***
Его вели по длинным светлым коридорам, свет в них лился прямо из больших, во всю стену, окон, занавешенных тяжелыми бархатными шторами, но они ничуть не умаляли воздушности и торжественности интерьера, а являлись лишь приятным глазу дополнением. Стены были украшены по краям золотым орнаментом, где-то висели портреты великих личностей, где-то — картины великих художников; в небольших углублениях можно было увидеть либо замысловатую статую или чей-то бюст, либо роскошную вазу, привезенную из-за границы послом, как подарок императору. Перед Сергеем швейцары то и дело открывали массивные резные двери, и одна из таких дверей должна была привести его прямо в комнату императора на допрос. Эполеты сорвали с мундира сразу же, как взяли под арест, но Сергей Иванович не очень об этом переживал. Муравьев сразу понял, что за следующей дверь сидит он — император, потому что странно затряслись у него поджилки на ногах, хоть и шел он туда с гордо поднятой головой, уверенный в правильности и справедливости своих убеждений и решений. Но человек за дверьми все равно оставался императором, высочайшим лицом во всей стране, и он и только он сейчас мог решить судьбу Сергея и его друзей. — Государь император ждет Вас, — немного кланяясь, сказал один из швейцаров, и видно было, как он пресмыкается пред высшей властью, что вызывало какое-то странное отвращение и презрение у подполковника. «Высшая власть и есть закон», — Муравьев никогда не забудет этих слов тогда еще будущего императора. Они были чистой правдой, потому что сейчас все зависело только от Николая Павловича, но Сергей не собирался быть ему такой же послушной собачкой, он не готов предать свои принципы, чтобы выжить. Его цель намного благороднее презренной жизни. Он изначально знал, что идет на верную смерть, ввязываясь в эту безумную идею, а когда она наступит — лишь вопрос времени. Двери открылись, и он не спеша вошел в комнату, останавливаясь перед столом, за которым сидел сам государь, немного наклоняя голову в знаке приветствия и выпрямляя спину. — Муравьев-Апостол Сергей Иванович, от роду 29 лет, дворянин, — Николай продолжал зачитывать его дело, так ни разу и не подняв на него за это время глаз. А Сергей молчал. Воцарилась тишина, прерываемая лишь тяжелым дыханием Муравьева-Апостола и не менее тяжелым взглядом императора, который даже с каким-то интересом рассматривал стоявшего перед ним и молчавшего подполковника, одного из лидеров восстания Черниговского полка. Никто из них не произносил ни слова, и это становилось все менее похоже на допрос, скорее государь вызывал их просто так, чтобы своими глазами воочию увидеть тех, кто осмелился пойти против власти и заявить о правах на свободу. Но заметив, что Муравьев-Апостол с трудом дышит, обливаясь потом, и сдерживает себя от болезненного стона, Николай беспристрастно спросил: — Контужены? — Ранен, Ваше Величество, — отвечал сразу же Сергей, еще сильнее, казалось, пытаясь выпрямить спину и упорно продолжая смотреть прямо перед собой. — Не понимаю я вас, — внезапно произнес Николай, и в глазах его промелькнуло разочарование и какая-то злость. — Вам очень просто нас понять, Вы такие же, как и мы, — после этих слов император поднялся со стула, опираясь руками о стол, и хотел было уже возразить, перебить наглеца перед ним, как Муравьев продолжил: — и у нас и у Вас цели правые, а способы преступные. — У меня не было выбора, у Вас же он был, но Вы не остановились. Вы знали, что Ваши коллеги в Санкт-Петербурге потерпели фиаско, но все равно продолжали вести за собой людей, и Вы знали, что ведете их на верную смерть, против воли самого Господа и имени императора. Это ли не глупое упрямство? Так можно ли считать преступником меня и невиновным Вас? — Я знал, Ваша милость, но вел их не из упрямства своего, а во имя свободы, к коей народ наш еще не был готов. Пусть в этот раз восстание наше закончилось жертвами и с нашей и с Вашей стороны, но мы останемся в памяти людей героями, — Муравьев говорил воодушевленно и жестко, уверенный в своих словах. — Мы изменили страну. — Но вы проиграли, — император не понимал такого рвения, такой преданности своей идее и глупой, на его