвыривают. Эдвард пошатывается под тяжестью человека, и тут же на него обрушивается запах виски и кислой рвоты. — С вами все в порядке? — спрашивает он, перекидывая руку пьяного через плечо и обнимая его за талию. Голова человека наклоняется в его сторону, и Эдвард на мгновение смотрит в глубокие глаза, прежде чем понимает, что пьяный идиот в его объятиях — Мустанг. — Эдвард, — бормочет он, — Эдвард, что ты здесь делаешь, тебя здесь быть не должно. — Что ты делаешь? — горячо спрашивает Эдвард, уводя их с главной дороги в ближайший переулок. Он думает бросить Мустанга прямо здесь. — Пытаюсь забыть, — выдыхает он, должно быть, пьяный в стельку. — Мне стало… мне стало лучше. Но потом… они что-то жарили на кухне, и запах похож на… Эд не успевает среагировать, когда Мустанг падает на землю и пытается опустошить свой желудок, но ничего не выходит, поэтому лишь задыхается. — Эй, — Эдвард опускается на колени рядом с Мустангом и осторожно проводит рукой по его спине. — Эй, дыши, полковник, — Он пытается, Эдвард слышит, как он пытается, но теперь к ужасным спазмам добавляются слезы, и Эдвард не может просто сидеть и смотреть. Он наклоняется к Мустангу, наваливаясь на его спину, и шепчет на ухо: — Рой, все в порядке. Дыши вместе со мной, все в порядке, никто не горит. Эдвард был дураком, думая, что Мустанг не оплакивает его народ. — Они всегда горят, — стонет он, его дыхание почти спокойное, — так много огня, Эдвард, Я не хотел, я не хотел, — и он снова плачет, вздрагивая всем телом. Эдвард садится на корточки и притягивает Роя к себе, как ребенка, позволяет ему заплакать в шею и проводит рукой по волосам, как делала мама. — Рой, Рой, ze be'seder*, все хорошо, война закончилась. — Я не хотел этого делать, Эдвард, я не хотел, я не хотел, но сделал, и мне жаль, мне так жаль. Эшколит был так прекрасен, прежде чем мы добрались туда… — Рой, не надо, — Эд закрывает глаза и понимает, что его кузены, тети, дяди и дедушки погибли в огне, но ему не хочется об этом думать. Он уже решил, что прощает Мустанга. — Просто… перестань плакать, ты ничего не можешь изменить, тебе больше не нужно это оплакивать. Когда-то Эдвард хотел, чтобы Рой истек кровью, но теперь, он лежит у него на руках — сломленный и скорбящий, ему трудно поверить, что он может ненавидеть этого человека так, как Рой ненавидит себя. — Эдвард, Эдвард, Эдвард, — напевает мужчина в ключицу, и Эдвард изо всех сил старается удержать Мустанга. Они засыпают, свернувшись калачиком в грязном переулке. Эдвард просыпается от утреннего солнца, бьющего лучами в лицо, и Мустанга, стонущего, и пытающегося оторваться от Эдварда. — Подожди, — Эдвард хватает Роя за затылок и удерживает на месте. У Мустанга либо слишком сильное похмелье, либо он недостаточно проснулся, чтобы чувствовать неловкость за вчерашнее, поэтому падает обратно на Эдварда. Он хлопает Роя по спине, и ему нужно время, чтобы смочить рот слюной и заговорить. — Я знаю, что вчера минул еще один год после Эшколита, и… не думаю, что твоя печень выдержит, если ты будешь пить так каждый раз, когда наступает годовщина… войны. Мустанг цепенеет, но Эдвард не убирает руки с затылка и спины. — Я хочу кое-что сказать. И тебе не нужно ничего отвечать, но я долго думал об этом, и ты должен меня выслушать. Так. К примеру… если я убью кого-нибудь. Если я должен застрелить кого-то, и человек должен был умереть, и я хотел, чтобы он умер, поэтому я его убил. Тогда, э-э, только я буду виноватым, так? Я окажусь в тюрьме, потому что я хотел его смерти, и это я убийца. Ты — это не пистолет, который его убил. Ну, то есть, пистолет — это просто инструмент, вещь, которая делает свое дело. Этот человек умер из-за пистолета… или пули, если быть придирчивым, и пистолет — то, из-за чего они истекли кровью, и это