Поиграем?

Джон останавливается на пятой ступеньке, на той самой, скрипящей гневно и протяжно, и замирает, занеся ногу для следующего шага. Перед ним луч света, в котором танцуют свой бесконечный вальс мириады пылинок. Солнце, заливающее лестницу, путается в его выцветших за лето волосах, отражается в широко распахнутых глазах. Он стоит, чутко прислушиваясь – к тому, что происходит внизу (громкое «мы ушли», хлопок входной двери), и к верхнему этажу, где не должно никого быть, где чердак, наглухо закрытый до возвращения из отпуска. Где еле уловимо пахнет сладкими, чуть подгнившими яблоками, и что бы его родители ни пытались сделать с этим ароматом, он никуда не исчезает. Один из углов на чердаке темнее, чем все остальные. Папа, который считает окружающий мир совершенной в своей логичности системой и не верит в мистику, говорит, что это из-за определенного угла преломления света и единственного окна, которое имеет причудливую, необычную форму. Мама, которая любит страшные истории про привидения и считает сказки самым важным в воспитании детей, уверена, что там – добрый домовой, защищающий ее семью. Они оба ошибаются. Глубокий вдох, еще две ступеньки, поворот ручки, и он заходит на чердак, где всегда на несколько градусов холоднее, чем во всем остальном доме. Тишина, царящая здесь, оглушает и подавляет, но он уже привык и почти не замечает гнетущей атмосферы затхлого и странно пахнущего помещения. - Привет, Джон. Поиграем? - раздается насмешливый голос, и темнота перестает быть бесформенным пятном на стене, а приобретает четкий контур человеческой фигуры. - Привет, Джим. Почему бы и нет? - отзывается мальчик и смело закрывает за собой дверь чердака. *** Все началось той ночью, когда миры переплетаются, становясь единым целым, а за окнами плачет ненастье, изредка освещая себе путь молниями. Джон, изо всех сил стараясь не шуметь, читал книжку, помогая себе фонариком, полностью погрузившись в поиски капитана Гранта. Ему казалось, что он не в дождливой холодной Англии, а плывет на корабле, прокладывает себе путь с помощью навигационных приборов, расположения звезд и удачи. Глаза слипались, голова тяжелела, темнота за пределами кровати подступала все ближе, норовя принять его в свои дружелюбные объятья и прошептать парочку интересных снов. А потом он отвлекается от книги, вертит головой и пытается понять, что же неуловимо изменилось в комнате, что заставляет его зубы отбивать чечетку, как бы он ни натягивал одеяло до самого подбородка. И слышит тихую навязчивую мелодию, которая звучит так, будто играет только у него в голове. И чувствует странный запах, разливающийся по комнате с такой скоростью, словно кто-то разбил флакон с едкими и пахучими духами. - Джим, - представляется тот, кто вошел в комнату через окно, погасил мигающий свет фонарика и уселся в любимое папино кресло. - Джон, - вежливо отвечает ребенок, который никогда ничего не боялся. - Как думаешь, Джон, мы станем друзьями? - А можно мне на тебя сначала посмотреть? Приглушенный смех, шелест одежды, и в комнате зажигается яркий свет, заставляя Джона прикрыть глаза рукой и часто моргать, привыкая к освещению. Джим выглядит человеком. Почти человеком. И Джон никак не может понять, сколько ему лет – явно старше самого мальчика, но с равным успехом можно дать двадцать или даже все сорок. Дело в глазах – решает Джон – с ними что-то не так. Будь он старше, увидел бы в этих глазах-хамелеонах, беспрестанно меняющих оттенки (от почти черного, угольного - до полупрозрачного, цвета молока с каплей шоколада) безумие, ненависть и всепоглощающую ярость. Джону только восемь и он ощущает непонятное беспокойство, будто заглянул за борт корабля и увидел штормовое море, а в самой его глубине – неизвестных чудовищ. Джим улыбается, и Джон видит достойный восхищения ряд по-акульи острых зубов. - Ты кто? Зубная фея? - Вот еще, - фыркает Джим, - у нее отвратительный вкус в одежде. - И как мы будем дружить? - О, все просто. Я предлагаю сначала поиграть. - Во что? Джим раздраженно вздыхает, приглушает свет одним слабым движением руки, и садится на пол, приглашая Джона последовать его примеру. Проходят полчаса или пять минут, или целая вечность. Джон заливисто хохочет, а Джим, глядя на него, криво ухмыляется и продолжает тасовать карты с ловкостью завзятого шулера. Бабушка Джона, пожилая благовоспитанная леди, научила его разнообразным карточным фокусам, и ему пока удается обыграть того, кто старше всех родственников Джона вместе взятых. Или же он просто поддается, подобно ловким мошенникам, вовлекает в игру, позволяя почувствовать вкус победы, а потом – открывает свою истинную цель. И больше ты не выиграешь ни разу. Джон проигрывает. Сначала – коллекцию машинок, потом - свою комнату. Напоследок – душу. Когда тебе восемь лет, душа кажется чем-то неизвестным, призрачным и вряд ли существующим. И с ней Джону расстаться куда легче, чем с любимыми игрушками. Джим поднимается, отряхивает брюки, убирает карты обратно в карман пиджака и улыбается (почему-то эта улыбка все больше беспокоит Джона). - Отличная игра, друг мой, - и Джону кажется, что никто еще не произносил слово «друг» с таким непередаваемым презрением. - И что теперь? - А теперь – до встречи. *** Джон и сам не знает почему, но Джим продолжает к нему приходить. Сначала требует чая, потом жалуется на мирозданье, сетует на дурную славу, которой окружен его род, развалившись на покрывале из тончайшего шелка, который сам же и принес, рассуждает о дихотомии добра и зла. Он изучил все оттенки настроения того, кто может заставить искажаться отражения в зеркалах, умеет щекотать пятки родным Джона и насылать на них кошмары, оставаясь при этом незамеченным и непойманным. Выучил единственно верный способ заварки чая и, изредка, кофе. И еще ему нравились сказки, которые тот рассказывал, когда приходил в хорошем расположении духа. Сказки эти были какими-то неправильными. В них драконы всегда представлялись хрупкими прелестными существами, желающими всего лишь пещеру посимпатичнее, да немного золота, чтобы было на чем лежать. А на них вечно объявляли охоту. То сумасбродные принцессы, решившие, что им срочно нужно обратить на себя внимание, врывались в пещеру, будили и требовали немедленно их запереть в темнице и отдать только лучшему из рыцарей. То ищущие приключений принцы, презирая все законы гостеприимства, заявлялись со шпагами наголо и требовали принцесс. Как правило, драконы были только рады отдать принцессу, от них ведь не было никакого проку – готовить не умели, убираться не любили. Но вот только принцессы никуда из темных пещер, наполненных несметными богатствами, уходить не торопились. И, в конце концов, драконы были куда интереснее самовлюбленных и эгоистичных принцев. По крайней мере, не смотрелись вечно в зеркало и не размахивали острыми предметами, иллюстрируя рассказы о только что придуманных кровавых битвах. И дракону приходилось собирать весь свой скарб и незаметно улетать прочь, оставляя этих ненормальных разбираться друг с другом. А еще Джон начал рисовать. Чернильную темноту, в которой кто-то улыбается такими знакомыми острыми зубами. Фигуры в развевающихся плащах цвета безлунной ночи. Джима (который был совсем немножко похож одновременно на бабушку Джона и сумасшедшего старикана из соседнего дома, но это художнику милостиво простили). И чердак, где можно найти Джима в те дни, когда дома долго никого нет. *** - Тихо, - говорит Джон и накрывается одеялом, - они тебя услышат. Джим садится на краешек его кровати, рассеянно проводит пальцами, унизанными массивными золотыми кольцами, по голой ноге, случайно оказавшейся снаружи. - Знаешь, мне становится скучно. - Тогда иди, поищи себе мальчика поинтереснее. - Может, и поищу, - Джим поднимается на ноги и делает несколько шагов по направлению к окну, не переставая наблюдать за Джоном, ожидая реакции, ожидая, что он его остановит. Джон лежит неподвижно и хранит молчание. Тишина в комнате становится почти осязаемой, Джон слышит, как колотится его сердце, ему уже нечем дышать под плотным одеялом, куда он забрался с головой, чтобы не видеть своего друга, внезапно ставшего чем-то страшным и непонятным, он ждет какого-то знака, чего-то, что подсказало бы ему, что Джим ушел. Ушел навсегда. И громко кричит от ужаса, когда одеяло отлетает на другой конец комнаты, а Джим нависает над ним, похожий на человеческое существо еще меньше, чем раньше. Он издевательски смеется, глядя на испуганного мальчика, и обжигающе-ледяные змейки холодного воздуха проникают Джону прямо в широко распахнутые глаза. Джон крепко зажмуривается и просыпается от того, что мама трясет его за плечо. Она прижимает его к себе, а он плачет, дрожа то ли от страха, то ли от холода, который теперь заполнил каждую клеточку его тела. *** Джону пятнадцать и он впервые влюблен. Он мало что помнит из детства, восстанавливая память по рассказам взрослых, которые дали ему общее представление о некоем «Джиме», с которым он любил разговаривать. Он точно знает только то, что в восемь лет его глаза из ярко-синих сделались серыми, с легчайшим оттенком былого глубокого цвета. Словно потускневшие и покрытые пылью сапфиры. Он целует девушку торопливо, не столько заботясь о ее удовольствии, сколько о том, чтобы побыстрее раздеть. Чувствует, что она улыбается, не возражая против его нетерпения. Ее волосы пахнут ромашковым шампунем, а духи – запах слишком резкий на его вкус – оставляют горький привкус во рту, когда он принимается выцеловывать ее шею. - Знаешь, - говорит она ему, осторожно дотрагиваясь до спины – в твоей комнате такой странный запах, словно яблоки сгнили. Джон торопливо оглядывается и с ужасом наблюдает, как, возвращая ему память ослепительными вспышками, из шкафа, отряхиваясь и сквозь зубы ругаясь на моль, выходит фигура, с каждым шагом все больше становясь похожа на человека, садится на угол стола и улыбается. Джим. Слово всплывает в памяти последним болезненным и неуправляемым взрывом, и Джон яростно вскакивает с кровати. - Я думал, ты ушел навсегда. - Ну что ты, Джон. Как я мог. Когда наши встречи были столь, - небольшая пауза, небрежная усмешка, - познавательны. Джон непроизвольно дергается, стараясь прикрыть собой девушку, находящуюся за ним, но краем глаза замечает, что кровать уже пуста, а все ее вещи исчезли, словно и не было сегодня нежного тепла и сладких стонов. - Мы же не хотим, чтобы она нам мешала, правда? - Что тебе еще от меня нужно? - Мне просто скучно, Джон. Поиграем? - О боже, - в потолок. - Извини, - Джиму. - Ничего, ты смело можешь взывать к кому угодно. Тебя все равно никто не услышит. И Джим оказывается позади, прикусывает мочку уха, пробегает холодными пальцами по позвоночнику, целует плечо. - Хотя, ты знаешь, я тут подумал, я лишил тебя удовольствия, не так ли? А поскольку мне все равно нечем сегодня заняться… Еще один укус, на этот раз – болезненный, оставляющий наливающиеся кровью ранки. И язык, облизывающий ушную раковину нарочито медленными движениями, проникающий, заполняющий. - Ты что, разрушил уже все Вавилоны? Джон дергается, пытается вырваться, но его держат крепко, прижимают к себе с силой, недоступной обычным людям. И Джон покоряется. Сдается. В конце концов, он уже и так давным-давно отдал ему свою душу. - Построил, Джон. Что толку их рушить? С этим вы справитесь и без меня. Джим укладывает его на спину, садится сверху, уже обнаженный, демонстрирует белоснежную кожу с алыми прожилками. Его глаза меняют цвет так часто, что Джон не успевает следить. Впрочем, ему вообще не хочется смотреть. Он закрывает глаза и отдается тактильным ощущениям. Влажные пальцы, проникающие внутрь его тела. Язык, вырисовывающий непонятные изречения на его груди. Прикосновения. Снова и снова. Он уже не понимает, на каком он свете. Наслаждение врывается в его тело расплавленным металлом, тягучим медом. Рассудок отказывается воспринимать новую информацию и отдает всю власть нервным окончаниям, которые заходятся в безмолвном крике. Лавина ощущений падает на него, оставляя за собой выжженную пустыню и понимание, что так – (невыносимо остро, невозможно прекрасно, непередаваемо сумасводяще) больше не будет ни с кем и никогда. Джон открывает глаза и понимает, что уже глубокая ночь. Он один в постели, комнате, доме. *** Джон уходит в армию и старается забыть обо всем, что было раньше. Старается наполнить себя новыми воспоминаниями. Ему кажется, что если сражаться с демонами снаружи, можно победить и тех, кто внутри. Скорее всего, он ошибается. Он точно ошибается. Джон лежит в пыли и смотрит на медленно гаснущее солнце. В его плече пуля, кровь медленно окрашивает землю вокруг него. Он чувствует, как она вытекает сильными толчками, напоминающими биение сердца. И тут небо заслоняет чье-то лицо, Джона подхватывают и куда-то тащат. Он пытается объяснить, что не надо, все хорошо, он готов. Но язык заплетается и отказывается ему подчиняться, а потом тихий шепот раздается около его уха. Голос, который он узнает из миллиона других, шипит, что еще не время. И вообще, мог бы и сам несколько шагов сделать, а то сейчас Джиму надоест нести на себе одного психа, который под пули подставляется. - Ну, хоть на что-то ты пригодился, - через силу улыбается Джон, и, услышав громкие ругательства, позволяет себе соскользнуть в бесконечное небытие, огромную воронку, затягивающую его на самое дно. *** - Знаешь, ты мог бы меня хотя бы поблагодарить. Джон замирает, глядя на человека в безупречно сидящем костюме, который удобно расположился на узкой кровати. - Мы продолжаем диалог, которому уже, сколько? Лет пять? - Простого спасибо было бы достаточно. - Знаешь, мне это надоело. Я так больше не хочу. - А чего ты хочешь? – Джону кажется, что зубы Джима почти приняли обычную форму, и сам он – все больше похож на человека, даже шея, выглядывающая из тугого воротника рубашки, имеет обычный оттенок, никакой пугающей багровой кровеносной системы, проступающей на ней раньше. Вот только тело Джона реагирует все также. Словно ударили кулаком в солнечное сплетение. Словно выкачали кислород. Словно кроме Джима – никого нет, и не будет. - Семью, - Джон пожимает плечами, - детей. - Постоянства, - подхватывает Джим. - Да, это было бы неплохо. - Меня. - Нет. - Нет? – Джим смеется, откидывая голову назад, искренне и заразительно. – С ума сойти, меня не было-то всего ничего, а уже такие перемены. - Пять лет, - сквозь зубы повторяет Джон. – Тебя не было пять лет. - Подумаешь, - пожимая плечами. - И что ты предлагаешь? Постелить тебе красную ковровую дорожку, напоить чаем, трахнуть и помахать платочком? - Неплохо. Вот только я решил остаться. - Насколько на этот раз? – Джону кажется, что ему это снится, что этот абсурдный диалог происходит не с ним, а с каким-то другим Джоном Ватсоном в какой-то другой гребаной вселенной. - Все будет зависеть от тебя. - Вот как. - И вообще, оставь тебя без присмотра, сразу во что-то вляпываешься. - За мной глаз да глаз нужен. - Несомненно. - Такое сокровище, как я, еще и увести могут. - Не посмеют, - и он на полном серьезе смотрит на Джона. Джим с интересом оглядывает небольшую холостяцкую квартиру Джона, единственную, которую он смог себе позволить на военную пенсию. – Итак, сначала я предлагаю переехать. Что-нибудь с шелками, коврами, курительными комнатами и бассейном. - Ты же в курсе, что это перестало быть модным где-то тысячу лет назад? - Сколько всего нужно наверстать. - У меня никаких шансов на жену и детей? - Ни одного. - И чем я тебе так приглянулся? - Ты меня не испугался, - пожимает плечами Джим. – И мне стало любопытно. - И что мы теперь будем делать? - Поиграем? – Джим улыбается самой пошлой из его улыбок и принимается расстегивать рубашку. - Почему бы и нет, - смеется Джон и стягивает с себя свитер.