взгляд, наивности. — Разве, Ваше Величество? Николай не ответил, лишь продолжил: — Я буду обязан наказать вас всех по высшей строгости, как предводителей восстания и изменников, остальных же солдат помилую. Народ сможет простить мне жестокость, слабость — не простит никогда. Николай опустился обратно на стул, кладя голову лбом на кулак и не желая больше ничего говорить и слышать, но в то же время и не выказывая желания, чтобы декабрист покинул комнату. Несмотря на это, допрос действительно подходил к концу, и Сергей решил в последний раз проявить невероятную наглость, прося что-то у государя, против коего сам же несколько дней назад вел полк. — У меня есть одна небольшая просьба, Государь император. С Вашего же позволения смею просить Вас исполнить ее, как последнюю волю человека, обреченного на смерть. Николай Павлович поднял голову, очевидно, удивляясь, как декабрист смел еще что-то просить, и он бы, вероятно, оскорбился этим поступком, но любопытство и интерес в его душе желали узнать ту самую заветную последнюю просьбу смертника. — Я Вас слушаю, подполковник. — Прошу Вас моего соучастника, господина Бестужева-Рюмина, перевести в соседнюю с моей камеру, он слишком молод еще умирать, так хоть последние дни проведет в обществе близкого друга, — Муравьев наконец за все время допроса опустил взгляд на государя, смотря ему прямо в глаза. И, наверное, было что-то в глазах Сергея, что увидел император и будто понял в тот миг все: ради чего стоял он здесь перед ним и ради чего решил вести людей против него. — Я исполню Вашу волю, а теперь можете уйти, — бросил будто бы небрежно Николай, незаинтересованно перебирая дела декабристов, но на самом деле желая найти того самого Бестужева-Рюмина, ради которого Муравьев был готов так унизиться. В том, что это было для него унижением — просить у государя услугу, — император не сомневался.***
— Бестужев-Рюмин Михаил Павлович, 25 лет от роду, — Николай поднял глаза свои на стоявшего перед ним бледного юношу с ужасными почти иссиня-черными кругами под веками, усы его хоть и были коротки еще, но растрепались, как и пшеничного цвета грязные волосы, только форма все так же впору сидела на молодом упругом теле и придавала совсем детскому виду мужскую статность. И правда еще слишком молод, а уже стал одним из глав декабристского восстания. — В чем же Ваше кредо, господин подпоручик? — Будущее за молодежью, Государь император, а нынешние законы, увы, устарели, — и даже несмотря на свою усталость, Михаил говорил живо и твердо. Последние дни он не мог спать, во снах ему виделось его предначертанное будущее, он словно наяву мог узреть и почувствовать свою казнь и не был готов еще ее принять. Бестужев не был фаталистом, но все же верил, что от судьбы не убежишь. — И Вы хотели жестоким восстанием изменить эти законы? — Нет, Ваше Величество, мы не хотели жестокого восстания, мы хотели свободы. Наши цели были правыми, какой будет и наша смерть, — была ли молодая внешность лишь оболочкой, под которой скрывалась невероятно мудрая душа, или же все та же наивность говорила в нем, Николай не понял, но сильно проникнулся непоколебимой волей юного офицера. — Разве правой будет Ваша жертва, если вы проиграли? — Хоть Вам и удалось подавить восстание, но, Ваша Светлость, за проигрыш я это не считаю, — он сделал паузу, будто не решаясь сказать следующих слов, — мы все-таки изменили страну. Слова молодого Бестужева-Рюмина казались Николаю смутно знакомыми. Юноша стоял, выпрямив спину, только, в отличие от Муравьева-Апостола, он все время смотрел прямо в глаза императору, его душа была абсолютно открыта, ему не в чем было каяться и нечего было скрывать. Все еще видно было, как в нем горел огонь юности и как в теле его текла горячая кровь — все в нем будто говорило «я хочу жить!». Вот только в тот самый момент, когда государь опустил глаза и велел ему идти, Миша понял, что его ждет, чем все кончится, какая судьба ему была уготована. За дверьми комнаты его плечи опустились, спина немного сгорбилась, от гордой и аристократической осанки не осталось ничего. Глаза его, казалось, вмиг опустели и впали, все лицо осунулось. Так выглядит человек, который потерял