официальная причина смерти. Но пистолет не попадет в тюрьму — в нее попаду я, потому что я был человеком, держащим пистолет. Значит, их убил пистолет, но это у меня неприятности, так? Потому что ты не можешь… ты не можешь засудить пистолет, Рой. Это не вина пистолета. Рой молчит, но его дыхание учащается, и, кажется, что он снова плачет. Эд вздыхает, потому что не знает, есть ли в этом смысл, и стучит головой о стену. — Ладно, это… это все, что я хотел сказать. Так что я закрою глаза и позволю тебе уйти с достоинством, и обещаю не открывать их, пока твои шаги не стихнут. Эдвард опускает руки и закрывает глаза. Рой осторожно поднимается на ноги, но вместо того, чтобы уйти, присаживается на корточки и обхватывает лицо Эдварда руками. Эдвард делает слишком быстрый вдох, но ничего не говорит и не открывает глаз. Рой наклоняется и целует его в лоб, осторожно прижимаясь губами к его коже. — Спасибо, — выдыхает он, и это слово полно таких искренних эмоций, что Эдварду приходится сжать руки, чтобы сдержаться, и он внезапно понимает, что хочет, чтобы его целовали не в лоб — хотя он признает, что это было довольно мило. Рой уходит, и каждый его шаг раздается ударом в сердце Эдварда.***
— Я не человек, — говорит ей Хоэнхайм в ночь перед свадьбой; обнаженные тела свернулись вместе (зачем ей власть выбора, если она не её использует). Она вскидывает бровь и тянется вниз, чтобы представить свои доказательства против этого утверждения, и он дергается, а затем смеется. — Это не то, что я имею в виду. — Он обхватывает ее лицо мозолистыми руками и спрашивает: — Как думаешь, сколько мне лет? Триша проводит пальцем по его лицу и пытается угадать: — Сорок пять? — Дорогая, — шепчет он, — любовь моя, постарел ли я с тех пор, как ты меня встретила, изменился ли я за все эти десять лет? — Да, — уверенно говорит она, — когда ты впервые пришел в нашу деревню, ты не любил меня. Теперь любишь. Он улыбается, и теперь его лицо светится. Триша проведет остаток своей жизни, уговаривая его улыбнуться. — Я верю, что провел все пятьсот лет своей жизни, ожидая встречи с тобой. Она моргает. Его улыбка слабеет и исчезает. Триша бьет его по ладони и спрашивает: — Пятьсот лет?***
В следующий раз этот разговор поднимает Уинри. — Я так понимаю, ты будешь отмечать её в Централе, — весело говорит она. Эдвард в ужасе смотрит в ответ. — Мы с бабушкой приедем. Я не знаю, если вы хотите, чтобы кто-то еще приехал, но если да, просто дайте мне знать, и я передам. — Уинри, — твердо говорит он, потому что в ее глазах вспыхивает огонек, — я не хочу. — Хочешь, — тут же возражает она, — тебе уже шестнадцать, такова традиция! — Потому что до сих пор я жил как хороший ишварский мальчик, — протягивает он и морщится, когда Уинри бьет его по лицу. — Ты чтил свою семью и сдерживал обещания, — твердо говорит она, а затем улыбается и дергает его за косу, — кроме того, ты можешь официально взять на себя роль главы семьи. Разве это не здорово? Если ты когда-нибудь снова увидишь своего отца, ты можешь от него отречься. — Уинри! — кричит Альфонс, — Не говори это брату! Иначе он сделает по-другому! Эдвард ухмыльнулся, после чего поворачивается к брату. — Ал, что думаешь? Альфонс потер затылок. — Думаю, ты должен её устроить. Будет весело. Помнишь, мы однажды ходили к двоюродному брату, когда были детьми? Ведь было весело. — Я могу подождать, — его глаза сосредоточены на младшем брате. — Я могу подождать, пока ты вернешь свое тело, и мы сможем провести её вместе. Так будет лучше. — Брат, — горячо говорит Альфонс, — ты старший сын седьмой дочери седьмой дочери. Ты должен провести свою либералию вовремя. Это то, чего я хочу, это то, что сделает меня счастливым. Эд несколько раз моргает, потому что у него самый лучший брат на свете, а Уинри весело говорит: — Я помогу тебе все спланировать, ведь ты в этом не силен. Предполагалось, что список гостей будет небольшим — человек пять — но прошел слух, что у Эдварда Элрика либералия, и теперь Эдвард терпит уже двадцать минут старуху Нааму, болтающую о либералии своего сына, и как ей нравится Эдвард, и как это печально, что у нее нет других мужчин в семье, она так хотела бы посетить еще одну либералию, но, увы, у неё нет никого, кто ценил бы ее настолько, чтобы пригласить. — Ладно! — он вскидывает руки, и Наама в удивлении поднимает бровь, как будто понятия не имеет, о чем он говорит. — Увидимся там. Только, Боже, пожалуйста, остановитесь. — О, я не хочу встревать, — она улыбается, и Эдвард бросает на нее сердитый взгляд, потому что она ужасная лгунья. — Я не единственная, кто чувствует себя покинутой. — Что? — взрывается он, — Я что, должен приглашать всех ишварцев, которых когда-либо встречал? — Ну, — Наама потирает подбородок, и блеск в ее глазах под всеми этими морщинами придает ей молодости, — Для начала, да. Альфонс звонит учителю и Сиг, и Эдварду кажется, что его младший брат что-то замышляет, но это значит, что учитель будет на него кричать, поэтому, вероятно, это стоит того. — Брат, — говорит Альфонс, шаркая ногами по земле; он делает так, когда нервничает, — не пригласить ли нам… — Кто-нибудь из военных? — спрашивает Эдвард. — Да. Он раздраженно дергает себя за косу и говорит: –Наверное, нужно. Я провожу с ними много времени, они… ну, да, мы должны. — Каждый раз, когда они с Роем находятся в одной комнате, воздух словно сгущается, и он не может перестать смотреть на его губы и не вспоминать, как они касались его кожи. Желание, чтобы Рой был рядом, отдается в нем болью. — Они были к нам добры с тех пор, как обо всем узнали, — оптимистично замечает Альфонс. — Есть большая разница между тем, чтобы знать, кто мы, и тем, чтобы прийти на вечеринку с парой сотен ишварцев. — Мы должны пригласить их, — твердо говорит Альфонс. — Наверное, –соглашается он, но так и должно быть. Эдвард просто не уверен, что будет делать, если они откажутся. Он понятия не имеет, что будет делать, если они согласятся. Интересно, если Мустанг появится, разрешит ли он Эдварду с ним потанцевать.***
Она умирает. Ее семья мертва, ее муж умер, ее дети молоды, и она умирает. Триша долго плачет на плече у Пинако, а пожилая женщина говорит: — Я о них позабочусь, ты знаешь, что я позабочусь, они никогда не будут одни. Она кивает и прижимает к себе пожилую женщину. У нее появляется чуждое желание помолиться, но с самого рождения Ишвар был к ней слеп; она все равно не верит в эту чепуху. Ее муж позаботился о том, чтобы она знала: на Земле есть вещи куда страшнее, чем Боги.***
Триша думает, что ей стоит устроить большой скандал перед тем как покинуть пустыню, но правда в том, что она больше не может оставаться здесь, в этом месте, где все называют ее по имени, называют ее мужа грешником, и более дюжины мужчин ходят со шрамами на горле, которыми она их одарила. Эшколит — ее дом, но здесь душно и тесно, и она хочет увидеть место, которое описывает ее муж, этот огненный механик, которого она знала еще девочкой. — Хочешь посмотреть мой дом? — шепчет он ей, и она поднимает на него глаза, — Идти долго, но развалины Ксеркса еще где-то остались. — Да, — говорит она и берет его лицо в ладони: своего мужа, своего грешника, своего бедного безымянного возлюбленного. Имя, данное ему дьяволом, так же ужасно, как и вовсе не иметь имени, и Триша даст ему имя, назовет их семью «Элрик», и он сможет носить его в своем сердце наряду с числом и именем, подаренным дьяволом. Он целует ее, как и всегда, как подарок судьбы, словно она что-то, чего он не заслуживает, но он будет держаться за неё настолько долго, насколько сможет.***
