***
Люди называют белый цветом истины. Самый яркий, самый светлый, «божественный», «чистый», он притягивает слишком много взглядов, накладывает обязательства на того, кто его носит, всегда оказываясь в центре внимания. Раньше Шото внимание не любил — хотя в целом, наверное, ему было почти плевать, — но первый его костюм был требовательного белого цвета. Цвета матери. Цвета правой половины — его лучшей части. Тогда была причина. С тех пор произошло столько всего, что, оглядываясь назад, Шото не узнает себя в пятнадцать. После встречи с Мидорией время расслоилось на «до» и «после», как медленно и неохотно расслаиваются вода и краска в мутном стакане ребенка, привыкшего рисовать только черным. Шото даже не почувствовал, когда все снова стало цветным. Мидория незаметно вернул ему право на выбор. Даже на красный. Но вода течет и меняется, не остается в стакане, меняя форму и испаряясь, и сейчас, много лет спустя, цвет спроектированного для него костюма — снова ослепительно белый. Если верить маркетинговому отделу, они будут прекрасно смотреться вместе на публичных выступлениях. Шото на это всегда отмалчивается и кивает: у него свои причины, далекие от эстетики. Мидория носит черное, изредка разбавляя зеленым, и на фоне красного с белым будет не так заметен. И это хорошо, так и должно быть, Шото ведь здесь за этим и нужен: чтобы оттягивать внимание прессы, чересчур любопытствующих и тех, кто желает Мидории смерти. После революции таких стало много. И Шото осознанно выбирает цвета мишени. Вообще-то он давно свыкся с этой мыслью: раз у Мидории нет причуды, то у Шото их по-прежнему две, и льда и огня вполне должно хватить для них обоих, а его жизни — на то, чтобы сберечь то, что дорого. За семь лет он научился защищать Мидорию так, что не нужны ни его отличные планы, ни гаджеты, ни другие телохранители. Никто другой. Но в последние несколько месяцев происходит что-то неправильное, и Шото даже не может понять, что именно. Просто неприятное чувство гадко скребется внутри, заставляя думать над вещами, о которых думать не хочется. — Как твой телохранитель, я не могу так часто оставлять вас наедине, — говорит он, введя восьмизначный код и дождавшись закрытия дверей лифта. — По крайней мере, позволь мне присутствовать. Вообще-то очень хочется спросить, сколько это еще будет продолжаться — сколько еще Шото придется терпеть это разрастающееся ощущение напряжения внутри, — но он никогда не спрашивает. Как-то не до этого. И не о том. — Не телохранитель! Мне неловко, когда ты так говоришь, — досадливо морщится Мидория, ослабляя галстук и вставая рядом. Их руки соприкасаются, и он едва заметно прижимается мизинцем, прежде чем продолжить: — Партнер. И очень важный для меня, Тодороки-кун, ты же знаешь. Я прошу тебя об этом как партнера, не как подчиненного — как единственного, кому я могу доверять. Так что доверься мне тоже. Это… — он замолкает, раздумывая. — Немного личное, наверное… Не мне говорить тебе о личном, конечно, прости… Но все же я хочу, чтобы ты прислушался. Все будет в порядке. Это же уже не в первый раз, я справлюсь. Он смущенно качает головой, рассматривая двери лифта. Шото чуть поворачивается, позволяя их мизинцам зацепиться. От этого спокойнее — и немного теплее. — Не хочу, чтобы случилось что-то непредвиденное, — весомо говорит он, наконец. Другой рукой нащупывает в кармане гладкие ампулы и шприц. От Мидории это не укрывается: — Эри-чан любезно предоставила мне возможность сравняться с Каччаном, так что, думаю, за час вряд ли что-то произойдет. Кстати, про Эри-чан. У нее скоро переводные