Что-то

На часах было около полуночи, комнату освещал только скудный свет настольной, но очень искусно сделанной и, по-видимому, достаточно дорогой лампы. Из окна света почти не проходило, но можно было от него разглядеть маленькие частички пыли, летавшие в воздухе, так как шторы никогда никто не завешивал в этой квартире, будто и бояться было ему нечего, всё напоказ, для народа. Пахло мылом, табаком и отдавало сыростью, которую из раза в раз мог перекрыть резкий одеколон. Но зная климат города, можно было не удивляться, такой запах был почти во всех домах. Задумчивый вздох разразил комнату и пролетел по всей квартире. Она была настолько пустой, что можно было услышать даже незначительное дыхание, что уж можно говорить о тяжелом выдохе крепкого и статного мужчины, сидевшего за тем самым столом с красивой лампой и усердно пытавшегося выдавить из себя рифму, именно сегодня она почему-то шла с особым трудом, что уже начинало напрягать и даже как-то пугать. Мужчина молча смотрел на листок, на коем и находилось его будущее сочинение, точнее, подразумевалось там находиться, скорее всего, оно скоро полетит в урну. Что-то было не так, что-то на душе… Будто что-то должно было произойти в эту же минуту или, что еще хуже, напоминало недостачу чего-то. Маяковский встал со стула, задвигая его в аккурат близко к столу и беря прямо с него же пачку папирос. Хоть она и была недавно куплена, но там уже не было доброй половины. Обычно, Владимир предпочитал курить или же на месте своей работы, или выходить на балкон, или в крайнем случае, стоять на кухне у открытого настежь окна. Но сегодня ему, по не обыкновению, хотелось стоять с папиросой в зубах на лестничной площадке, около квартиры. Этому желанию он не нашел здравого пояснения, но всё-таки послушался его и прошел прямиком в небольшой коридор с цветастыми обоями. Прихожая хоть и была совсем крохотной по своим габаритам, но обставлена крайне грамотно и, можно так сказать, с неким вкусом ко всему, что там находилось. Не было ничего слишком большого, только всё самое нужное и компактное: куда обувь поставить, чтобы не мешала; куда повесить длинное пальто и положить шляпу; где хранить старый черный зонт, жизнью явно этой потрепанный. Все очень дополняло друг друга, не исключая самого хозяина дома. Накинув на широкие плечи пиджак тот, которой был как раз для таких нелепых, на первый взгляд, случаев, и надев туфли, так как выбора больше и не было, Владимир вышел в парадную. Тяжелая дверь скрипнула и закрылась, заслонив собою единственный источник света. Не думаю, что надо брать в счёт тот немногий свет слабого уличного фонаря, которой неровно струился из старой рамы парадного окошка. Его было крайне немного и сильно он не спасал от вязкой, сырой темноты. В парадной было прохладнее, чем в квартире в раза два, но веяло свежестью, пахло масляной краской и старым деревом. Маяковский подошёл к перилам, которые, казалось, держались уже только на добром слове, достал папиросы и взял одну в зубы. Это были хорошие папиросы из хорошего табака и с хорошим фильтром, имели мягкий вкус, хоть и были достаточно крепкими как для курящего, так и для того, кто просто себя им возомнил. Он достал коробку спичек, поджёг одну, что лежала в самом углу, и поднес к папиросе, делая затяжку, довольно выдыхая дым куда-то в потолок. И всё же, он нашёл здравое объяснение желанию выходить именно сюда: всё тело предательски затекло за те часы, которые ему довелось просидеть почти в одном и том же положении. Футурист потянулся к стене, она почему-то его очень манила и было даже как-то всё равно на количество бактерий на ней самой. Владимир с неподдельным интересом отковырял первый слой краски и затянулся еще, потом отколупал еще слой. С чего бы его привлекали такие мелочные вещи? Но это было достаточно забавно. Да к тому же, он не на шутку задался вопросом: кому вообще придёт в голову перекрашивать трижды подряд парадную. Нельзя что ли один раз по-человечески сделать, чтобы не переделывать впредь? Хотя, наверное, суть была не в этом, а в самом существовании этого самого выбора: то ты красишь