Входя в кабинет, Эдвард выглядит необычно маленьким, и Рой чувствует, как что-то сжимается у него в груди. — Стальной, — приветствует он, — я тебя сегодня не ждал. Рой хочет, чтобы Эдвард приходил в офис каждый день, хочет, чтобы у него был хоть какой-то шанс взглянуть на него, хотя при виде Эдварда, в груди что-то ноет, и сжимается горло. — Да, — он не поднимает на кабинет взгляда, — а вы… что вы знаете о либералии? Эдвард не упоминал о своем происхождении с того ужасного разговора в переулке несколько месяцев назад, и Рой на мгновение лишился дара речи. Первым говорит Бреда: — Это праздник, да? — Вроде того, — Эд дергает себя за косу, — это церемония совершеннолетия, но в основном праздник. В следующем месяце мне исполнится шестнадцать. Я не собирался праздновать, это глупо, и не то чтобы у меня была семья, но… я старший сын Батшева, и это вроде как важно. Много людей приезжает. Сколько — точно не знаю. Наама, Эл и Уинри все планировали и много секретничали, и я думаю, что дело не во мне, а в том, чтобы просто устроить гигантскую вечеринку, но… но, — Эдвард лезет в карман и достает полдюжины красных конвертов. — Вы, ребята… вы знаете меня, давно, дольше, чем большинство людей, которые приедут. Вам не обязательно приходить, это просто глупая вечеринка, но вы можете. Если хотите. Вы будете там не единственными Аместрисами. Учитель, Уинри и еще несколько человек тоже там будут. Так что. Эдвард пару раз стучит по конвертами по ладони, после чего кладет их на ближайший стол — Хавока — и убегает из офиса. Хавок молча встает и вручает каждому по приглашению. Полное имя Роя написано нервным почерком Эдварда, а у Огненного алхимика, «героя» ишварской войны, есть написанное от руки приглашение на ишварскую церемонию. В тот вечер он позвонил Хьюзу и спросил: — Ты получил приглашение? — Да, — говорит он, не скрывая растерянность, — Уинри отдала их сегодня утром. Ты собираешься пойти? — Не знаю, — он слишком крепко сжимает трубку, — Думаю, не стоит. Людям будет неприятно. — Ты хочешь сказать, тебе будет неприятно, — говорит Мэйс, и Рой морщится. — Мы не единственные, кто получил приглашения. Сьецка, Армстронг, Брошу и Росс тоже получили приглашения. Рой закрывает глаза. — Я… Маэс, иногда я едва могу смотреть на него, понимаешь… ты понимаешь, — заканчивает он, потому что он шел прямо от того грязного переулка, от объятий Эдварда, к дому Маэса и все ему рассказал. — Прийти на вечеринку, полную ишварцев — все равно что размахивать красным флагом перед быком. — Рой, — вздыхает Маэс, — Эдвард знает. Он знает, что ты сделал, и пригласил тебя, потому что хотел, чтобы ты был вместе с ним. Он не позволит никому причинить тебе боль, он пригласил тебя не для этого. Он не Шрам, если я правильно помню, он тебя от него защитил. — Почему? –стонет Рой. — Я бы не стал, я… будь я Эдвардом, я бы убил себя много лет назад. Но Эдвард его не убил, он держал его в руках, пока тот плакал, он спал, прислонившись к твердой стене переулка, вместо того чтобы оставить Роя одного, он шептал ему на ухо слова надежды и прощения, и Рой прикрывает глаза рукой, чтобы снова не заплакать. — Ну, Эдвард лучше нас обоих, — говорит Маэс, — и он хочет, чтобы мы были рядом, так что не знаю, как ты, Рой, а я собираюсь прийти.***