надежду. Так выглядит человек, который боится умереть. Некогда величественные светлые коридоры, по которым его сюда вели, теперь давили, заставляли и самого сжиматься, лишь бы не раздавили. Лица с портретов насмехались над ним, оскалив зубы в злой улыбке. Они все желали его смерти, они все осуждали его. Во всю стену окна теперь казались жестокой иронией, ведь вот она свобода, только протяни руку, но ты не можешь, тебя ведут в темницу, где не будет больше солнечного света и запаха свежей травы. Будут лишь сырость, противный запах плесени и жесткая койка. Не будет Сережи. Они отберут у него все. Когда он вышел из третьей или четвертой арки, Бестужев не считал, его путь преградили люди из гвардии. Их мундиры были намного лучше, чем тот, что был сейчас на подпоручике, сапоги были до блеска начищены, эполеты ярко блестели на солнечном свете, все пуговицы были застегнуты и не было ни единого изъяна в их форме. Михаила это взбесило, ему нечем было дышать, он с яростью расстегнул верхнюю пуговицу на своем мундире, который все равно потом обязан будет отдать, и направил свой безумный взгляд на гвардейцев. Они будут последними, кого он увидит на свободе. И те минуты, что его вели в темницу, казались вечностью, он пытался надышаться перед смертью, запомнить, как выглядит жизнь за стенами дворца. Ему больше не перед кем было держать лицо и он расплакался как ребенок, громко и заикаясь. И в плаче этом было столько боли и отчаяния, что гвардейцы только с жалостью смотрели на этого совсем еще молодого офицера, предпочитая молчать и не мешать ему выпускать наружу эмоции. Это длилось недолго, он вскоре успокоился и теперь только редкие слезы стекали по щекам его, а сам он что-то бормотал, наверное, молился. В камере и правда пахло плесенью и было сыро, на койке был старый матрас, который давно потерял свою мягкость и воздушность, а под потолком находилось небольшое окно, сквозь которое прорывался какой-никакой солнечный свет. Но его было недостаточно, слишком мало. Его оставили одного в этой камере, где он должен был дожидаться своего приговора. Внезапно за стеной кто-то зашевелился и послышался такой родной голос: — Мишель? — Сережа? — Бестужев спохватился и бросился к стене, из глаз его текли слезы радости, что дорогой ему человек рядом, что с ним все хорошо. — Сережа, — прошептал он еще раз, улыбаясь сквозь слезы. — Я здесь, душа моя, и никогда тебя не покину, — по то сторону сидел Муравьев-Апостол, опираясь спиной на стену и прикрыв глаза, слушая всхлипы и шепот из соседней камеры. — Я рядом, я здесь. — Я так боюсь, Сережа, так боюсь, — будто в бреду бормотал Бестужев-Рюмин, упираясь лбом в холодный камень и сжимая в кулаке крестик на груди, будто он мог дать ему сил вытерпеть это заключение и принять его дальнейшую судьбу. На нем была одна тонкая рубашка, панталоны и начищенные черные сапоги, мундир же у него забрали сразу, как ввели в темницу. Он чувствовал себя полностью нагим, ему было некомфортно и неуютно, но голос Муравьева постоянно успокаивающе что-то бормотал, остужая грозившую начаться истерику. — А ведь я тогда говорил, что нам надо застрелиться, — вдруг засмеялся Бестужев, — а ты не хотел выпить со мной шампанского. Муравьев тоже начал улыбаться от воспоминаний, как нашел этого пьяницу и разгильдяя в какой-то избушке, в одной рубашке, которая сползла и открывала вид на ярко выраженные ключицы. Губы его тогда были красными, как кровь, а волосы растрепанными, и выглядел он в целом слишком греховно для обычного человека, как демон-искуситель, которого хотелось ласкать и целовать. — Я тогда очень хотел остаться, — прошептал Сережа, по-прежнему не открывая глаз. — Я знаю, — так же тихо послышалось в ответ. Вдруг послышался шум снаружи, кто-то шел к камерам, и либо это вели нового заключенного, либо пришли объявлять уготованное им судом наказание, но они оба знали, что были последними на допросе. Миша вдруг сжался весь и отполз в угол, кладя голову на колени и закрывая руками уши, лишь бы не слышать решения суда и не знать до конца, что ему сулит судьба, какова будет его кончина. Сережа, глубоко вздохнув, сжал зубы и кулаки, пытаясь справиться с неожиданно появившейся