всё к черту голубым, то передумываешь и выкрашиваешь красным, а потом снова голубым, но оттенком ниже. Маяковский погрузился в себя, папироса продолжила тлеть, а на подоконнике, находившемся в пару шагах от него, нечто издало невнятный кашель, на который никто не обратил внимание, всё так же продолжая стоять, облокачиваясь на перила локтями. — Володь, — прозвучало тихо и даже как-то жалобно со стороны подоконника и Маяковскому стоило бы и испугаться немного, потому что ещё минуту назад он был совершенно один на лестничной площадке, а сейчас, до коликов знакомый голос, его окликнул, — не дыми, а то меня сейчас стошнит. Но вместо испуга футурист лишь повернул голову на источник шума и сделал ещё затяжку, выдохнув целенаправленно в ту сторону. — Вот и славно, — хмыкнул он и отвернулся. Он уже не обращал внимания на Есенина, так отчаянно пытавшегося не совершить затеянного. Даже пару секунд казалось, что он это и был готов сделать. Но всё, чего удалось добиться — солоноватого вкуса во рту и пары неясных плевков на бетонный пол. Сергей сидел прямо, прислонившись спиной к стеклу и свесив ноги с потертого подоконника, а на ногах держал ещё недопитую почти на половину бутылки сухого красного вина. А раз всё прошло так гладко, то мелкими глотками из бутылки имажиниста вылилась новая порция горячительного. Голова его была чуть приподнята и направлена в сторону революционера, который яро и умышленно игнорировал его, будто не желая тратить на него ни секунды драгоценного времени. — Что на этот раз, Пастушок? — прервал молчание Маяковский, что было крайне неожиданно с его стороны, но хотелось потешить воспаленный кучей проблем рассудок, — стишки про березки не пишутся или очередная (как Вы там их называете) «розочка» отказала? — но «стишки про березки» сейчас не писались у него, а так хотелось поверить, что нелегкая касается всех и каждого в это время. Он достал еще штакет* и подошёл ближе к подоконнику, закуривая. Почему-то мужчина был крайне недоволен, почему-то именно сегодня его очень бесил факт нахождения здесь Есенина именно так — наглухо пьяным. Почему-то так хотелось съязвить, а лучше к чертям сломать ему его и так не сильно ровный нос. Может, так в белой кучерявой голове проснётся мозг, и он перестанет губить самого себя. Но в то же время, сложился пазл: Имажинист должен был быть здесь и должен был, как сейчас, глупо, но светло и пьяно улыбаться, глядя в лицо Маяка, отвечая на вопрос оппонента каким-то глухим подёргиванием гортани и спрыгивая косо с подоконника. Настроение праздности попойки, честно говоря, у Сергея пропало еще, как минимум, вечером. После того, как его нога нетвердо переступила порог на улицу из излюбленного кабака. Сейчас же он больше представлял собой одну большую тучу над ночным Петербургом, готовую пролиться то ли дождём, то ли разломить серое небо раскатами грома и пустить на всё живое молнии, чтобы поубивало всех к чертям собачьим и его самого тоже. А пока что, он держался молодцом и крепко держал в левой руке бутылку с вином. — А сами-то? — проговорил он как-то блекло и без особого на то желания отвечать желчью на желчь, что было обычно, — сами-то читаете, о чем пишете? У меня хотя бы «розочки» есть, а у Вас только ручки да гимн онанистов, — Сергей даже сам улыбнулся своей выплюнутой в лицо Маяка «шутке». Смог надавить туда, куда будет не то, чтоб больно, но точно неприятно. Но лицо футуриста не изменилось, оставаясь таким же спокойным, будто он был и вовсе готов ко всему, что скажет его нетрезвый соперник. Это был не первый и далеко не второй раз, когда последний выдавал что-то подобное, но не сколько с целью задеть, столько даже потешить собственное эго великими познаниями творчества и жизни Владимира. Есенин сделал ещё глоток вина, его повело в сторону, а Маяковский сделал затяжку. С минуту длились молчание и взгляд глаза в глаза. — Идите домой, Бога ради, — парировал футурист, выбросив папиросу, но не двигаясь с места. И снова эта натянутая ехидная улыбочка пронзила лицо напротив стоящего, — пока я вас сам с лестницы не спустил головой вниз. Улыбка с губ имажиниста