экзамены из младшей школы, давай заглянем к ней в пятницу? Говорят, при правильной дозировке инъекций она уже делает успехи в контроле. Я так давно ее не видел… Его плечи вдруг опускаются, он отдергивает руку, убирая в карман пиджака, и вместе с этим исчезает фантомное тепло. — Ладно, я просто перевожу тему, это нечестно. — Шото удивленно поднимает брови: Мидория часто вот так разговаривает сам с собой в его присутствии, занимая тишину. Иногда это кажется милым, но сейчас, из-за интонаций, больше тревожит. — Чтобы двигаться дальше, мне нужно разобраться. Его голос теряет уверенность, приобретая странные, болезненно-колючие нотки. — Хочу стать для него главным. Единственной целью, единственным выбором, единственным шансом, единственным всем — чтобы он наконец-то понял, что ошибся. Чтобы принял… — он осекается, резко замолчав. Хмурится. — В общем, это касается только меня и Каччана, и я не хочу, чтобы коснулось тебя. Невесело хмыкнув, Мидория нервно ерошит ладонью короткий ежик волос на загривке. Вздыхает: — Разочаровывает, да? Иногда я думаю о том, как это иронично: Каччан настолько упрям, что японская героика сопротивлялась меньше него. Он просто отказывается понимать, что на самом деле хорошо, а что — плохо. Потому что у него ко мне… такое же личное, наверное. Шото не успевает ничего ответить — приборная панель лифта мелодичным звоном оповещает о том, что они приехали. Прежде, чем двери открываются, Мидория окидывает его быстрым взглядом и говорит: — Тебе очень идет белый, Тодороки-кун, — он коротко выдыхает, сжимая и разжимая кулаки, топчется на месте, разминаясь, словно перед дракой, — рад, что ты стал чаще его носить.***
В клетке Бакуго нет окон. Его бетонная коробка два на четыре с привинченным к полу стулом, футоном и санузлом в углу из кого угодно сделала бы сумасшедшего, а он пока держится. Уже несколько месяцев. Время здесь течет иначе: яркие зарешеченные лампы не перестают гореть ни днем, ни ночью. Даже Шото не нравится тут находиться: воздуха мало, под потолком наглухо припаяна крошечная решетка вентиляции, а двери входа и лифта почти не открываются, не разгоняя затхлый запах влажного подземелья. И ненависти. От Бакуго отчетливо несет ненавистью. И если бы кто-то спросил у Шото, почему он так считает, то вряд ли он смог бы объяснить. Просто он чувствует — как дети инстинктивно чувствуют, что в темноте может прятаться опасность. Чудовища. Шото не боится темноты. Но когда у него за спиной оказывается Бакуго — безоружный, лишенный причуды и иногда даже обколотый седативными, — он немного нервничает. Потому что Бакуго не из тех, кто смиряется и сдается. Он как раз из чудовищ — таких же, какими считает их с Мидорией, только еще хуже — из принципиальных и упертых. Не сумевших приспособиться. Из тех, кто скорее взорвет себя и окружающих, отстаивая точку зрения, и постарается забрать с собой в могилу как можно больше, чем примет поражение. А поражением Бакуго почему-то считает подчинение новому правительству. Хотя какая ему разница, кто платит? После первой их встречи здесь Мидория сказал: «Каччан напоминает мне пистолет. Для пистолетов не существует ничего, кроме войны, они либо стреляют, либо бесполезны. И проиграть могут только те, на кого они направлены». Шото запомнил — чем-то похожим он когда-то отказывался считать себя. Хотя Бакуго он понимает еще меньше, чем обычных людей. Не то чтобы у них обоих был выбор в общении. Из гостей здесь бывают только Шото и Мидория. И даже если однажды Бакуго сможет воспользоваться своей причудой, то задохнется от дыма и пыли раньше, чем