злостью на самого себя. Он мог отговорить Бестужева присоединяться к ним, но мальчишка был наполнен таким энтузиазмом, так весь отдавался их делу, что Муравьев так ничего и не сделал, чтобы остановить его. Мужчина лет сорока спустился к ним и прошел чуть дальше, чтобы все могли слышать приказ императора и суда, хотя этого и не требовалось, ибо акустика позволяла слышать его слова из любой точки их временной тюрьмы. Он выглядел таким же идеальным, без единого изъяна, как и гвардейцы, что вели их в камеры. Прочистив горло, он начал читать: — Рылеева Кондратия Федоровича вместо мучительной смертной казни четвертованием, приговором Суда определённой, за его тяжкие злодеяния повесить. Пестеля Павла Ивановича вместо мучительной смертной казни четвертованием, приговором Суда определённой, за его тяжкие злодеяния повесить. Каховского Петра Григорьевича вместо мучительной смертной казни четвертованием, приговором Суда определённой, за его тяжкие злодеяния повесить, — он говорил четко и без запинок, за что Муравьеву хотелось ударить его прямо в блестящий от чистоты нос, чтобы залить кровью ставший ему противный светский костюм, хоть и сам обязан был многие годы носить его, как почитаемый дворянин. Из камеры Миши послышался громкий всхлип, даже собственные руки его подвели, не смогли скрыть от него этих ужасных слов. Он знал, что они будут следующими. — Муравьева-Апостола Сергея Ивановича вместо мучительной смертной казни четвертованием, приговором Суда определённой, за его тяжкие злодеяния повесить. Бестужева-Рюмина Михаила Павловича вместо мучительной смертной казни четвертованием, приговором Суда определённой, за его тяжкие злодеяния повесить. Мишель уже не мог скрыть рыданий, разносившихся по всей темнице и загоняющих всех в уныние, они знали, что он был самым юным из них. Муравьев молчал, понимая, что Мише нужно время наедине с собой, сам же он давно принял свою судьбу, задолго до оглашения наказания, еще на вечере, когда они собрались все вместе и объявили себя Союзом Спасения. Рылеев с грустью подумал о своей дочери и жене, душа его болела, он не успел попрощаться. Пестель лишь ударил кулаком по стене, сжимая зубы и грязно ругаясь себе под носи. Каховский напоминал сейчас Бестужева-Рюмина, только разница была в том, что он лежал на койке и невидящим взглядом смотрел в потолок. — Трубецкому Сергею Петровичу даровать жизнь, по лишении чинов и дворянства, сослать вечно в каторжную работу. На этом мужчина кончил и удалился, не обращая внимания на громкие рыдания одного из смертников и ругания другого.***
Исполнение приговора назначили на 25 июля 1826 года, а значит, что они должны томиться здесь еще долго. Слишком долго. Бестужев уже начинал думать, что это Николай решил так их наказать, будто ему мало было их повесить у всех на виду, так еще они должны сидеть взаперти все эти месяцы и пытаться не сойти с ума от неизбежности конца, предопределенного судом. Злость накрыла его с головой, он больше не слабый мальчишка, он не будет плакать, а примет свою смерть с гордо поднятой головой. Первый месяц ему было трудно, его душа требовала свободы, он боролся сам с собой, не давая себе спуску, не желая проявлять слабость перед самим собой. Сергей слышал все его метания и хотел в тот момент больше всего на свете прикоснуться к разгоряченному жизнью молодому телу и утешить его своим прикосновением, показать, что у него есть поддержка, что он не одинок. Но все, что он мог сделать, это каждую ночь и каждый день разговаривать с Мишей, утешать его словами, хоть их было и недостаточно. Муравьев был удивительно спокоен все это время и думал, что Мишель будет в их паре тем, кто прожил эту жизнь со всей ее полнотой и красотой, а Сережа будет покоен за них двоих на эшафоте. На третий месяц они разговаривали о бессмертии души. Бестужев-Рюмин горячо доказывал Муравьеву, что душа их бессмертна и живет многие тысячи лет, просто в каждой жизни имеет другое обличье, другую оболочку, но остается той же. Сережа слушал это все с улыбкой, глядя на звезды в маленькое окошко его камеры и мечтал, что где-то там, наверху, их души снова найдут друг друга, иначе он сделает все, чтобы в каждой следующей жизни найти своего Мишеля. — Я верю, что есть в этой жизни союзы, заключенные на небесах, — прошептал Бестужев, точно так же пытаясь из своей койки разглядеть в маленькую прорезь вместо окна редкие звезды на ночном небе. — Я верю, что наш был одним из них, — еле слышно проговорил в ответ Сережа, не до конца уверенный, услышал его Миша или нет, но больше никто из них не произнес и слова, то ли продолжая любоваться недосягаемой свободой, то ли решась, наконец, уснуть. Возможно, их будет ждать счастливый конец, просто не в этой жизни. На следующий день и в редкие дни после Миша метался по камере, как бьется птица в клетке, а Муравьев понимал, что тот не мог добровольно еще расстаться с жизнь, которую только начал, и всеми силами пытался его утешить и ободрить, и невольными слушателями их бесед о Иисусе Спасителе и обо всем на свете становились охранники, которые не мешали им громко разговаривать, уважая последние дни жизни осужденных.***
На шестой месяц родственникам разрешили навестить их перед казнью, была ли это милость императора или очередное наказание, они до сих пор не поняли. Их матери плакали, а отцы лишь стояли, опустив головы, и молчали. Рылеев громко рыдал, через решетки пытаясь обнять свою дочь, а позже читал ей стихи, написанные именно для нее, пока он пытался отвлечь себя от мысли, что смерть его уже близка. К Бестужеву не пришел никто. Как позже ему передали, отец, узнав, чем помышлял его сын, сказал лишь: «Собаке собачья смерть», — и запретил матери и думать о том, чтобы навестить его. Какой позор это был для их семьи. Миша не плакал, не бился в истерике и даже не грустил, он принял это даже с какой-то гордостью, он знал, на что идет и к чему это приведет. Возможно, слова отца надломили в нем что-то, но он никому этого не показывал, он с этим справится, потому что он далеко не ребенок, надо с достоинством принимать слова, адресованные тебе, даже если от них невыносимо больно. У него был Сережа, и он будет с ним до конца, в этом Бестужев не сомневался. Они не говорили об этом, потому что Сережа понимал, что не сможет сказать слов, которые что-то изменят, таких слов не существует, но чем ближе становилась дата приговора, тем чаще их беседы заходили о Боге и спасении. Они по очереди цитировали отрывки из Нового Завета, иногда исправляя друг друга и внимательно слушая, чтобы в нужный момент подхватить и продолжить. — Побеждающий облечется в белые одежды; и не изглажу имени его из книги жизни, и исповедаю имя его пред Отцем Моим и пред Сыном Его. — Пред Ангелами Его, — осторожно исправил Сережу Бестужев, боясь нарушить эту атмосферу и сбить рассказчика с мысли, потому что готов был вечно слушать этот голос, неторопливо читающий будто из книги судьбоносные строки. Он помнит этот голос после жарких ночей, помнит его в моменты страсти и моменты нежности. Этот голос преследует его и будет преследовать до конца дней, а Миша и не против. Эти беседы приносили какое-то успокоение и смирение, они оба любили их и каждую ночь припоминали новые строчки, не замечая, что уже начинали повторяться. — И солнце стало мрачно как власяница, и луна сделалась как кровь. И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои. И небо скрылось, свившись как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих. И цари земные, и вельможи, и богатые, и тысяченачальники, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор, и говорят горам и камням: падите на нас и сокройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца; ибо пришел великий день гнева Его, — Муравьев на секунду остановился, сглатывая, это так было похоже на их ситуацию, только непонятно было, за что на них гневались, на что был направлен гнев Его. Или это было сладостное освобождение от гнусной земной жизни? Воспользовавшись паузой, Миша припомнил еще несколько строк, которые, он считал, будут логичным завершение этой истории, их истории. — И когда я увидел Его, то пал к ногам Его, как мертвый. И Он положил на меня десницу Свою и сказал мне: не бойся; Я есмь Первый и Последний, и живый; и был мертв, и се, жив во веки веков, аминь. Всего через несколько дней их поведут на эшафот, наденут плотные мешки на голову и повесят перед толпой людей, толпой трусов, которые не могут ничего сделать, которые страшатся их учести и оттого сидять сложа руки, ругая в тихих кругах власть, но боясь выйти в центр и начать говорить. Миша считал своих друзей героями, и имена их еще надолго останутся в истории и будут вдохновлять людей в будущем. А сейчас им надо поспать.***