резко бесследно пропала. Он встал ближе к Владимиру, казалось, он сейчас на носочки подымется только ради того, чтобы казаться на одном уровне от земли с Маяковским. Он встал настолько близко, что можно было уже чувствовать дыхание друг друга. И только сейчас Владимир рассмотрел весь тот образ, что предстал перед ним, дыша перегаром куда-то в районе шеи. На улице было достаточно тепло для этого времени, а днём, можно сказать, даже очень и очень тепло, но не настолько, чтобы ходить по улицам без пиджака или хотя бы какой-нибудь кофты. А Сергей же стоял в одной только легкой белой рубашке, взятой почему-то на размер больше. Рукава небрежно подвернуты, а три пуговицы вниз висели без петель, сама же рубашка была коряво заправлена в тёмно-охристые брюки со средней посадкой. Но все это смотрелось так эстетично, что и слово наперекор не лезло. В этом образе было что-то совсем живое и даже детское, чему радуешься с первого взгляда. Что не сказать про Сергея, смотря сейчас в его лицо, ставшее за эти секунды, что Владимир потратил на оценивание самого Есенина, ещё более серым и печальным. Но оно почти так же быстро поменяло свой облик и снова злорадно посмотрело на футуриста. Сергей даже было порывался что-то сказать, но вовремя сдержал сей порыв. — Вали домой, Сереж, — Маяковский сделал шаг назад и начал было отходить к квартире. Он резко почувствовал какую-то дикую и несвойственную для себя усталость от всего. Но сказанное им не несло в себе никакой злобы, ни один грамм её не пах ни сарказмом, ни придиркой. Это больше походило на недосказанную нежность. Уходить не хотелось, а тем более бросать в очередной раз напившегося имажиниста, но часть Владимира, которая отвечала за всю его скалистость и имела явное преимущество перед облаком в штанах, начинала считать иначе, идя медленным шагом к двери квартиры. — Я тут, значит, два часа сижу, а он — «вали домой», — прозвучало в спину уходящему, но не заставив того повернуть головы. Есенин облокотился на локти, которые в свою очередь облокотились на уже излюбленный им до краев подоконник. Мужчина запрокинул голову и обреченно выдохнул, будто предчувствуя, что его сейчас и вправду спустят по лестнице головой вниз. С одной стороны, это было даже и не плохим вариантом, а с другой — слишком это уж болезненный был уход. Да и кто вообще гарантирует, что шея точно переломится. А тем временем от всей недосказанности, головокружения и напряжения, воздух на этаже квартиры Маяковского можно было смело «резать ножом», положить на фарфоровое блюдце и подать, как очень хорошее дополнение к позднему ужину. — Так зачем же тогда приперлись, Господин Балалайка, — Владимир посмотрел куда-то в пол, в диагональ, кося глаза на стоящего в двух метрах от него Есенина. Вопрос бы задан не сколько для Сергея, а сколько для самого себя. Какого черта его вообще так часто несет в парадную в это время, и чего он вообще вышел. Руки спрятались в карманы свободных идеальных брюк. Показалось, что интереса особого Владимир к ответу не испытывал, но это было не так. Он просто ждал, когда же губы имажиниста ответят сразу на два вопроса: его и самого Владимира. — Повидаться. — Зачем? — Маяковский переспросил и встал боком. Он пытался понять движения Сергея. Зачем? А вот он и задал этот вопрос, ведь он тоже вышел с четким ожиданием появления этой кучерявой головы где-то поблизости. — Не знаю, — спустя долю мгновения молчания сорвалось с губ имажиниста болезненным стоном, а голова как-то необычайно быстро приобрела центнер весу и упала бы на пол, если бы плечи не держали ее, иногда совсем не нужную ее обладателю. Есенину показалось, что что-то яро пытается ускользнуть из его рук, и это была точно не проклятая всеми бесами бутылка с вином, а что- то гораздо большее, о чем бы он потом жалел бы до конца жизни. Сергей сам мысленно хихикнул своему ответу, а потому как-то стало чрезмерно тоскливо. Показалось, что сердце хочет вот-вот остановиться, насколько оно начало сжиматься в грудной клетке и давить неприятной горечью в спину. Дышать стало трудно. Маяковский развернул голову к двери. Сильная