Просите

– Ставрогин! Верховенский не говорит; почти рычит, разом, двумя руками упираясь в стол Николая. Приборы и инструменты жалобно звякают, но их хозяина это, кажется, совершенно не волнует. Он сидит, две руки сложив перед собой и смотря куда-то в стол, и это лишь сильнее раздражает Верховенского. Темные волосы спадают на лицо, закрывая его от внешних раздражителей. – Обратите же на меня свое внимание, Ставрогин! – снова кричит он, наклоняясь еще ближе. – Объясните мне, что же в вас есть такое, что заставляет остальных бегать за вами, словно все – собачки ваши?! Словно вы привязали всех к себе?! Что, что же это? – сыплет Верховенский вопросами, но не как бисером, как это выходило у него обычно, а словно щепками – острыми и сухими. А Ставрогин молчит. Молчит и головы не поднимает, как будто знает, что этим только сильнее распаляет разошедшегося Петра. – Да посмотрите на меня наконец! – выходит он себя окончательно, угрожающе толкая стол. Тогда Ставрогин и поднимает голову, смотря на Верховенского. Насмешливо смотрит. Он сидит, но смотрит свысока. И губы растягиваются в издевательской усмешке. Он красив. Дьявольски красив и обаятелен, и это он знает. Он готов упиваться чужим вниманием, как верно подметил Верховенский, но более всего ему доставляет видеть, на что идут люди ради того, чтобы заполучить его внимание. А особенно - Верховенский. – Вы смеете заявляться ко мне в такой час, – отвечает он негромко, сразу же заставляя Петра умолкнуть, – без стука, без приглашения, без предупреждения. Заявляетесь ко мне в кабинет и смеете кричать на меня, неизвестно что требуя? Вы пьяны, Пётр Степанович? – густые брови ползут вверх в наигранном удивлении. Верховенский заходится возмущением. Он мигом обходит стол и упирается двумя руками в ручки стула, на котором сидит Николай. Его глаза бегают, жадно осматривают Ставрогина, словно Пётр пытается сам понять, что же кроется за этой красотой. – Всех вы можете завлечь, Николай Всеволодович, – теперь Пётр почти что шипит, смотря на Николая, не мигая и не отстраняясь. Любому стало бы жутко от такого взгляда, но только не Николаю. – Всех. Лизавету Тушину, Дарью Шатову. Даже самого Шатова, чёрт его дери! Как он говорил? «Я не могу вырвать вас из своего сердца!» – опять кричит он, трясясь от эмоций, что накрывают его с головой. – А знаете, что я скажу вам?! Я сердце готов вырвать, лишь бы перестать о вас думать! – Только сердца нет у вас! – неожиданно кричит в ответ Ставрогин. – Нет, нет у вас сердца! И у меня его нет! – и разражается смехом. Смеется, голову запрокинув, смеется громко, надрывно. Не по-человечески. Таким смехом, что у любого волосы бы дыбом встали. Но только не у Верховенского. Друг друга они стоят. Два беса, два двойника с черными, как сама тьма, душами. С дырами вместо сердец. Он отшатывается, но Николай резко встает, хватая трость. Секунда – и набалдашник утыкается Верховенскому в горло, давя на кадык и заставляя того хрипеть. Больше Ставрогин не смеется. – Обо мне хотите перестать думать? Избавиться от меня хотите? —спрашивает он тихо, давя тростью все сильнее. Так, что Верховенский ногтями стол царапает от напряжения и невозможности вдохнуть. – Только вы, как и я, знаете, что вы никогда не избавитесь от мыслей обо мне. Как далеко вы можете зайти, Пётр Степанович? Ставрогин опускает трость, и пользуясь этим моментом, Верховенский отвечает: – Я себя ненавижу, Николай Всеволодович. Себя ненавижу за это слепое раболепство пред вами, а вас люблю. Такой любовью люблю, от которой более всего избавиться хочу. Более Ставрогин не отвечает. Он хватает Верховенского за лацкан его клетчатого пиджака и толкает на диван, вдавливая Петра в его поверхность. Тот дергается запоздало, но Ставрогин одной рукой хватает его за волосы, заставляя лежать на месте. Вторая рука обманчиво-ласково гладит поясницу, отчего по всему телу Верховенского бегут мурашки. А потом Ставрогин резко дергает его за волосы, вынуждая подняться и стать на колени. Он быстро шарит рукой по его телу, расстегивает брюки и дергает их вниз вместе с нательным бельем. Но прежде проверяет, накрывая его пах ладонью через ткань. И унижающе усмехается, чувствуя возбужденную твердую плоть. Он избавляет себя от брюк и белья, вжимается в Верховенского, упиваясь его вздохом и покорностью. Именно покорностью, потому что тот послушно стоит в неудобной позе, задрав голову. И ничего, ни слова не говорит Ставрогину против. – Просите, – требует он сквозь зубы. Встряхивает Верховенского, сильнее вжимаясь в него сзади и шипит в самое ухо, – просите же меня. Верховенский облизывает вмиг пересохшие губы. Терпеть – выше его сил. Да и силы в нем нет никакой, по сравнению со Ставрогиным. – Умоляю, – говорит он еле слышно. – Я хочу, я… я умоляю вас. И Ставрогин входит – одним резким толчком, не церемонясь и не отпуская Петра. Он двигается быстро, рвано, горячо дыша ему на ухо и жадно ловя каждый стон Верховенского. Обладать. Упиваться чувством собственности. Знать, что это принадлежит тебе. Верховенский стонет ему в унисон. Боль на затылке сводит с ума, доставляя какое-то бесовское наслаждение, и его всего ведет от этой боли, смешанной с не менее приятным чувством. А потом Ставрогин, словно делая ему одолжение, начинает его ласкать – грубо, лениво, будто зная, что даже таких движений Верховенскому будет достаточно. И Верховенский кончает с постыдным всхлипом. На губах – бессвязные слова благодарности. Ставрогин делает последний толчок, выбивая из Петра стон. Он зажмуривается от сильнейшего наслаждения, тихо рычит сквозь зубы, а затем выходит, наконец, отпуская его. Николай быстро приводит себя в порядок, застегивается и откидывая со лба взмокшие волосы. А потом оборачивается на Верховенского со своей насмешкой, застывшей на губах. – Понравилось вам, Пётр Степанович? – издевается он, смотря на Верховенского. На то, как судорожно он дышит. На его искусанные от наслаждения губы. На глаза, в которых застыло животное желание. – Поняли вы наконец, что вы никогда не сможете выкинуть из своей головы мысли обо мне? – спрашивает угрожающе-тихо, подаваясь еще ближе к Верховенскому. – Я привязал вас к себе. Ставрогин впивается взглядом в Верховенского и произносит всего три звука: – Вон. Верховенский подскакивает, как будто от удара. Одевается спешно, не сводя взгляда со Ставрогина, хватает свои перчатки и бросается к выходу на дрожащих после случившегося ногах. Замирает в дверях, но так и не решается ничего сказать. Так и не решается перечить Ставрогину. И бросается вон из дома. А Ставрогин – как бабочка из его же коллекции. Невыразимо прекрасная на первый, второй, десятый взгляд. И, как бес, ужасная, если поглядеть в самое нутро.