пробьется на поверхность. А до нее далеко: ниже этой бетонной коробки нет ничего, на самом глубоком этаже нового Центра изучения причуд уже просто некуда копать, и знают об этом месте очень немногие. Кроме них с Мидорией — почти никто. Это чуть уменьшает свернувшееся под ребрами холодное беспокойство. Выйдя из лифта первым, Шото жестом просит подождать и прикладывает ключ-карту к панели. Двери открываются беззвучно. Найдя взглядом сидящего на футоне Бакуго, он кивает — сразу в приветствии и предупреждении, — и медленно разворачивается, внимательно осматриваясь. Ботинки глухо шуршат по бетонной пыли, из крана в раковину мерно капает вода, слабо шумит вентиляция и гудят лампы, а дыхания Бакуго даже не слышно. Он напоминает Шото дикое животное, затаившееся в напряжении: то ли боится, то ли готовится напасть. Дежурно обойдя все углы, Шото заглядывает под санузел, проверяет раковину, нижние и верхние стыки с полом и потолком и, в конце концов, кидает взгляд на циферблат на запястье. С последней инъекции прошло почти одиннадцать часов. Новую вкалывать еще рано. На Бакуго эффект длится двенадцать — Мидории должно хватить часа и блокирующих наручников, на всякий случай. Бакуго сегодня подозрительно тихий. Не успевает Шото об этом подумать, как тот взвивается с места и ощетинивается, увидев Мидорию: — Что, уродам вроде тебя уже разрешили заключать браки? Даже Шото чувствует, что Бакуго просто говорит, чтобы говорить — потому что слова разбивают гнетущую тишину подземелья, разбавляют одиночество. Может, это помогает ему не сойти с ума, думает Шото. Хотя это спорное утверждение, если, увидев их костюмы, Бакуго первым делом подумал о традиционных свадебных церемониях. Это странно. Наверное, сказанное им должно звучать едко, но сиплым от долгого молчания голосом получается тихо и очень зло. Шото невольно укалывает жалостью. Совсем немного. Потому что Бакуго сегодня особенно плохо выглядит: хоть одежда на нем и свежая, но сам он помятый и лохматый, дерганый, словно бездомный пес после драки; с бессонными красными прожилками в запавших глазах, высохший от частого отказа от еды — волокна мышц на руках выделяются сквозь бледную кожу. И все-таки он тут тренируется, думает Шото. Иначе точно уже начал бы терять форму. Это одновременно кажется глупым и вызывает уважение. Часть щек, подбородок и шея Бакуго топорщатся неаккуратной щетиной, и пока Шото перетряхивает футон, тот с отвращением скребет ее ногтями, стоя рядом. За несколько месяцев, прошедших с момента заключения, Шото успел заметить: Бакуго ненавидит растительность на лице. Видимо, сказывается постоянный прием подавителей, но волосы на нем растут активнее, чем раньше — борода ему явно очень мешается. Он к ней не привык. Даже больше, чем к отсутствию занятий. — На стул, — говорит Шото, поднимаясь и отцепляя с пояса наручники. Бакуго набычивается, кривясь. Сжимает кулаки так, что белеют костяшки. — Пошел ты. — На стул, Бакуго, или я тебя заморожу, — спокойно повторяет Шото. Бросает быстрый взгляд на Мидорию: тот поджимает губы, сложив руки за спиной. Для Бакуго унижение выносить сложнее всего. Первые месяцы он бросался на них сразу же, стоило им войти внутрь: швырялся футоном и стулом, пытался придушить полотенцами, разбивал лампы, обтачивал зубные щетки и просто пускал в ход все, что попадалось под руку. С тех пор они учли свои ошибки, и сейчас тот предпочитает выжидать и беречь силы, но Шото ни капли не верит, что если появится хоть крохотная возможность напасть — Бакуго сразу же ей не воспользуется. Он не похож на того, кто смирился. — Я принесу