на вид и на дело рука тянется к скучной строгой ручке, а ноги делают два шага вперед. О, нет, его даже очень интересует Есенинский спуск с четвертого этажа и сколько ссадин он себе поставит, пока будет совершать этот подвиг, но вымолвить хотя бы слово сейчас было выше всяких сил. Ладонь легла на холодный метал, и дверь с тяжестью поддалась открытию. Ведь, если черти его сюда как-то подняли, значит так же и спустят. Судя по всем его грехам, имажинист уже давненько продал душу Дьяволу. Есенин вскочил как ошпаренный с облюбованного места. Даже сначала могло показаться, что его протрезвил мерзкий, высокий по децибелам звук той самой тяжелой двери, он был крайне омерзительным. В голове мигом всплыла какая-то кабачная тошнотворная песня. Есенин даже не был уверен, точно ли он слышал её где-то или только что придумал сам, всплыли пару строк из стихов Владимира и тут же исчезли куда-то, прихватив с собой и песню. Остался лишь легкий мотив расстроенной гитары. Эта лёгонькая песня, кажется, была про могилы, смерть Руси и любовь, но больше относилась ко всем мертвым душам в этом, погрязшем в грязи, месте сборища пьяных рож. — Володь, постой, — имажинист, не рассчитав свои возможности и уровень пьяного угара, наивно резко попытался схватить Владимира за рукав левой руки. Он так же не рассчитал расстояние, скользкий пол, новые туфли и занятые бутылкой руки. За спиной футуриста с отчаянным грохотом разбилась бутылка вина и, не щадя свое нутро, пролила его по всей площадке. А на колени и с болезненным шипением, на её осколки ладонями приземлился Сергей, который даже после падания, столь конфузного для человека, вроде как и довольно гордого, не пошевелился с секунд пять, чтобы быстрее встать и снова сделать вид, что он в полном порядке, товарищ. Нынешнее положение ввело его в малых размеров ступор. Маяковский обернулся, причём гораздо быстрее, чем ему показалось. На лице промелькнула тревога, глаза стали чуть больше, еще чернее, а губы неясно искривились. Он размеренно быстро подошёл к Сергею, будто знал, что такое будет, но боялся, что тот больше угробит себя. Опустился на корточки и подхватил его под подмышки, приговаривая грузное и слегка озабоченное «подъём, Есенин». Сергей же не поднял собственными силами и головы, она так и болталась, подобно маятнику на нитке. Зато ноги всё ещё имели способность стоять и держать хрупковатое тело. Глаза футуриста пробежались по фигуре, снова и снова окутывая её. Что он искал? Он и сам не понял. Но что-то очень беспокоило его. Трясучка его передалась и Есенину. Имажинист цыкнул тихо, поднося окровавленный указательный палец к губам. Потом медленно опустил его назад. — Постой, Володь, — он схватил Маяковского за пиджак, прислонясь лбом к груди, и особенно тяжко вдохнул оставшийся воздух. Кровь с рук постепенно начинала впитываться с шершавую, серую ткань пиджака, оставляя большие алые пятна под ладонями. Осколки, застрявшие в руках, неприятно протолкнулись глубже, но никто не предал этому особого значения. Мужчина шатался из стороны в сторону. Дыханье пробилось какой-то неестественной вибрацией и стало безумно частым. Есенин прикрыл глаза будто от сильной головной боли. Рядом стоящий на все эти нежданные приступы нежности ответил по обыкновению сухо приобнял Сергея за плечи для большей устойчивости, то ли просто потому, что так было правильно. Глаза его смотрели отстраненно и будто совсем не от мира сего сейчас были. — Мне плохо, Володь, — произнеслось так тихо, что, казалось, Сергей сейчас тут и вовсе упадёт навзничь. Так непривычно звучал его самоуверенный голос. Он был совсем как бархат, молящий о помощи темно-алый бархат. Такой используют в красивых платья для изящных балерин, которые позже выпархивают идеальные пируэты, в обливающих фигуру костюмах, пошитых руками лучших швей. Такие платья легко надеть, они воздушные и безумно приятны к даже самой привередливой коже. В конце фразы, на имени футуриста, голос провалился в мокрую яму, став более глубоким и еще менее разборчивым. — Только попробуй, — проговорил раздраженно футурист, поднимая одну из бровей к