— Я слишком долго жил, — говорит Хоэнхайм, понурив плечи. — Я не могу жить без тебя, не могу. Я хочу умереть с тобой, Триша, должен быть способ, я знаю, что он есть, просто… я должен его найти. Пожалуйста, пойми меня. Она встает перед ним на колени, а он смотрит на свою прекрасную жену, думает о прекрасных сыновьях, спящих неподалеку, и не сможет наблюдать за тем, как смерть будет забирать одного за другим. — Хорошо, я понимаю, — тихо говорит она. — Я буду ждать. Он смотрит на нее с удивлением. — Что? — Десять лет назад я заставила тебя приставить нож к моему горлу и сказала, что если меня не любишь, то тогда должен меня убить. Так что да, я понимаю. Если ты обещаешь вернуться, я обещаю подождать. — Конечно, вернусь, — он сажает ее к себе на колени, кладет голову ей на грудь, слышит, как сильно бьется ее сердце, и говорит: — Ani ohev otkha. «Я люблю тебя». В конце концов, приходит каждый получивший приглашение — хотя бы из любопытства. Они решают на всякий случай поторопиться, и Рой появляется с Маэсом и его семьей первыми, и не считает это ошибкой. Все проходит в большом переулке между двумя полуразрушенными зданиями, и Рой уже издалека слышит шум. Грязный и обветшалый переулок преображается с огнями и большими ишварскими гобеленами, столами, уставленными едой и напитками и большим кругом посередине, расчищенным для танцев. Кроме того, это те ишварцы, которых Рой не видел со времен войны, и он хочет убежать, потому что ему здесь не место. — Мистер Хьюз! — Уинри подбегает к ним с улыбкой. Она одета в традиционную ишварскую одежду, а он чувствует себя еще более неуместно в брюках и рубашке. — Миссис Хьюз, Элисия, Мистер Мустанг, здравствуйте! Мы так рады, что вы пришли! Прежде чем они успевают что-то сказать, она поворачивается и кричит: — Эдвард! — Что? –тот протискивается сквозь толпу и направляется в их сторону. Рой забывает как дышать, потому что Эдвард одет в узкие коричневые брюки, обтягивающие его лодыжки, и темно-синюю майку под асимметричной туникой, так что его рука полностью видна, а его автоброня спрятана под большим развевающимся рукавом. Красно-черный полосатый пояс обмотан вокруг его тонкой талии и перекинут через плечо, удерживая все на месте. Волосы собраны в высокий хвост, мерцающий при слабом свете словно золото. Он никогда не выглядел более красивым, и Рою дорога прямо в ад. — Твои гости прибыли! — Уинри сверлит его взглядом. — Они все мои гости, Уинри, вот в чем проблема, — но когда его глаза встречаются с глазами Мустанга, он улыбается: — Я рад, что ты пришел. Рой ищет ложь во взгляде, не находит и говорит: — Мы тоже рады, что пришли. Эдвард улыбается, и в воздухе повисает знакомый жар. — Круто, — он подпрыгивает на носках, — значит, еда и напитки — там, музыка начнется после всей фигни с медведем, и, э-э, наслаждайтесь праздником? Вы, кстати, танцуете? Я никогда не спрашивал. Не страшно, если нет, это нетрудный танец, я покажу. — Я умею танцевать, — безучастно отвечает Рой, искренне желая, чтобы Маэс или Грейс что-нибудь сказали. — Круто, — повторяет Эдвард и снова смотрит на Роя, как будто не в силах отвести взгляд. — Ну, мне надо поздороваться с людьми и все такое, так что увидимся позже! Он исчезает обратно в толпе, и тогда Маэс спрашивает: — Фигня с медведем? — А, — говорит Уинри, — видите ли, учитель Эдварда и Альфонса настояла на этом. — На медведе? — Грейс непонимающе моргает. — Ну, — Уинри накручивает прядь волос на палец, — смысл в том, чтобы доказать, что Эдвард способен содержать собственный дом, а в прежние времена это означало смертельную схватку с диким койотом, который затем приготавливался и подавался гостям. Эта практика, очевидно, вышла из моды, так что теперь ожидается, что мужчина будет готовить для своих гостей, чтобы показать, что он может обеспечить семью. — Эд все это приготовил? — Маэс жестом указывает на столы. Уинри закусила губу. — Ну, вроде того. Мы с Алом помогли, но только потому, что здесь около сотни человек, а в большинстве либералий их около тридцати. — Медвежья фигня? — Рой повторяет, потому что он на самом деле слышал об Изуми Кертис, и он надеется, что ошибается, но почему-то уверен в исходе. — Их учитель сумасшедшая, — весело продолжает Уинри, — и решила, что Эдвард более чем способен убить животное, чтобы показать свою силу, и с