тебе бритву, если ты просто сядешь, — роняет Шото. — Не хочу тебе вредить. Для нас это не имеет смысла. На несколько секунд они встречаются взглядами. Шото не моргает — смотрит равнодушно, без вызова, молча выжидая. Наконец, Бакуго цыкает, отходя и падая на стул. Горбится, сжимая зубы — на щеках выделяются скулы. Они оба знают, что пока Бакуго без причуды, ему нечего противопоставить Шото, глупо даже пытаться. Они проходили это уже множество раз, и каждый из них заканчивался молчаливым неодобрением Мидории, обработкой ран бессознательного Бакуго, ожогами и легким обморожением. Первое не нравится Шото, а все остальное вряд ли нравится Бакуго. Защелкнув наручники за спинкой стула, Шото несколько раз дергает их, проверяя, и кивает Мидории: — Все готово. — Спасибо, — улыбается тот. — Возвращайся через час. Бакуго резко вдыхает через нос. Шото еще раз сверяется с часами, переводит взгляд на Мидорию, но тот смотрит только на Бакуго, не отрываясь, и выглядит… излишне взбудораженным. Даже радостным. Шото плохо разбирается, но это больше всего похоже на радость. Будто перед Мидорией вот-вот откроют новую причуду. Шото не нравится это замечать, но он все равно замечает, активируя дверную панель. Под горлом что-то неясно и тревожно ноет, затягиваясь удавкой. Наверное, так чувствуют себя собаки, которых хозяева оставляют ждать у магазина.***
Купив в комбини через дорогу одноразовую бритву и просидев в кафетерии Центра без дела почти весь час, Шото все-таки идет на поводу у беспокойства и возвращается раньше. Что-то поводком тянет его вниз, заставляет торопиться по лестницам, невнимательно кивать встречным сотрудникам, и когда лифт наконец открывается, а голоса не замолкают, он осознает, что его появление даже не заметили. Кажется, это скорее хорошо, чем плохо — можно подождать у лифта и не тревожить Мидорию, — но так сильно похоже на подслушивание, что Шото нерешительно замирает перед дверями, рассматривая металлический узор. — Ублюдок, ты хоть представляешь, что стало с твоей матерью после всего дерьма, которое вы наворотили? Она искала тебя! Взяла с меня обещание! Бакуго говорит так громко, что тонкие вторичные двери пропускают все, даже звонкий шлепок, который звучит следом. — Не смей упоминать мою маму, Каччан, это гнусно, — ласково говорит Мидория. — Гнусно?.. — Бакуго хрипло и зло смеется. — Да ты на себя посмотри! Когда я наконец доберусь до тебя, бесполезный кусок дерьма, то подвешу за ноги, зубами выгрызу дыру в твоем животе, вытащу внутренности, намотаю на столб в центре Мусутафу и взорву вместе с твоим сердцем, чтобы ни одна больная фанатичка не смогла воскресить то, что от тебя останется. — Оу, — Мидория задумчиво замолкает, прежде чем продолжить почти шепотом: — Это угроза или обещание? Когда планируешь приступить? — Это ты мне скажи, — так же тихо рычит Бакуго. — С чего ты вообще решил, что так легко выберешься отсюда? Бакуго давится смешком, потом издает раздельное громкое «ха ха». Стул мучительно скрежещет, будто его расшатывают. — Потому что мы оба это знаем. Ты отпустишь меня, Деку, отпустишь рано или поздно, чтобы я убил тебя. Ты не сможешь держать меня тут вечно, на меня не работают уговоры, мне не нужны твои деньги, мне совершенно насрать на свою жизнь, потому что ты уже ее угробил! И я ни за что не поверю, что снаружи все смирились с тем, как ты подмял героику, заменив своим научно-оружейным дерьмом. Мне плевать, что ты можешь отобрать мою причуду, я не боюсь за себя. Я не боюсь тебя, как все остальные, — шипит он. — К тому же, у меня такая важная роль в твоем плане, разве