верху. Он даже хотел было отодвинуться от Есенина, дабы избежать последующего за словами его конфуза, но ему не дали этого сделать, притянув на прошлое место, и вцепились пальцами, куда сильнее прежнего. Кудри последнего начали непривычно щекотать подбородок, их безумно хотелось погладить. Они казались, были на ощупь подобно облаку. Хотелось пропустить их сквозь пальцы, дотронуться губами, вдохнуть запах, поняв, что они напоминают поле и пыль, забивающуюся в нос. Владимир поддался уже какому порыву за этот вечер, невесомо проведя по голове Сергея так, чтобы было менее заметно, будто и вовсе все так должно быть. — Не в этом смысле, — имажинист переступи с ноги на ногу, — душа болит так, что волком выть хочется… Мир будто совсем отказывается держать, все пусто кругом, Володь. Болен я, — Сергей говорил еще более надрывисто, чем прежде, иногда проскальзывали высокие ноты, казалось, звук готов сорваться и больше не вернуться в гладкую гортань. Горло кололо, свело легкие в один большой и грузный комок. Сергей поднял глаза на Маяковского. Обычно ярко-голубые глаза смотрели заводным дымом и гиблой тоской, что самому невольно хотелось плакать. Весь поэт был окружен серостью с ног до головы. Владимир теперь же мысленно ответил на свой вопрос. Он нашел то, что его беспокоило. Есенин до последнего держался, но, видимо, нервы — штука, оказывается, очень хлипкая. Взгляд умолял, стоял на коленях в этой молитве о помощи, кричал и плакал, пытался дорыться до вечно спокойного, монотонно-сурового футуристического взора. Морщина между бровей Владимира, венчавшаяся там почти всю его сознательную жизнь, решила покинуть его лоб, брови распрямились и смотрели ровно. — Понимаешь? — Есенин спросил с такой надеждой, какой бы никогда, имея огромнейших размеров эго, не спросил бы. — Понимаю, — вытянул Владимир. Он действительно понимал, это было очень знакомое чувство. Оно было больше одиночества, но меньше депрессии. Оно ходило по пятам до тех пор, пока кто-то не останавливал его. Но почти всегда это было невозможно в одиночку. То чувство, когда ты так близок в краю табуретки, но в последний момент снимаешь веревку с шеи, понимая, что это далеко того не стоит. Ты ещё имеешь право на то, чтобы вдохнуть свободной грудью, но не понимаешь, кому это ещё нужно, кроме тебя. Владимир вновь провёл рукой по растрёпанным пшеничным волосам, снова так же легко, как и в прошлый раз, совершенно неощутимо. Сергей уронил голову обратно на массивную грудь, ослабив хватку тонких пальце на пиджаке мужчины. Под белые рученьки Сергея завели в квартиру. Она приняла приятным тёплым воздухом и запахом ее владельца. Дверь закрылась на два ржавых поворота ключа, капли смазки уже давно не касались внутренностей замков, этого некому было делать, да и смысла особого пока не было, замочек ездит и ездит, не будет — так и подумаем тогда уже. Приятный теплый свет из гостиной обволакивал тело и даровал спокойствие всему живому, что сейчас находилось в недрах небольшой каморки. Маяковский прислонил имажиниста к прохладной стене, шершавость которой чувствовалась даже через слой обоев. Отделка была скверная, но именно она придавала всей этой комнате какую-то некую нежную небрежность, в которую так и хотелось окунуться с головой, а порой и захлебнуться. Владимир убедился, что балалаечник стоит прямо настолько, насколько это бы возможно: как на расстреле царской семьи, и прошагал большими шагами на кухню, включая перед собой свет. Он чересчур нервозно и суетливо обошел комнату. Ему даже на мгновение показалось, что им начала овладевать своего рода паника, которой он не мог найти начала. Разум прошибло зарядом. Мужчина подскочил к раковине и открыл ящик над ней, забираясь в недра и выискивая там бутылёк со спиртом, наличие перекиси было бы весьма странным в таком доме, чистые бинты, вату и пинцет, который находился там ещё со времен Петра и вообще не известно, откуда он там мог взяться и для чего. Маяковский выложил вещи на кухонный стол и быстро намылил руки. Смыв пену, схватил вещи и прошагал назад в прихожую, притушив свет. Есенин стоял с прикрытыми веками, перекосившийся в положении, и возил головой по стене. Владимир отлепил его, тем самым немного оживив, и встрепенул. Тело повело вперед, оно тут же бы и упало, но его осторожно придержали за локоть и повели в сторону той самой гостиной с приятным для краснеющих глаз светом. По пути, который, между прочим, составил почти с минуту, футурист резво достал из-под небольшого шкафчика железный таз. На него воспалено покосился Сергей. — Зачем…это? — он перевел голову на державшего его мужчины и уже садившего его на второй стул у письменного стола. Владимир поставил таз рядом с диваном приглушённо зеленого цвета и, садясь напротив Сергея, немного озлобленно посмотрев в его лицо. — Просто не люблю так часто мыть полы, — сорвал он монотонно, возвратясь мысленно в воспоминания прошлых вечеров. Лампа была переставлена почти к краю стола, а вещи выстроены в ряд по мере их надобности. Владимир взял правую руку имажиниста и положил ее на стол, внимательно осматривая, пытаясь не давать волю легкому, но вполне ощутимому в животе страху. Футурист коротко набрал в легкие воздух и взял в руки, которые моментально покрылись испариной, пинцет. Сергей окончательно понурил голову, не издав ни одного звука, когда первый осколок был вытащен из бледной, облитой кровавой жидкостью вперемешку с вином, ладони. Губы судорожно сжимались, прикусывались, по ним проходился язык, потому что те не щадимо пересыхали в то время, как осколки бутылки покидали нежные руки. Осколок за осколком. Сосредоточенное лицо и сдвинутые к переносице темные брови. Дыхание имажиниста едва ощутимое, его почти нет, он будто не дышит. Оно слишком частое. Голова кругом. Плывущая на паруснике картинка собственных колен Владимира. Первая рука освобождена от стекла. Шершавые пальцы касаются другой, начиная делать все тоже самое. Руки слегка подрагивают. Нервничает. Владимир начинает обрабатывать спиртом руку и глаза Сергея сжимаются от резкой боли, которую по началу он стоически терпел. Мужчина аккуратно стирает лишнее месиво с бледной руки, начиная методично накручивать бинт. Сергея передёргивает, контужено вздрагивает спина, а плечи подаются вперед. Суровый футуристический взгляд приковывается к фигуре поэта, за секунды сжавшейся. Мелкая рябь бежит по всей его натуре, вздохи стали слишком отчетливы в умершей тишине. Они обрели вес и каждую секунду ронялись на старый дубовый стол, разбиваясь на всю комнату неимоверным шумом, от которого звенело в ушах. Хрустальные капли упали на грязные брюки из легкой материи, оставив маленький мокрый след чуть выше острого мужского колена. Лицо Владимира изменилось. Глаза смотрели каким-то сожалением и опаской, будто чувствуя свою вину. Он затянул бинт туже, неотрывная взгляда от стана Сергея. Есенин зашипел через зубы, крепко сжав обе челюсти между собой. Пшеничные пряди прилипли ко лбу, но никто не поднял голову, чтобы убрать их, пускай они лезли в глаза и мешали смотреть на такой манящий душу паркет. Тихий собачий скулеж, а былые ранее, как камень, нервы Маяковского слетают. Но это только так, образно. Тело перед ним дрожит, казалось, сейчас и вовсе сотрясёт этим весь дом, поджимает под стул ноги и воротит голову в сторону, где было меньше света, в нелепой попытке и вовсе провалиться в эту темноту. А дурацкое сердце так и продолжает поднимать из селезенки скрипы и скрежеты, а они как истинные враги народа выходят из глотки рваными и покалеченными. Они такие мерзкие и слизкие, что держать их в легких так противно, но выливать наружу еще противнее. — Неужели так больно? — спрашивает с лаской Маяковский и завязывает узел на бинте, ловко проводя тонкую ткань сквозь, на первый и весьма тупой взгляд, большие, неуклюжие пальцы. Мужчина подвигает стул ближе. А Сергей будто в припадке закивал головой — Очень больно…- имажинист рывком поднял отяжелевшую голову, посмотрев прямо в темные грузинские глаза своими; они были раздраженно-красные, больше напоминали две больших грязных лужи после июльского и столь неожиданного Петроградского ливня, лишняя вода из которых сейчас текла по когда-то мраморным щекам. Белые щеки покрылись пунцовыми разводами. Капли лениво стекали по подбородку и текли за шиворот рубашки. Губы дрожали в лихорадке и совсем забыли, как правильно хватать воздух. Они были такими же влажным, блестели от света необычно мрачно-молочным оттенком. Все это веяло такой непобедимой противной тяжестью. Владимир еще как понимал. Это было очень близко, очень знакомо и невероятно тяжело. Маяковский шумно выдохнул и медленно встал со стула, отодвинул его назад и присел на колени перед стулом Сергея. Хотелось сказать что-то, что-то, что могло бы приласкать, заставить поверить в неизбежность произошедшего и наличие сил на будущее. Хотелось так сильно прижать его к себе, не отпускать, смотря в эти бездонные озера грусти. Владимир сделал пару рваных, как ножевая рана в области печени, коротких вздохов. Он вот-вот бы и сказал, но все мысли как-то резко оборвались и слезли с языка. Право, мужчина и вовсе потерялся. Маяковский легко взял руки Есенина в свои, так чтобы было совсем не больно, чтобы было тепло и трепетно. Чтобы начавшееся разбиваться сердце прекратило ход в неверную сторону. Лицо имажиниста покрылось белой пеленой. Он пусто поглядывал на силуэт, сидевший сейчас так близко к нему, и, по необыкновенною, ниже. Эмоции все вышли, помахали платком. Одновременно дикий вой, а одновременно нет больше ничего. Они так сидели, по подсчетам футуриста, с минуты две. Он, верно, пытаясь найти подходящие слова или из собственной рассеянности, начал считать каждую секунду. Может ему просто так показалось? На щеках напротив сидящего все еще блестели дождевые разводы. Сергей криво держал рот сомкнутым против его воли. Он так и норовил снова начать непроизвольно плясать польку. Вся такая позиция наводила бы на поэтов смущение, а в каких-то местах даже гнев, будь они сейчас оба в трезвом рассудке. Они бы, наверное, развели бы друг друга на километры и плевать хотели на то, что будут с нетерпением ждать следующей их встречи на одном из литературных вечеров или в каком-нибудь из кабаков, в который так невзначай заглянет один из них. Да, просто выпить и выкурить пару сигар. Ничего более… Маяковский потянулся рукой к лицу Сергея, повернув его на себя и заставив посмотреть себе в глаза, а не на испачканный его же кровью пиджак. Смертельная суицидальная тоскливость снова была прочитана и замечена. — Все пройдёт, Сереж. Главное рук не опускать, — Владимир воздушно провел ладонью по бледному лицу прошелся большим пальцем по скуле, а оставшимися четырьмя по линии челюсти, ближе к уху. Его мимику на мгновение пронзила легкая улыбка, но она тут же исчезла. Рука пошла на затылок поэта, туда, где волосы были наиболее короткие и чувствительные, принудительно придвигая голову имажиниста ближе к темной макушке. Расстояние между двумя враждующими классиками беспросветно испарилось, оставив себе на замену неловких пару сантиметров. Минуту назад казалось, что весь алкоголь покинул шальную голову Есенина, но он явно ошибся направлением и с новой силой прилил обратно. Мужчина чересчур пьяно посмотрел в темные круги зрачков, дыхнув вновь в оппонента доброй порцией перегара. Возникли сомнения в реальности происходящего, но в разум вернула рука, придвинувшая его, теперь уже целиком, еще на пару миллиметров вперед. А уголки губ Владимира снова прыгнули вверх от немного сделавшегося нелепым лица Сергея. — Я допился, да? — прохрипел Сергей на удивление спокойно, но также опьяненно. Теперь уж не понятно от вина ли дело было или от таких красивых темно-шоколадных глаз, рвущих обычно на куски соперников, но теперь таких теплых и интригующих. Владимир поднял брови и слегка оголил белый ряд зубов в несдержанной ухмылке. Это и правда звучало смешно из таких-то уст. — Определенно, — отрезал он кратко. Владимир легко коснулся рта Сергея своими губами. Сначала совершенно неощутимо для него самого и для имажиниста в том числе, потом напористо и так, как умел только он: и властно, и нежно, и совершенно оголяюще. Вкус полусладкого вина смешался во всецелый букет включив в него горечь папиросок, купленных вчера в прилавке на окраине города, где-то там, рядом с одним из мостов и не совсем устойчивой красной скамьёй, смотрящей на Ниву. Всеисцеляющий поцелуй одной маленькой, но очень хулиганской души, и большой, но совершенно спокойной. До невозможного нежно, так томно медленно, до скрученных в узел легких невыносимо прекрасно. Казалось, что сейчас из глаз пойдет новый солёный ручей, но они плотно были закрыты пушистым веером ресниц. — Не пей больше эту дрянь, — вяло, отстраняясь от чужих губ, произнес Маяковский и целуя имажиниста в лоб, поднимая свое тело на ноги, — оно до ужаса терпкое. Сергей размыто продолжал смотреть на мужчину, со вкусом облизнув свои губы, сам того не поняв, как это заманчиво выглядело с его стороны. Вообще, он обладал каким-то особым, своим обаянием, которое мог иметь только он, Сергей Есенин, похлопывая голубенькими глазенками. А Владимир, похлопывая его по плечу, вынуждал того начинать подниматься самому, но всё-таки поднял его за талию в одиночку, учитывая все острые и покатые, не дай Бог, углы. Поэт в свою очередь что-то очень недовольно прокряхтел, что было больше похоже на возмущенное сопение кота, которого согнали с нагретого места. Маяковский вновь окинул глазами мужчину, и вновь в мыслях пронеслось «чертовки красив», даже с бело-зеленым лицом. Честно, это «окидывание» уже получалось само собой. Уж невероятно сильно цеплялся глаз за распущенный образ, это даже иногда приносило дискомфорт, когда неэтично хочешь удалиться к чертям на ветер с литературного поединка, но не можешь бросить объект обожания, тем самым дать ему выиграть и упустить для себя время прояснить все нюансы сегодняшнего образа оппонента. Но «окидывание» было завершено и недвижимо-пьяное тело без особых проблем было уложено на диван, накрыто пледом, будто заранее заготовленным для таких случаев. Владимир снял пиджак. Ткань откинута на письменный стул небрежно, по итогу, скатилась в одну кучку изнанкой к верху. Теперь было бы неплохо решить какими способами кровь будет с него сведена, или не будет ли проще просто оставить все как есть и купить новый. Футурист сел на пол рядом с диваном, на котором теперь растянулся Сергей. Внимание поэта Руси-матушки полностью заняла дальняя стена. Есенин всё больше кутал руки в немного колючем пледе, кажется, что вот-вот он и с головой в него зароется. Глаза наконец решили закрыться, когда окончательно убедились, что футурист сидит рядом, прямо напротив его головы. Что он сидит спокойно и чинно, снова доставая из кармана широких штанин именной портсигар, а потом будто одумавшись кладет его назад, сжав зубы, но кладет. Он устало потирает суровое лицо. — Посидишь со мной? — на пороге долгожданного сна интересуется Есенин, а Владимир оборачивает на него голову, снова мажет по губам легким поцелуем и отворачивается назад, выдохнув обреченно, но довольно. — Посижу, — действительно, а куда ему деться, — спи, балалаечник. Владимир улыбнулся себе, а балалаечник и правда уснул. Было спокойно на душе, он был тут. Это значило, что сегодня закончилось без происшествий. Лампа умирающе горела, а за окном не доносилось ни малейшего звука. Только изредка была слышна пьяная ругань и писклявый смех полунадравшихся баб. Все было по плану. Завтра с утра футурист заварит чай, в меру крепкий, но в одну из кружек он положит две ложки сахара. Достанет папку со стихами и тоже положит ее на стол, но чуть дальше, чтобы не сильно она привлекала внимание. Возможно, он достанет суп, очень давнишний, но еще живой. Он подумает позже. Это будет такое же холодное утро, но не такое холодное, как всегда, гораздо теплее. Может быть для них двоих даже где-то будет слышно курлыканье голубя, а может и воробья. Всё будет, но это будет утром. — Володь… Что ж, а пока ровно в пять минут третьего утра такая обычная и весьма непривлекательна вещь, как железный таз, прошла превращение в очень нужную и актуальную. Она полностью оценила привлекательность смотрящего в нее сорок минут имажинистского осунувшегося лица и насупленность бровей, снова сведенных к переносице замученного лица футуриста, аккурат убиравшего волосы первого. Доброе утро, Петербург*.