тех пор, когда ему исполнилось шестнадцать, он сражался с медведем. — Где она взяла медведя? — спрашивает Маэс, боясь ответа. — Она привезла его с севера, — Уинри пожимает плечами, — кажется, недалеко от форта Бриггс. — Эти медведи восьми футов ростом, — говорит Грейс. Уинри кивает. — Да, это должно быть неплохое зрелище. И я не ела медведя раньше, так что это круто, — она смотрит за их спины на прибывающих ишварцев и улыбается им: — Так, я должна идти, но вы веселитесь! Какое-то время они не двигаются с места, и Алисия перебивает тишину. — Мама, я голодна, мы можем покушать? — Конечно, милая, — говорит она, подходя к столу в оцепенении. — Как ты думаешь, Эдвард привлекает сумасшедших людей, или они просто становятся сумасшедшими из-за его воздействия? — спрашивает Маэс. — Он собирается драться с медведем, — Рой все еще цепляется за эту часть, о которой, по крайней мере, легче думать, чем о том, как Эд всегда был привлекательным, но сегодня он просто великолепен. Когда прибывают остальные, они сбиваются в кучу, боясь бродить среди ишварцев. Это продолжается до тех пор, пока стайка ишварских детей не подбирается ближе, чтобы заговорить с Алисией, которая пытается спрятаться за ногами отца. На другого ребенка это не произвело впечатления, и он заговорил с Алисией на быстром гладком ишварском. — Болван, — говорит один из мальчиков постарше, отталкивая локтем другого, — она аместрийка и не говорит на нашем языке. — Он переводит на нее взгляд: — Хочешь поиграть? Здесь скучно. — Во что вы играете? –Алисия немного высовывается вперед. — Догонялки, — говорит он, явно выдумывая на ходу, — Ты водишь! — он хлопает ее по плечу и убегает. — Нечестно! — кричит Алисия, прежде чем броситься за бегущими детьми, и все они кричат от восторга. С ними остается маленькая девочка с широко раскрытыми красными глазами. Маэс откашливается и присаживается на корточки. — Привет, — говорит она и поднимает глаза на Армстронга. — Ты очень большой. — Очень! –восклицает он: с тех пор, как попал сюда, он был на грани того, чтобы разрыдаться либо убежать, но он улыбается маленькому ребенку. Она бежит рядом и тянет его за штанину. — Можно мне прокатиться на спине? Глаза Армстронга очень влажные, но он не плачет. — Конечно! Вскоре он окружен детьми, карабкающимися по нему, как по дереву в джунглях, и каждый из них сильно радуется, потому что если Армстронг стоит высоко с вытянутыми руками, он может удержать четырех детей на каждой руке, и вот так почти дюжина военных офицеров в конечном итоге гоняется и играет с ившарскими детьми большую часть времени. — Пора! — говорит им Альфонс, и у него на доспехах пояс. Роя и остальных толкают к краям большого круга, и на его краю стоит грузовик. Эдвард стоит в центре круга, без туники, рубашки и пояса. — Ты готов, бесполезный ученик? — спрашивает Изуми, ухмыляясь и почти рыча. — Если я умру, тебе будет совестно, –отвечает тот, и тут Рой замечает шестидюймовое изогнутое лезвие в его кулаке, и — о боже, Эд собирается убить медведя броней! — Тогда не умирай, — говорит она и открывает багажник. — Срань господня, — шепчет Хавок. Спустя некоторое время Рой расслабляется. Это легко забыть, потому что он в основном просто читает отчет о конечном результате, но Эдвард — пугающе умелый рукопашный боец. Медведь достигает десяти футов, но когда Эдвард прыгает на плечи зверя и держится за его голову своей автоброней, становится ясно, что он забавляется. Эдвард не наносит медведю никаких ударов, просто держит его в центре круга, уклоняясь от его атак. Он — сама грация; извивается и поворачивается с легкостью, и это великолепно. Широкоплечий, гибкий и мускулистый — он не такой плотный, как Рой, и его мускулы перекатываются при каждом движении. Все подбадривают его, Альфонс кричит громче