25 июля их разбудили рано утром и, не дав умыться и оправиться, повели на эшафот. Впервые за эти месяцы Миша увидел Сережу, эмоции переполняли его, ноги не слушались и то и дело заплетались. Пока их вели гвардейцы, но вскоре их отпустят, чтобы они сами взошли на помост и посмотрели в глаза людям, осуждающих их, хотя на самом деле они только и будут, что отводить глаза. Бестужеву не терпелось подойти к Муравьеву, дотронуться кончиками пальцев до живой плоти, провести ладонью по щеке, зарыться в грязные темные волосы и наконец заглянуть в родные чистые глаза. Солнечный свет ослеплял, больно пробиваясь даже через закрытые веки. Они шли вслепую, как котята, которых ведут на утопление. Только сейчас их вели на вал Кронверкского бастиона Петропавловской крепости, чтобы публично казнить. Возможно, они пока этого не осознавали, потому что дружно смотрели по сторонам, вспоминая морозы декабря, а теперь наблюдая за зеленой травой, за жизнь, которая кипела вокруг и будто не обращала внимания на пятерых смертников. Так будет и после их смерти, жизнь продолжится. Их вывели на вал, и как только Мишель увидел помост, над которым ровно висели пять приготовленных для них петель, он понял весь ужас ситуации, осознал, что одна из петель висит там для него. Он начал вырываться из цепких рук гвардейцев, рыдая как в тот день, когда его вели в камеру, громко и заикаясь. Он искал глазами Сережу, но не мог видеть из-за застилающей зрение пелены слез. — Тихо, душа моя, я здесь, — родные и такие знакомые руки обернулись вокруг него, а теплые губы поцеловали лохматые волосы. Сережа поглаживал его по спине, шепча на ухо какие-то глупости, прерываясь на редкие поцелуи, которых был лишен в заточении. Сережа не волновался, что люди видят их, им нечего было терять, а в данный момент самый дорогой в его жизни человек плакал на его руках, страшась скорой смерти, желая прожить хотя бы еще один момент. И Муравьев жалел, что так и не успел показать этому мальчику ту настоящую жизнь, которой тот был достоин, жалел, что вовлек его в это, но даже не подозревал, что для Миши было честью идти в ногу с ним, он и правда со всей искренностью, на которую был способен, отдавался их делу. И он был благодарен за то, что в истории их имена будут писаться в одной строчке. — Я так боюсь, Сережа, так боюсь, — он слышал уже эти слова, но те были ничем по сравнению с этим срывающимся тоном, заставляющим мурашки ползти по спине и вздрагивать от ужаса, какой болью и желанием жить был наполнен его голос. Муравьев остановился, за ним остановились и остальные, но он не обратил на это внимания, а только взял заплаканное лицо Бестужева в руки, большими пальцами стирая с бледных щек горячие слезы и заставляя смотреть ему прямо в глаза. — Мы совершили подвиг, ты понимаешь это? Но самое главное, что наша цель, наша любовь сильнее, она сильнее смерти. Слышишь? И последнее, что я хочу увидеть в этой жизни, это ты. Ты слышал, Мишель? Только ты, — он поцеловал Мишу прямо в губы, чувствуя соленый вкус слез. Это был целомудренный поцелуй, какой дарят друг другу давно женатые пары. — Только ты, — тихо повторил Бестужев, опуская голову на грудь любимого и зажмуривая глаза, а после чувствуя, как на его затылок ложится острый подбородок. Им было плевать, что среди толпы поднимались шептания, что многие отводили взгляд будто в отвращении. Им было плевать. Отмахнувшись от гвардейцев, Муравьев обнял Мишу за плечи и сам повел его к лестнице. Он продолжал шептать ему на ухо фразы из Нового Завета и признаваться между паузами в любви. Они вместе поднялись и встали на свои места, перед ними шел Каховский, который сейчас судорожно дышал, безумными глазами смотря вокруг. За ними шли Рылеев и Пестель, которые только незаметно похлопали их по спинами, проходя мимо. Полицмейстер