нет? Позволить тебе под конец сдохнуть великим героем, которым ты никогда не станешь, так почему же я дол… Бакуго прерывается на полуслове и невнятно задушенно мычит. Шото вытягивается в струну, прислушиваясь, невольно прижимается спиной к боковой стене, будто сквозь двери его можно увидеть. Холодный бетон упирается в лопатки, дыхание перехватывает. Происходит что-то неправильное, он чувствует это всей кожей, каждым нервом. От этого ощущения хочется покрыться льдом, как он делал в пятнадцать — закутаться, как в кокон, спрятаться в обиду и неприятие. Отгородиться. Воображаемый лед нарастает коркой, прозрачной и прочной, прячет под собой пугающие лишние эмоции. Дышать становится чуть легче. Судя по звукам, стул под Бакуго вот-вот развалится — так тревожно потрескивает в тишине. Пауза затягивается, мычание переходит во влажный всхлип и резкий вдох, почти сразу сменяясь гневным рыком: — Ненавижу, гребаный урод! Сдохни! — Что, Каччан, даже не придумаешь ничего нового? — недовольно спрашивает Мидория. — Тебе нравится стабильность? Хочешь, для разнообразия заберу у тебя раковину? Или лучше сразу унитаз? — Хочу, чтобы ты сдох в мучениях и забрал с собой тупых последователей! Мидория раздраженно вздыхает. Бакуго вызывает у него так много разных реакций, думает Шото. Это удивительно. И неприятно. — Хоть бы раз сказал, что хочешь, чтобы я тебя отпустил. «Пожалуйста, Деку, выпусти меня отсюда», — передразнивает Мидория, похоже снижая голос. — Этого было бы достаточно. Меня даже не надо умолять или просить дважды, я честный гражданин Японии, всегда предпочитающий переговоры. Просто попроси меня о чем-нибудь, Каччан, давай договоримся по-нормальному, обсудим условия! Я еще с детства готов быть тебе кем захочешь, что тебе еще нужно? Прими уже меня, наконец. Я теперь никуда не денусь, у тебя все равно нет выбора, если еще хочешь пользоваться причудой и жить нормальной жизнью. У тебя отсюда только один выход. — Окей. Я понял, — едва различимо говорит Бакуго. Шото приходится придвинуться к дверям, чтобы расслышать. — Больше всего я хочу… — М? Раздается глухой удар, ойканье Мидории, и Бакуго орет, заканчивая: — Чтобы ты отъебался от меня, наконец! — Да чтоб тебя, Каччан! Что тебе дает твое упрямство?! Собираешься тут умереть?! Шото непонимающе хмурится — теперь, срывая голос, кричит уже Мидория. Он даже не помнит, когда последний раз слышал его таким громким и взвинченным. Секунды из обещанного часа текут бесконечно долго, не желая падать тяжелыми вязкими каплями. Наверное, нужно это прекратить, но Шото не может нарушить обещание. Не может вмешаться, если Мидория попросил. Чужой диалог оставляет в голове важную заметку: Мидория не сирота. У него есть семья? По крайней мере, его мать еще жива. И еще: Бакуго даже знаком с его родителями. Кажется, он знает о Мидории так много, как не знает больше никто: он общался с ним в детстве, дружил, видел его ребенком и подростком — до исчезновения и знакомства со стариком Рикией, — ходил с ним в один детский сад, а потом и в начальную школу. Возможно, они даже жили по соседству. Это с Бакуго Мидория делился своими первыми бесценными заметками, первыми идеями. Ему отдавал радость и печаль, улыбался, плакал и наверняка протягивал руку, чтобы помочь. За ним наблюдал, считая своим героем — об этом Шото и так знает. За Бакуго. Потому что именно Бакуго Мидория называет «другом детства» и личным детским прозвищем. А Шото… Шото с самого начала просто «Тодороки-кун». В груди от сумбурных мыслей становится горячо, кровь кипятком бросается к шее, и Шото сжимает в ладони