всех, и Эдвард дает сигнал ухмылкой и легким подмигиванием, почти неслышно произнося «Toda raba», и плавным чистым движением перерезает медведю горло. Внезапно воцаряется тишина, все повторяют «Toda raba», благодарят медведя за жертву, за мясо, а потом все снова поздравляют Эдварда, и Идзуми входит в круг. Эдвард напрягается, но она только улыбается ему и помогает оттащить зверя назад. Эдвард сидит за столом, снова полностью одетый, в воздухе пахнет жареным мясом. Рой нерешительно садится рядом с ним. — Что ты собираешься делать с остальным мясом? Мы не съедим все за вечер. — Отдать кому-нибудь, — бормочет он, и его щеки пылают, и Рою приходится дважды сглотнуть. — Вкусно? Сиг и учитель — мясники, так что я думаю, это вкусно. — Ты не пробовал еще? — спрашивает он. Эд качает головой. — Мне нельзя есть. — О, — Рой моргает, — почему? — Я должен доказать, что могу обеспечить других, — усмехается он, — а не себя. Все в порядке, — он поднимает бокал, на который Рой раньше не обращал внимания. В нем — темно-янтарная жидкость, — я могу пить. — Кажется, это опасная комбинация, — бормочет Мустанг, но не думает, что говорит с Эдвардом, поскольку Рой оказался с пьяным, великолепным, совершеннолетним Эдвардом. Эд фыркает. — Как-то так. Ты уже танцевал? Рой качает головой, глядя на танцующие пары и группы. Все его знакомые каким-то образом оказались в это втянуты — даже Риза плавно двигается со старым ишварцем. — Ну, пошли, — Эд встает и протягивает свою руку. — Я же сказал, что научу тебя. У Роя пересыхает во рту, и он не должен, правда не должен, но все равно тянется к Эдварду. Его ведут в центр танцевального круга, и люди расступаются перед ними. Эдвард ухмыляется, и теперь стоя так близко друг к другу, Рой понимает, что они почти одного роста, а Эдвард всего на два дюйма ниже. — Просто повторяй за мной, — это простой танец, и они стоят почти вплотную, зацепившись локтями и слегка касаясь друг друга. Люди образовали вокруг них круг, и Рой должен остановиться, должен уйти, потому что он не может этого допустить. Но когда музыка ускоряется, Эдвард тянет Роя за руку, и тот следует за ним, но на этот раз Эдвард не отступает с его пути. Вместо этого он обхватывает руками бедра Роя и поднимает его. Рой машинально обхватывает Эда ногами за талию и хватает за плечи. — Падай, — выдыхает Эд и он делает то, что Эд просит, не задавая вопросов: голова и спина изгибаются назад, сильные руки крепко держатся за талию Роя, а спина плавно выгибается к земле. Музыка смолкает, толпа ликует. Эдвард разглаживает ладонями пиджак Роя, подтягивает его так, чтобы он мог оторваться от Эдварда и встать на ноги. — Что? — спрашивает тот, не зная, как закончить вопрос, и жалея, что не может объяснить свой румянец тем, что слишком много выпил. Эдвард улыбается ему — криво и искренне, и сердце Роя замирает. — Быть мужчиной — значит уметь поддерживать других, — говорит он, и его золотистые глаза мягки. Он кланяется Рою: — Спасибо, что потанцевал со мной, — и легко отходит в сторону. Рой смотрит ему вслед и он не плачет, ему не о чем плакать. Каждая часть его тела, к которому прикасался Эдвард, раскалена докрасна, кожа горит, словно он поставил на него клеймо.***
Между его либералией и временем, когда он должен явиться в офис, проходит целые выходные. Он обедает с Бабушкой и терпит пять минут косых взглядов, прежде чем рявкнуть. — Что? — а ей и Нааме никогда не разрешают встречаться. — О, ничего, — беспечно отвечает она, — просто думаю о том, как в твоей семье любят мужчин постарше. Эд закрывает лицо руками. — Мы можем об этом не говорить? — Ты будешь как-нибудь с этим разбираться? — продолжает она, как будто он ничего не слышала. — Как? — говорит он. — Мне кажется, я достаточно ясно выразился вчера вечером, — всякий раз, когда