вышел и встал перед эшафотом, чтобы еще раз прочитать сентенцию Верховного суда, будто все и так уже не знали, что будет дальше. — …за такие злодеяния повесить! — он кончил, и по окончании его слов смертникам начали связывать руки. Бестужев-Рюмин повернулся к Муравьеву-Апостолу, который уже смотрел на него, и они оба поняли по взглядам друг друга все, что хотели сказать. Они крепко пожали друг другу руки, а после развернулись лицом к толпе, только взгляд Миши все еще был направлен на Муравьева. Он пытался запомнить каждую черточку любимого профиля, ему не хотелось в последние минуты смотреть на мир вокруг, потому его мир стоял перед ним. Бестужев одними губами произнес признание в любви, зная, что Сережа понял это, посмотрев в его глаза минуту назад. Пестель посмотрел вокруг, разглядывая лица в толпе, и сказал свои последние слова: — Что посеял, то и взойти должно и взойдет впоследствии непременно! — он был уверен, что со временем люди поймут, что он вложил в них. На Каховского надели мешок и повесили табличку, какие вешают на трупы, а значит, что следующий Бестужев. Вот и пришел его конец. Он глубоко вздохнул, отворачиваясь от Сережи, и крепко зажмурился, все еще держа перед глазами образ гордо поднятого подбородка и прямого бесстрашного взгляда вперед, пока на него так же надевали мешок и вешали табличку. И, казалось, вот он, день их смерти, им осталось всего пару минут, но эти минуты казались вечностью по сравнению с месяцами в камере. Им помогли осторожно подняться на помост, ветер развевал края мешков, а пять декабристов, выпрямившись, казалось, с гордостью стояли на одре смерти, не страшась своего конца. Люди с жадность следили за каждым движением смертников, жажда крови делала из них эгоистов, некоторые рвались в первые ряды, чтобы иметь лучший вид на «представление». Женщины закрывали своим детям глаза, а сами отворачивались не в силах смотреть на эту жестокость. Некоторые плакали, потому что действительно считали их героями, но им никогда не хватит смелости сказать об это в открытую. Каждый из декабристов слышал скрип рычага, который начали неторопливо поворачивать, чтобы сбросить помост. И те секунды, что они падали, длились как вечность, веревки вмиг натянулись, издавая неприятный скрип, а последние мысли Бестужева были: «Увидимся в следующей жизни, любовь моя.» Толпа ахнула от вида пяти повешенных тел, некоторые женщины упали в обморок, когда увидели, как некоторые из них все еще тряслись в «танце висельника», будто делая последние попытки выжить, но безрезультатно. Вдруг по всему валу раздался пронзительный треск, и три веревки одна за другой оборвались, роняя на землю три тела. Врачи со всех ног подбежали к ним, скорее снимая мешки. Первым из них был Муравьев-Апостол, который сразу сделал глубокий вдох с закрытыми глазами, и улыбнулся, слыша, что справа от него тоже оборвалась петля. Они с Мишей будут вместе, они будут счастливы. Второй раз не вешают. Вдруг какое-то предчувствие заставило Сережу открыть глаза и повернуть голову направо, где он увидел блестящие лаковые носки черных сапог, которые периодически подрагивали, будто человек уже умер и теперь только остывающие мышцы по привычке сжимаются в последний раз. Несколько секунд он просто смотрел на эти острые носки, не замечая текущей по виску алой крови, он не хотел этого принимать. Не хотел. Он молча опустил голову, в глазах его постепенно скапливались слезы, а губы дрожали, он часто моргал, пытаясь избавиться от образа перед глазами, но дергающиеся ноги в сапогах уже будто были отпечатаны на обратной стороне его век. Муравьев не кричал, не бился в истерике, он просто сидел на коленях перед телом Миши и беззвучно плакал. Слезы намочили воротник легкой рубашки, но его это не волновало, как и боль в голове от удара. Сейчас намного больнее было где-то в районе груди. Он не может точно сказать, был треск от вновь поднятого помоста или от его разбившегося сердца, но это было уже не важно. Во второй раз он поднимался на лестницу и становился перед петлей совершенно без эмоций и с закрытыми глазами, потому что не в силах был смотреть на висящее рядом тело Мишеля. Он не боялся умереть во второй раз.