ключ-карту, не успев передумать. Двери разъезжаются, но его даже замечают не сразу — растрепанный Мидория что-то гневно шипит Бакуго прямо в лицо, сжав в кулаках майку. Расставив ноги и наклонившись, он почти сидит на Бакуго верхом. Слишком близко. Шото застывает у входа, выпрямившись. Корка внутри становится толще, превращая его в ледяное изваяние — ровное и безэмоциональное. Неживое. Наверное, что-то все же просачивается наружу, потому что Мидория резко переводит все внимание на него. Меняется: разжимает кулаки, мгновенно расслабляется, соскальзывая с чужих коленей, и больше не отводит от Шото взгляда. В свете ламп хорошо видно покрасневший лоб — Бакуго его ударил? — и огромные, безумные зрачки. Отряхнув руки, он плавно меняет гневную гримасу на улыбку. Веснушки на его щеках приподнимаются, брови изгибаются — лицо принимает особенное, мягкое выражение. Только для Шото. Так он всегда смотрит только на него, ни на кого другого больше. Шото хочется так думать, но сейчас это не помогает. — Ты немного рано, — говорит Мидория, — но на сегодня мы уже закончили. Голос у него такой, словно он говорит о пробежке или завершенной проверочной у Эри в школе — о досадной и не особо важной необходимости, с которой приходится иметь дело. Не стоящей беспокойства. С Бакуго он всегда говорит иначе, думает Шото. Более живо. Искренне. Но он привык реагировать на интонации, ориентироваться на них, поэтому кивает, механически складывая руки на груди. — Ничего не случилось? Все в порядке? — полуутвердительно говорит Мидория, затягивая галстук. В отличие от всех, кого Шото когда-либо знал, Мидория всегда дает ему выбор. Он только называет правила — озвучивает их, как ведущий в игре, но у Шото всегда есть возможность отказаться. Сдать карты, встать, выйти из-за стола и больше не принимать участие. Уйти. Мидория, он знает, не станет задерживать или давить — ни как отец когда-то, ни как геройские ожидания, ни как общество, ни как Тойя, ни как кто-либо еще. Он просто отпустит его, приняв любое решение. Шото… не настолько нужен. От этого легкие заполняют колючие ледяные осколки, мешая дышать. Но Мидория для него всегда был особенным — в отдельной категории. И Шото выбирает. Поэтому — несмотря на то, что для первичного состава революции открыты все двери, Шото остается рядом. По своей воле. Здесь он нашел свое место, здесь ему нравится, здесь — то, что ему дороже всего, если не считать маму, Нацу и Фуюми, здесь ему есть, чем заняться. Поэтому — он и сейчас кивает почти черным шальным зрачкам, выдыхая в воздух облачко пара: — Да. Все в порядке. Если бы у Шото была религия, наверное, Мидория в ней был бы высшей инстанцией — но Шото не заинтересован ни в одной из конфессий. Зато заинтересован в Мидории и его идеалах, давно ставших собственными. В их идеалах, потому что их двое — Мидория всегда ему об этом напоминает. Потому что они всегда вместе, и это — непоколебимая, неизменная истина. Так получилось само собой, сложилось со временем, превратилось из фантазии в реальность, из слухов в возможность. Поэтому — он продолжает верить. Это его, Шото, осознанный личный выбор. Даже если от этого немного больно. Мидория зябко передергивает плечами и, оглянувшись на Бакуго, подходит ближе. Шото фокусируется чуть выше глаз, на ссадине между тонкими бровями и кудрявой челкой, стараясь не смотреть ниже. У Мидории от нижней губы слева по подбородку тянется кровавый мазок. Бакуго за его спиной шумно сплевывает кровь на пол — у него нижняя губа рассечена справа, — и рычит: — Погладь свою тупую шавку, она так для тебя старается, задрот. Смотреть тошно. Шото верит, всего на мгновение пересекаясь с Бакуго взглядами. Верит, когда Бакуго усмехается, оголяя окровавленные зубы, и издевательски поднимает бровь, языком слизывая кровь. Шото верит. Обычно Мидория не прикасается, пока они не останутся наедине. Но не в этот раз. В этот раз тот идет прямо к нему: первым шагом проламывает дальнюю границу, вторым — ближнюю, а на третьем оказывается вплотную, заглядывая в лицо. От удивления Шото опускает руки. Поднявшись на цыпочках, Мидория вытягивается вверх, прижимаясь грудью так тесно, что цепляется пуговицами на рубашке. Кладет ладони на плечи, коснувшись большими пальцами голой шеи над воротником. Бакуго за ним не отводит от них взгляд. Пусть смотрит, мимолетно думает Шото. Мысль окрашивается красным. Пальцы у Мидории теплые, почти горячие, и ледяная корка от этого мягкого прикосновения привычно начинает подтаивать. Шото набирает воздуха в легкие и задерживает дыхание. Зеленые глаза слишком близко, весь Мидория слишком близко, наверняка может почувствовать через слои ткани, как быстро забилось его сердце. Шото одновременно хочется и не хочется, чтобы почувствовал. Он медленно выдыхает. Бакуго наконец-то отходит на второй план, размывается неважностью. Когда перед Шото Мидория, он смотрит только на него, думает только о нем, реагирует так же остро, как в самый первый раз когда-то давно. И хочет, точно хочет, чтобы тот продолжал гладить его подушечками пальцев по голой коже, улыбаясь так нежно, будто Шото — его драгоценность. Не Бакуго. Шото. Приподнявшись еще и прикрыв глаза, Мидория целомудренно касается его губами, крепче обхватив за шею. Поцелуй действует как электрический разряд, даже сильнее — бьет по всем нервам разом, короткой вспышкой зажигая возбуждение, заставляет сердце рвано скакнуть в горло, будто Шото коснулся оголенного провода. По спине бегут мурашки, дыхание сбивается, и он боится моргнуть — смотрит внимательно, не отрывая взгляда от расплывающихся веснушек. Неловко, как манекен, тянется, пытаясь обнять в ответ. Но все тут же заканчивается. Мидория отстраняется, не позволив, и смущенно качает головой. Проводит напоследок руками по плечам, локтям, чуть дольше задерживается, поглаживая запястья. — Возвращаемся, — он проскальзывает мимо, не оборачиваясь. Бросает почти у дверей: — Скоро увидимся, Каччан. Подумай, чего бы тебе хотелось больше всего. — Я задержусь, — сглотнув, тихо говорит Шото. Мидория замирает в проходе. — Надолго? — Пятнадцать минут. — Хорошо, — быстро соглашается тот. — Не вреди ему, ладно? Если бы Шото не знал его уже семь лет, подумал бы, что ему почудилась угроза. Двери закрываются, с гудением уезжает лифт, и они с Бакуго остаются наедине. Шото достает из кармана упаковку с бритвой, распечатывает, смачивает под водой. Мельком заглядывает в зеркало — отполированную металлическую пластину, — и заставляет себя расслабиться. Отпустить то, что зажало между ребер. У него слишком много написано на лице и подрагивают руки. Пахнущий жасмином кусок мыла никак не желает пениться. Наконец, вернувшись к Бакуго, Шото сосредотачивается только на нанесении пены: скулы, щеки, линия челюсти, подбородок и шея… — Что, на крем для бритья не расщедрился? — Плотно закрой рот, — коротко командует Шото. Бакуго яростно прищуривается, сжав губы в тонкую полоску, и Шото размазывает пену под носом, чувствуя пальцами колкую щетину. Кровь на губе притягивает взгляд. — Теперь не шевелись. Бакуго все-таки не выдерживает — дергает головой, сверкая красными глазами, и рычит: — Хватит мне указывать, мать твою! Просто сделай уже! — Я пытаюсь «не вредить». Если не хочешь, чтобы я тебя брил, могу попробовать просто сжечь щетину, — Шото выпускает на левую ладонь огонек и кивает. — Но тогда наверняка зацеплю волосы на голове, ресницы и брови. К тому же, не могу обещать, что ты не обожжешься. Выбирай сам. — Где делают таких роботов… — ворчит Бакуго, но уже не так гневно. Задирает голову. — Быстрее давай. Почему-то на него Бакуго не реагирует так остро, как на Мидорию, хотя Шото никогда не пытался быть с ним мягким или «добрым». Он внимательно следит за руками, пока Шото проводит бритвой по щекам, стараясь не нажимать слишком сильно. — Что происходит снаружи? Шото моргает, не останавливаясь. — Спроси у Мидории. Вежливо. Не думаю, что он тебе откажет. Бакуго шумно выдыхает через нос, и Шото понимает, что дернулся, только когда белая пена становится красной слева у челюсти. — Прости, — вырывается у него. — Неудачник. И у тебя, что, нет своего мнения? — Бакуго пытается усмехнуться, но Шото слишком резко поворачивает его голову, добираясь до места у уголка губ. — Есть. Как и у всех. — Так поделись, мать твою! — Подбородок, — говорит Шото, ведя от кадыка вверх. Сразу под левым ухом у Бакуго виднеется красный след с отчетливыми лунками от зубов. Шото приоткрывает рот, втягивая слишком холодный воздух. — Мнение? Ты не выйдешь отсюда. Я никогда не позволю тебе убить Мидорию. — Он аккуратно заканчивает с щетиной на шее, так и не задав ни одного лишнего вопроса. Почти. Не удерживается совсем немного: — Но я не понимаю, зачем ты нужен здесь. Почему не с другими героями? Какая тебе разница, на кого работать? То, что это было ошибкой, Шото понимает почти мгновенно. Звук, с которым Бакуго находит в нем брешь, ледяным хрустом насмешки отзывается прямо в ушах. — Ты же с ним трахаешься, двумордый, — тот скалится так сильно, что губа снова начинает кровить. — Вот у него и спроси, какого черта. Спроси, зачем я ему нужен и почему точно когда-нибудь выйду отсюда. Спроси. Узнаешь дохрена интересного! Замерев, Шото смотрит прямо в злые глаза, не отпускает, держит под подбородком, чувствуя, как разогреваются пальцы. Кажется, с «держится» он Бакуго переоценил — тот явно сходит с ума. Огонь плещется у сердца, обжигая, стекает по руке, и Бакуго шипит, дергаясь. Вырывается — теперь уже всерьез, и свободной ногой бьет Шото в колено, отталкивая. Шото неспешно отряхивает штанину. Споласкивает бритву в раковине, вытирает полотенцем, заворачивает в туалетную бумагу и прячет в карман, доставая ампулу. Ломает стеклянный кончик, заполняет шприц. За несколько месяцев он научился находить вены Бакуго почти на ощупь, а сам Бакуго теперь даже не дергается. Наручники тихо щелкают, тяжело падая в подставленную ладонь. Бакуго потирает запястья и не перестает смотреть на него — так, будто Шото ему что-то проиграл и теперь должен. Насмешливо и презрительно. Шото старается игнорировать, но выходит плохо: на стенах появляется иней, в груди контрастно горит, а в горле жжется как от перца. Бакуго в своей майке быстро дышит, покрывается мурашками и выдыхает облачка пара. И все равно продолжает скалиться. У самых первых дверей, стоит им открыться, его голос все-таки догоняет Шото: — А ведь из нас двоих в клетке сидишь только ты, двумордый. Двери беззвучно смыкаются за спиной, и Шото застывает на месте, прислоняясь к ним. Потирает левой рукой заледеневшую правую ладонь, разгоняя кровь. Несколько раз глубоко вдыхает и выдыхает. Нажимает на кнопку, замечая на белом рукаве каплю крови. Расправляет плечи. Истина бывает только одна — та, в которую он верит.