он думает о том, что Рой позволил ему вот так просто себя поднять, веря, что Эдвард не даст ему упасть, и внезапно его сердце кажется таким большим, что вот-вот выскочит из груди. Бабушка ничего не говорит, но когда Эдвард смотрит сквозь пальцы, она улыбается. — Ты знаешь, что ваша мать была твоего возраста, когда попросила отца на ней жениться? — И чем это закончилось, — усмехается он, покраснев. Бабушка качает головой. — Иногда ты так сильно напоминаешь мне Тришу… это странно. Эдвард таращит глаза, потому что всю свою жизнь слышал, что похож на своего отца, хотя в детстве хотел походить на свою мать. Пинако похлопывает его по руке. — Правда***
Когда наступает понедельник, он проделывает весь путь до конца задания молча, но… но он должен что-то сказать, и теперь, когда он уезжает на другую сторону Аместриса, самое подходящее для этого время, просто на случай, если все пойдет не по плану. — Тебе еще что-то нужно, Эдвард? — спрашивает Рой, и напряжение между ними горячее и такое знакомое — его можно потрогать руками. — Натан, — говорит он, и он слышит, как громко бьется его пульс, потому что Уинри была последней, кому он это говорил. — Что, прости? — Рой непонимающе мигает. — Мое имя. Не то имя, которое дала мне мать, а то, которое дал мне Ишвар. Я имею в виду, мама выбрала их оба, но — это… это мое имя. Мое второе имя. Только Уинри и Ал знают, так что не говори никому об этом, ладно? — Эдвард облизывает пересохшие губы. А ведь Рой ничего не знает об ишварцах — что, если он не понимает о чем идет речь? Но рот Роя приоткрыт, брови вскинуты, и его слова вылетают с хрипотцой. — Эдвард. — Натан, — повторяет Эдвард в отчаянии, потому что, независимо от того, нужна ли Рою его душа, она у него есть, — я… моя… моя любовь к тебе… Поразительна, я засыпаю в любви к тебе и просыпаюсь в любви к тебе, и однажды я хотел тебя убить. Мне снилось, как я сжигаю тебя дотла, и я думал, что эта ненависть всеобъемлюща, что она сильна, но моя ненависть к тебе не имеет ничего общего с моей любовью к тебе; она кричит в каждой капле моей крови, потому что теперь все, к чему прикасается мое сердце, прикасается к тебе, потому что ты — мое сердце. Я мог бы использовать свою любовь к тебе, чтобы изменить мир, моей любви хватило бы на весь Централ, весь Аместрис, весь мир, — он неизменен, бесконечен, во мне есть источник любви, который никогда не иссякнет, если бы я мог преобразовать свою любовь к тебе в воду, не было бы пустыни, как философский камень. Что-то высвобождается внутри Эдварда, потому что это правильно, это хорошо, это нужные слова. — Моя любовь к тебе — философский камень. Рой достает что-то из ящика стола и встает. Эдвард в замешательстве, пока тот не вкладывает что-то в руку Эдварда и не подносит к своему горлу. Рой Мустанг притягивает руку Эда ближе, так что нож вонзается ему в кожу, и Эдвард не дышит, он хочет отстраниться, он достаточно силен, чтобы отстраниться, но изумительные темно-синие глаза Роя не отпускают его. — Пожалуйста, — говорит он, — Эдвард… Натан… пожалуйста. Эдвард вздрагивает в ответ свое имя, и слезы колют его глаза. — Я не могу, не сейчас, Ал еще не… — Я подожду, — клянется Рой, крепче сжимая запястье Эдварда, — если ты обещаешь быть моим, я подожду. Эдвард облизывает губы, и даже если он умрет через сто лет, он все равно умрет влюбленным в Роя Мустанга. — Хорошо, — и Рой его отпускает. Эдвард роняет нож, Рой целует его крепко и быстро, а Эдвард всхлипывает и хватает его за плечи. Тот обнимает его за талию, притягивая их тела настолько близко друг к другу, как только возможно, и отстраняется только для того, чтобы провести поцелуями вдоль челюсти Эдварда и прошептать: «Ani ohev otkha, Ani ohev otkha, Ani ohev otkha». Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя.