«Когда ваши сердца бились, вы кричали на удачу, но она только для неудачников что-то да значит».
***
Чонгук не помнил, когда всё перешло черту. Чонгук не помнил, когда его счастливый, пусть местами дерьмоватый мир отправился в задницу, разрывая слизистую глаз и носа. Чонгук, по правде, помнил только мокрые щёки, шмыгание носом, стеклянный взгляд. И неверие. Потому что слишком больно и слишком резко, без подготовки. Мир не спрашивал, готов ли Чонгук узнать правду. Отвратительно едкую правду, разрушающую, видимо, мнимую радость, мир и вообще всё, что у него было. Как минимум счастье. Как максимум самого Чонгука. До дрожи в коленях, одиночество шепчет, что любит и никому не отдаст, а Чонгук верит, потому что уже и не надо. Уже наплевать. Противно зудящий холодный пот смыт под такими же холодными струями душа, а Чонгук не чувствовал ничего, вывернув кран до упора, чтобы вода била, а не текла. Если честно, лучше бы убила. Чонгук читал, что вода раньше была одним из видов пыток. Думает, нет, больше похоже на свободу и способность дышать, потому что наконец-то снова можешь чувствовать. Думал. Сейчас не чувствует совсем, заражая себя и свой организм пессимизмом, если желание умереть можно так назвать. Обычное, может, даже примитивное желание — сдохнуть поскорее, потому что уже не можешь, потому что каждую секунду в сознании хочется снять кожу ногтями, вырвать вены и артерии, забраться под рёбра и сжать сердце, чтобы до брызгов и болезненных конвульсий. Потому что дышать больно, хотя здоров. Физически, не психологически. Отвратительно раньше было думать о суициде. «Не выход». А что вы скажете, когда другого нет? Когда до боли в мышцах сдерживаешь себя, чтобы не забраться на стул и не просунуть голову в петлю? Когда зажмуриваешь глаза, проходя по мосту, чтобы вдруг не забыться, не нырнуть, выдохнув весь воздух и вдохнув как можно больше воды, чувствовать жжение в груди и улыбаться, потому что наконец-то? Когда ломаешь ручки от окон, чтобы ни в коем случае не открывать и не вставать на подоконник, завороженно глядя вниз и представляя, как сломается череп и размажутся мозги об асфальт? Когда смываешь все имеющиеся в доме таблетки и терпишь обычную головную боль, потому что ничего не осталось, а шаг в аптеку — последние деньги на фенотропил и феназепам? «Поговори с родными и близкими». Их нет. Они, довольные, разбили ими же построенный счастливый и иллюзорный мир Чонгука и смылись. Не говорили «не хотим тебя видеть», но Чонгук понял. Он чувствовал себя брошенным и одиноким. Он долго плакал, а потом, когда салфетки кончились, а сопли нет, в отражении в зеркале на него смотрело опухшее лицо, красные глаза и заломанные брови. — Я… Это я?.. Чонгук слегка касался подушечками пальцев горячих щёк, растерянно ища что-то в глазах у отражения, и слёзы хлынули с двойной силой. Он старался не дышать и не издавать звуков, остервенело закрывал себе рот рукой, кусал тыльную сторону ладони, покрывался мурашками, слушал тишину, раздражённо шмыгал носом. И плакал. Снова смотрел на себя в зеркало, быстро стирал слёзы и смотрел бесстрастно, пытаясь кому-то доказать, мол, всё в порядке, видишь? Я в порядке, видишь? Я совсем не плачу. — Отвратительно. Он ненавидел себя. Он ненавидит себя. «Какой же ты слабак. Плачешь, как дитя, и не можешь остановиться». Он ненавидел этот голос в голове, но вместо злости этот коварный шёпот толкал в пучину страха. Он боялся своего воображения, он боялся, что сошёл с ума. Он боялся очнуться на крыше чьего-нибудь дома, шагая вперёд. Он боялся быть не в себе. Сейчас ему уже не страшно. Не страшно не проснуться очередным утром, поскользнуться и удариться виском, оступиться и сломать позвоночник. Ему страшно чувствовать боль. Несмотря на острое желание хоть что-нибудь почувствовать, её совсем не хочется. Что-нибудь, но не боль, потому что уже натерпелся и начувствовался, спасибо. По самые гланды ощутил ёбаную боль, красно-черным чертом улыбающуюся. Ёбаную боль, кричащую в самое ухо, что так будет продолжаться долго, почти бесконечно. Что не сбежать и не спрятаться, потому что вот она я, на твоём плече, и, посмотри, я — это ты. Если вырвешь, то со своей же плотью. Чонгук вырвал. Оторвал остервенело, когда понял: ещё немного — и край. Острый край, пропасть в никуда, в кишащую бездну бесконечного отчаяния, слёз и разорванной кожи. И действительно с плотью. Да только не больно, уже привык. Выбросил, как мёртвую крысу, в канализацию вместе с чувствами и копиями воспоминаний, свято веря в их подлинность. А настоящие — в голове, ползут червяками, выедая, кажется, всё, кроме костей и кожи, потому что нужно как-то выглядеть. Нужно не быть кожаным мешком костей. В какой-то момент становится настолько грустно и одиноко, что тянет к сигаретам. Чонгук слишком привык к горькому и едкому дыму, чтобы в такой период жизни отказываться от сигарет, потому что вредно. На ЗОЖ хуй положь, так-то. Максимально заполняет лёгкие горелым воздухом, думая, вдруг поможет? Вдруг выкурит всё дерьмо внутри и чувство отвращения к жизни и себе? Вдруг получится, и всё, что съедает изнутри, облизывая пальцы, задохнётся и умрёт, а останки станут удобрением для новой жизни? Нет. Становится только хуже, но на самом деле уже глубоко похуй. Чонгук уже не пытается. Не пытается «жить заново», глядеть вперёд, улыбаться и дышать. Потому что к хуям. Потому что уже решил, что поздно, что не надо. Потому что выход действительно один, что бы там ни говорили. Даже сон отвернулся и убежал, помахав ручкой. Не приходит. Глаза болят, веки тяжелеют, а тело превратилось в вялый труп, но уснуть не получается никак. Трудно назвать это бессонницей, правдивее будет это назвать «навсегда расстался со сном по причине несхожести характеров» или как-то так. Холодный душ хоть как-то стимулирует мышцы, но из дома всё так же не хочется выходить. Ощущение никчёмности и ненависти к самому себе, засевшее глубоко в голове, как заноза, доставляет. Гноит. Маленькая, но невытаскиваемая заноза. Никчёмная, по сути, но играющая большую роль в жизни. Чонгук чувствует себя зависимым от неё, незащищённым. Уязвимым. Чёртова безысходность. Он не знает, что делать дальше. Он не знает, как делать дальше. Загоняет себя в рамки, отрезает канаты к спасительным лазейкам мечом под названием «Здравый смысл», да только вот к чёрту его. Он не спит уже которые сутки, потому что не нашёл смысла. Потому что потерял. Потерял точно так же, как листок с кривыми зарисовками своих мыслей, как что-то ненужное, но неизменимо своё. Закутал себя в цепи и повесил огромный замок. Тяжёлый, как выбор между прекрасным и бесконечным. Бесконечным, как своё же нытьё о своей бездарности и ненужности. Бесполезности. Белые лепестки с красивых деревьев на улице растоптаны, как мечты и перспективы на прекрасное будущее. Бесконечно любимые, но плоские и грязные, лежащие сейчас и потом, всегда, на асфальте детской площадки, где он раньше курил сигареты, взятые у хмурых взрослых прохожих. — А надо? — Надо. Безумно надо. Чонгук нуждается в спасительном дыме тлеющей бумаги, клея и какой-то травы. В полутьме, освещаемой уличными жёлтыми фонарями, выдуваемый серый воздух отнюдь не радует. Он разглядывает свою руку и тлеющую в ней сигарету, на название марки которой даже лень было смотреть, потому что страшно, — полгода — и совершеннолетие. Тогда не привлекала перспектива бежать в магазин и покупать пачку в хрустящей прозрачной оболочке. Он черкал чёрным карандашом в блокноте, криво вырисовывая что-то непонятное. Потом разбирал силуэты и злосчастную пачку почему-то Мальборо. Пожимал плечами и забивал, поднимаясь с детской качели на ватных ногах, искусанных комарами. Дома брал гитару, играл какую-то херню, пантуясь перед кем-то, и смотрел в тёмную пустоту комнаты. Всматривался без страха и что-то говорил, будто другу. Чонгук сравнивал сухие опавшие ветки с собой и своей жизнью, потом расстраиваясь, потому что, чёрт возьми, безумно подходит. И от этого противно. И страшно. Но этот страх не плохой. Спасительный. И снова границы. Надуманные и бесполезные. Как сам Чонгук. Чонгук радуется. Действительно радуется, когда после трёх или четырёх дней без сна он вырубается, проспав сутки или около того. Но эта радость быстро испаряется под холодной водой, копьями падающей на голову и плечи. Раньше бы Чонгук сказал, что загинается, потому что неимоверно скучно. Раньше бы Чонгук сел поиграть в видеоигры или начал смотреть что-нибудь по телеку, но сейчас не хочется ничего. Совсем. Его воротит от одной мысли делать что-то помимо лежания. И его в прямом смысле слова выворачивает, когда он видит еду, простоявшую в кастрюле на плите уже два месяца, оказывается. Два месяца, Чонгук, как ты мог не заметить кастрюлю? Заглядывает под крышку, а потом резко и со звоном кладёт обратно, потому что воняет дерьмом, смешанным с двойным дерьмом. Но знаете что? Чонгуку глубоко поебать. Он берёт кастрюлю и выбрасывает в окно, через несколько секунд слыша глухой стук. Уберут. Шлёпает босыми ногами по паркету, открывая холодильник и жмуря глаза. Даже тусклый свет режет слизистую, гадко улыбаясь. Заставляет закрыть руками лицо и согнуться пополам от непонимания. — Как долго я не выхожу?.. — шёпот разбивается о стены, не принося ни эха, ни ответа, но никто не ждёт. Чонгук всё же осторожно открывает пустой растаявший холодильник, а потом, глубоко вздохнув, идёт в комнату, пытаясь найти более-менее чистую одежду, чтобы сходить в магазин. Он не собирается умирать таким образом. Плюёт, решая, что похуй на всё, и надевает первое попавшееся, хватая ещё и сумку, чтобы закинуть туда, по привычке, телефон, наушники и документы. Подъезд пахнет не лучше кастрюли с двухмесячным супом. Чувство, будто каждый человек в этом доме решил завести по пять кошек, стабильно три раза в день выпуская их на лестничную площадку с целью обгадить всё, что только можно. Чонгук пытается не дышать, хотя он и его одежда едва ли пахнут лучше. Улица встречает тёплым и ярким солнцем и слабым ветром, а Чонгук злится. Погода слишком хорошая, а Чонгуку слишком и давно плохо. Быстрым шагом направляется в ближайший магазин, пытаясь спрятаться под капюшоном. Он чувствует себя преданным. Жёстко преданным, потому что кровь бурлит от злости и обиды. Чонгук искренне не понимает, почему чувствует себя так размазанно и разбито, но уже как-то похуй. Улыбается безрадостной улыбкой. День Х неумолимо приближается. Чонгук без особого энтузиазма рассматривает полки с быстрозавариваемой лапшой, выбирая между острым рамёном и с морепродуктами. Берёт острого, да побольше, по пути к кассе хватая молоко и сахар, шаркая по магазинному кафелю кроссовками не первой свежести. Он расплачивается и разворачивается к выходу, отказавшись от пакета и кое-как сложив покупки в руках, как врезается в кого-то, резко зажмуривая глаза и роняя всё, что можно. — Блять, мой телефон. Чонгук распахивает глаза и пытается сориентироваться и поднять упавшее. Напротив парень, немного ниже самого Чонгука, осматривает со всех сторон свой мобильник, обречённо вздыхая после замечания кое-где сеточек-трещин на дисплее, и поднимает расстроенный взгляд. — Прости, я не хотел… — Парень напротив качает головой, заставляя чёрную чёлку упасть на лоб, и легонько улыбается, подбивая сердце Чонгука биться быстрее, и он, не думая, говорит: — Возьми мой. — С ума сошёл? Не надо, — незнакомец ещё шире улыбается, превращая глаза в щёлочки. — Чимин. — Чонгук, — они пожимают друг другу руки, и Чимин предлагает помощь, усмехаясь на количество дешёвой быстрозавариваемой лапши. . — Я не прибирался тут уже, кажется, вечность… — Чонгук чешет затылок и виновато улыбается, пока Чимин рассматривает кухню. — А хочешь… — задумчиво хмыкает, кивает самому себе и смотрит на Чонгука. — Хочешь я помогу тебе прибраться? — Что? Чимин ещё раз повторяет свой вопрос и мягко смеётся на растерянный кивок Чонгука, заставляя улыбнуться в ответ. — Где у тебя чай? — Я не люблю чай… Чимин резко разворачивается лицом к Чонгуку, подходит к нему вплотную, оставляя около десяти сантиметров между их лицами, берёт его за плечи и серьёзно спрашивает: — Ты шутишь? — А Чонгук мотает головой, не моргая, пока Чимин осторожно отходит от него и хватает ложку. — Ничего личного, но я тебе не доверяю. Что тогда ты пьёшь? — Кофе. — В другую руку Чимин берёт вилку и щурит глаза, пока Чонгук поднимает руки вверх со словами «Сдаюсь». С Чимином легко. С ним настолько приятно и весело. С ним не одиноко. Чонгук ловит себя на этой мысли и полностью погружается в неё, плавает в ней, позволяет ей поглотить себя целиком. Конечно, он не позволил Чимину слишком много усилий прилагать для уборки чужой квартиры, но в этот час он не чувствовал того липкого и отвратительного чувства, он не слышал голоса, ночами шепчущего настоящую боль. Чимин ушёл, взяв обещание с Чонгука, что тот пригласит его ещё раз к себе. Ему невозможно отказать. Синие чернила ручки оставляют кривые буквы на тыльной стороне ладони: «Купить чай». . Чонгук со временем удивленно понимает, что он чувствует себя спокойно с Чимином, что его грязные и склизкие черные мысли куда-то деваются, что он хочет так всегда. Чимин милый, а Чонгук гей. Чимин флиртует, а Чонгук решает ответить, потому что почему бы и нет. Потому что всё равно скоро тот самый день. Чонгук ведет себя как придурок, дурачится и корчит рожицы, а Чимин шепчет тихое: «Милый». Чимин неловкий, постоянно что-то роняет, сам падает, а Чонгук спокойно сметает осколки в совок, обрабатывает раны, дуя на них, чтобы не было больно, и залепляет пластырем с динозавриками. Смотрит вверх в стыдливо отведенные глаза и шепчет заботливое: «Будь осторожнее». Чимин обещает вернуться, оставляя Чонгука. Мысли снова возвращаются вместе с голосом, звучащим громче, зуд в органах возобновляется с новой силой, и от этого хочется два пальца в глотку просунуть, чтобы помогло хотя бы на час. Чонгук не спит ночью, сдирая кожу вокруг ногтей в кровь, согнувшись в три погибели, и напряженно смотрит в одну точку в календаре, не моргая. Ему безумно хочется спать. Хочется закрыть глаза и провалиться в темноту, но совсем не хочется кошмаров. Лучше не спать, заливая себя литрами кофе и портя сердце, чем поддаться желанию и вскочить с постели с криками, до ужаса быстрым пульсом и в холодном поту, а потом качаться туда-сюда дрожащим телом, нашёптывая самому себе успокаивающие слова, даже не веря в них. Чимин возвращается, удивляясь мешкам под глазами и красным глазам. Силой заставляет лечь спать, ложась в кровать тоже, и обнимает со спины уютно, даря тепло. И Чонгук засыпает. И ему наконец-то снится не кошмар. . Чонгук впечатывает Чимина спиной в стену и ставит руку около его головы, смотря сверху вниз. — Что ты делаешь? — Нет, что ты делаешь? Чимин опускает взгляд на губы Чонгука, тут же восстанавливая зрительный контакт, и медленно проводит языком между своих, призывно открывая их и запрокидывая голову. — А на что это похоже? — выгибает бровь и улыбается, но уже не так, как раньше. Эта улыбка поджигает, притягивает. Подбивает. — Соблазняешь меня? — Бинго. — Но зачем?.. — Ох, милый, маленький Чонгук-и, — Чимин тянется руками к воротнику, опуская взгляд, разглаживает его, задерживая кончики пальцев на оголённой коже шеи, гладит большим пальцем артерию и хмыкает. Он складывает губы бантиком, указательным пальцем тычет в свою щёку и смотрит в потолок. — Я просто хочу поцеловать тебя. — И всё? — Чимин снова улыбается, сощурив глаза, и кивает. — Ты мог просто попросить. — Пожалуйста? Чонгук наклоняется, не прерывая зрительного контакта, и выдыхает в чужие губы, застывая в нерешительности, пока Чимин не встаёт на носочки и просто прижимается мягкой плотью. Чонгук усмехается, получая слабый удар в плечо, и проводит по нижней губе Чимина языком, размыкая, и трепетно двигает своими. Он дрожит от того, насколько осторожно ему отвечают, насколько этот поцелуй нежный и уютный. Такой, как надо. Чонгук просовывает ладошку между стеной и Чимином, почти невесомо держа его за талию, и отстраняется, заглядывая в блестящие глаза. — Ну как? — Не знаю, не распробовал. — Это всё слишком далеко заходит, Чимин. — Чонгук отталкивается рукой от стены, ероша свои волосы, и извиняюще улыбается. — Оу, я переборщил? — Совсем нет. Думаю, нет. Просто я не готов. — А когда ты будешь готов? — Чимин осторожно касается плеча Чонгука пальцами и взволнованно заглядывает в его глаза. — А ты готов? — Чонгук невесело усмехается. — Ты действительно хочешь попробовать что-то со мной? Подумай ещё раз. А если не передумаешь, то ещё и ещё. Пока не поймёшь, что я человек не из той категории, Чимин. — А из какой? — Бракованной. . Дрожит. Судорожно двигается грудь, пытаясь то ли захватить побольше воздуха, то ли удержать рыдания, рвущиеся наружу. Чонгук зажимает ладонью рот, боясь случайно выдохнуть больше воздуха и выпустить боль, что копилась у него внутри, в органах. В нём осталось ничтожно мало решимости, но причин оставаться и жить дальше свою жизнь — ещё меньше, поэтому он начинает глубоко дышать, смаргивая слёзы и шмыгая носом. Взгляд возвращается к растрёпанному Чимину, смотрящему во все глаза на Чонгука, стоящего на краю крыши жилого дома. Прохладный ночной ветер разбрасывает чёрные волосы и заставляет ёжится, но сейчас совершенно не до этого. — Почему ты такой?.. — Слёзы снова скапливаются в глазах, создавая стену солёной воды. Они почти приносят боль. Скатываются, едва касаясь щёк, и ударяются, разлетаясь невидимыми кляксами. — Какой? — Такой хороший, — Чонгук всхлипывает осторожно, не моргая, а внутри что-то ноет и разрывается на части от ёбаной боли, что он оторвал почти в начале всего происходящего дерьма. Боли, что на самом деле внутри, а не снаружи. Боли, которая всегда будет с ним. Боли, от которой можно избавиться прямо сейчас, сделав шаг назад и закрыв глаза. Лишь шаг… — Чонгук, не делай этого! — Чимин смотрит встревоженно, мнёт руками низ белой футболки Чонгука, склонив голову, и шепчет: — Прошу, не надо. — Ты не знаешь меня, — Чонгук качает головой и измученно улыбается, выворачивая душу наизнанку. — У меня есть все причины, чтобы сделать это, Чимин. Это единственный выход. — Нет, Чонгук! Как ты можешь знать, что он единственный? Ты пробовал?.. Конечно, нет. Не пробовал. Было просто незачем, было не надо. Было настолько гадко и склизко, несмываемо. Было до сломанных рёбер пусто и темно, было холодно. — Это неважно. — Ещё как важно! — Чонгук удивлённо вглядывается в плачущие миндальные глаза, а внутри зарождается какая-то странная паника. До стёртых подушечек пальцев хочется подойти и стереть влажные дорожки, потому что знает, как больно и одиноко, когда плачешь. Когда выворачивает внутренне, когда не разбираешь эмоций и хочется убежать, сам не зная куда. Но это «куда» должно быть успокаивающим. Оно должно быть родным и тёплым, заполняющим душу, слезами вытекающую в грязную реальностью. Определённо точно не здесь, рядом с Чонгуком. — Чонгук, пожалуйста. Давай сходим и выпьем кофе, хах? — Чимин, не надо… — Или прогуляемся ночью по парку, м? Как тебе? — Чимин делает осторожные шаги к краю крыши. — Пожалуйста, Чимин… — Чонгук шаркает ногой на несколько сантиметром назад, поднимая руку перед собой, тем самым останавливая парня. — Чонгук, позволь помочь тебе. — Чонгук не хотел заставлять кого-то плакать, он просто хотел избавиться от боли. Он просто не хотел больше чувствовать это, он просто устал. Он был готов шагнуть, лбом встречая свою смерть, но совершенно не был готов к чужим искренним слезам. Если бы он был кому-то нужен… Не было бы сейчас этого: двух плачущих парней ранним утром на крыше, дрожащих от холода вперемешку со страхом тел, одного давно разбитого сердца и другого, пока ещё целого. Если бы он был кому-то нужен, как раньше; если бы в нём кто-то нуждался, как было; если бы он снова мог жить… Но он не может, потому что не нуждаются, потому что бросили, как ненужную, по ошибке купленную игрушку, с которой играли в детстве из жалости, потому что думали, что мягкие мишки и куклы Барби живые и гуляют по комнате ночами. Выбросили, напоследок спросив, как ребёнок спрашивает отчаянно у игрушек, живые ли они: «Понимаешь?» Звучало поломанно и сочувствующе, но не сожалеюще. Больше для галочки, больше чтобы казаться хорошими и примерными, чтобы не быть похожими на «очередных бессердечных». Чонгук хотел, отчаянно хотел крикнуть, что, мать вашу, нет. Он не понимает. Не понимает, почему его лишают любви, которую ему дарили безвозмездно раньше, не понимает, в чём провинился, не понимает, почему он. Но он кивнул. Этот кивок разорвал его мир в клочья. Теперь его нет. Никого и ничего. Ни мира, ни Чонгука. Он с самого начала не сбросился с крыши просто потому, что ждал. Ждал чуда, как его же ждут другие люди. Потому что надо на что-то надеяться, потому что его учили верить в хорошее, потому что хочется, чтобы кто-то пришёл и помог. Сделал что-нибудь. Пятка уже не касается поверхности, Чонгук осторожно оглядывается и смотрит вниз на пустую тёмную улицу. Переводит взгляд на небо, замечая тёмно-оранжевый рассвет. Идеальное время, чтобы закончить все страдания. — Иди домой, Чимин, — Чонгук замирает на чужой несдержанный всхлип. — Пожалуйста, не плачь из-за меня. — Не прыгай, и я не буду плакать, идиот! — Чимин делает несколько маленьких шагов вперёд. — Чонгук… — Я всё сказал, Чимин. Меня здесь ничего не держит. — А я?.. — Чонгук сводит брови к переносице. — А ты во мне не нуждаешься, — ласково улыбается, мысленно заправляя волосы Чимину за ухо. — Знаешь, я… Я бы так хотел поцеловать тебя… В последний раз. — Так слезь и поцелуй, — Чимин ещё сильнее всхлипывает на отрицательные мотания головой и быстро стирает слёзы футболкой. — Почему нет? — Потому что ты сделаешь это из жалости. — Чонгук, расскажи мне, — Чимин не выдерживает, осторожно растирает ладошками руки и поспешно добавляет. — Я действительно хочу узнать. — Я… Это уже неважно. Абсолютно точно неважно, как и прожитые мной мгновения. Чимин, они бессмысленны, как ты, блять, не понимаешь! — Чонгук-и… — Чимин, я устал. Я не хочу больше пытаться, я хочу уже наконец-то успокоиться. Ты не сможешь быть вечно со мной, так позволь мне умереть на хорошей ноте моей жизни. Прошу… — Чонгук. Подари мне последний поцелуй. — Чимин уверенно смотрит, сдвигая брови вместе и крепко сжимая футболку в ладонях. Стоит ли? Боже, он стал таким нерешительным. Что произошло? Буквально месяц назад он был готов каждую секунду без сожалений и раздумий сделать шаг с крыши и не чувствовать перед ногами опоры, но сейчас, когда наступило время, он просто не может! «Трус-с-с» Чонгук кусает губы, хрустит пальцами на руках и смотрит под ноги нерешительно. Он не трус, просто так чувствует. Он не трус, но именно сейчас ему до безумия страшно, когда он поворачивает голову и смотрит вниз. Он не трус, но ему очень хочется передумать. Он хватается за голову руками, зажмуривая глаза до пятен, и не сдерживается сам — беспомощно роняет солёную влагу и шмыгает носом. Хорошо. — Хорошо. Последний поцелуй. Он осторожно отступает от края и медленно подходит к Чимину. Чонгук вглядывается в теплую радужку глаз, выпуская облегченный выдох в искусанные губы, и позволяет себе на несколько секунд закрыть глаза, раствориться, мягко утыкаясь лбом в чужие взлохмаченные после сна волосы. — Последний поцелуй, — выходит шёпотом и надломлено. — Последний, — вторит ему. Чимин не выдерживает, сталкивается губами, тут же слегка дергаясь — он не заметил, как искусал нижнюю губу в кровь, — но не отстраняется, а перемещает руку Чонгуку на затылок, сжимая волосы, и теснее прижимается, начиная трепетно двигать губами. Последний поцелуй. Он не сдерживает ещё одной волны слёз, дрожа всем телом, но продолжая медленно целовать Чонгука, позволяя себе запомнить всё до мелочей, чтобы сегодня вернуться домой, напрягать глаза, растирать щеки от слезных дорожек, кричать, рвать волосы и воспроизводить в памяти всё. Абсолютно всё. Он не хочет его отпускать. Просто не хочет. Эгоизм ли играет сейчас в нём или просто банальная забота, он не знает. Чимин заламывает брови и кусает Чонгука за нижнюю губу, открывает рот шире, позволяя чужому языку проникнуть себе в рот. Он чувствует осторожные прикосновения больших холодных рук к своей талии сквозь футболку, свободной рукой переплетая пальцы с пальцами Чонгука. Ему мало, безумно мало. Он не хочет заканчивать, он не хочет даже допускать мысль о том, что сейчас они закончат и Чонгука не станет. Он просто не может себе представить! Поцелуй становится агрессивным и влажным, Чимин сильно сжимает руку, чувствуя такую же отдачу. И тут его озаряет. Чонгук не хочет умирать. Он хочет, чтобы его кто-нибудь остановил. Он хочет, чтобы его остановил Чимин. Боже, блять, если ты есть, пусть всё будет именно так. Чимин с тихим чмоком слегка отстраняется и решительно смотрит в уже ставшие родными глаза. — Не уходи. — Чимин, я же только что говорил... — Чонгук, я знаю! — Чимин прерывает, не желая слушать, и продолжает осторожно говорить, поглаживая тыльную сторону ладони Чонгука большим пальцем. — Знаю, что тебе было сложно, что тебе сложно сейчас. Но если ты сможешь сейчас преодолеть это всё, переступить через всю боль и отпустить её, ты сможешь всё. Доверься мне, я сделаю всё возможное, чтобы всё снова стало хорошо. — Чимин, пожалуйста... — Разве тебе не было хорошо со мной? Чувствовал ли ты себя так же разбито? Да, я и понятия не имею, что произошло с тобой, что довело тебя до такого состояния, но я знаю, что твоя жизнь может измениться. — Почему ты так уверен? — По-другому и быть не может. Давай... — Нет! — Чонгук отталкивает Чимина и поспешно возвращается к краю, испуганный и дрожащий. Всё. Это был последний шанс. У него не получилось. Чимин сжимает ладони в кулаки, пробивая ногтями кожу, и просто не может поверить в это. Крупная дрожь поражает всё тело, очень сложно думать и почти невозможно говорить. Голос сбивается, хрипит и болит. — Чонгук-и… — Последний поцелуй произошёл, Чимин. — Твердый и уверенный тон не оставляет сомнений. Это действительно был последний призрачный шанс. Дыхание сбито, из-за слёз опухли глаза и почти ничего не видно. Чимин наудачу протягивает руку, шмыгает, растирает слезы по лицу, раздражая кожу, но улыбается. Из последних сил. Чонгуку нужна улыбка. Его последняя улыбка. — Чонгук-и, давай закончим всё это вместе? — глупо и по-детски, но если вдруг он почувствует хоть маленький порыв нырнуть в бездну вместе с Чонгуком — он готов. Пусть он потеряет самое главное — свою жизнь, почему-то именно в этот самый момент ему не страшно. Импульсивность сегодня против Чимина, но, когда он встретится лбом с асфальтом, испачкав его своей кровью, будет не до сожаления. Из-за слёз, размывающих зрение, совсем ничего не видно, и Чимин не надеется ни на что, но испуганно смаргивает слезы, когда его руки крепко касаются, видит отчаянный взгляд Чонгука и дергает. Дергает так сильно, почти отрывая руку и наверняка повреждая мышцы и сухожилия на своей, но ему совершенно плевать, потому что он сейчас сидит и обнимает жмущегося к нему Чонгука, гладит по голове и шепчет, что всё будет хорошо. Обхватывает ладонями заплаканное и красное от слез лицо Чонгука и рассыпает на нем поцелуи, попутно облегченно выдыхая. Они сделали это. — Ты больше никогда не будешь один. Я здесь, Чонгук. Прямо здесь. — Обещай… — Обещаю.