Люби меня, люби меня, люби меня

“...you filthy detestable pig!!”

Засыпая, Настасья говорила о том, что хочет поехать в Орел, и Рогожин, смотря, как она ворочается в постели, еще не знал, убьет ее или нет. Желание это он лелеял долго, вынашивал, как женщина – ребенка, и долгими ночами прокручивал в голове, куда нанести удар, чтобы видеть ее глаза, пока она будет умирать. Думал о том, каким будет этот взгляд: безумным, как все в ее разбитной жизни; испуганным, как у загнанного зверя перед охотником; полным ярости, словно бы отражая его, Рогожина, главную суть. Но, когда она так мирно лежит и еле слышно посапывает во сне, сбросив с себя свадебное платье и распустив сложную прическу, в голову мысли о смертоубийстве, как назло, не идут; убивать во сне – словно бы как со спины, может, еще хуже; Рогожин этого для нее – и для себя самого – не хотел. Дошел до дивана на ватных ногах, упал на подушки и заснул вмиг, будто бы не было в нем никаких волнений. Настасья сама позвала свою смерть, разбудив его в тот ночной час, когда до рассвета совсем немного, но за окном темно – хоть глаза выколи. Она смеялась, сумасшедшая, и дергала его с дивана на кровать; понятно, зачем – поразвлечься ей хотелось перед тем, как они снова будут бегать от Мышкина по всей стране (глупая, глупая, глупая, чего ты боишься, что он тебя найдет, ты молиться на это должна!), по городам и весям, кутить, пока голова от шампанского не взорвется, пока водка дыру в желудке не выжжет. Легла перед ним, как была, растрепанная и заплаканная, кажется, и усмехается еще – мол, ублажай меня. Густой, бешеной, удушающей тьмой давили на Рогожина оба его желания, и ни одно не могло пересилить другое; книга с ножом лежали на тумбочке рядом с кроватью (после он нечаянно, да подумает – может, Настасья знала? может, хотела?), по-хорошему, ему нужно будет только руку протянуть, и все будет кончено. Но что-то в мозгу, набухая, наливаясь кровью, давило изнутри черепа, и, чувствуя, как ускоряется его сердце, Рогожин понимал, что не может сделать ни одного, ни другого просто так – нужно совершить одним махом и то, и то. Навалился на Настасью в привычной позе, придавил ее своей медвежьей тяжестью к постели, а она все смеется беззвучно, и не знает, что обречена. Тишина – звенящая, в такую тишину даже не поверишь, коли не познаешь ее; кровать не скрипнет, ветер не просвищет, ничего – кажется, Рогожин слышит, как бьется сердце Настасьи. Она обхватывает его ногами, царапает спину, прогибается, как всегда делает – красивая, бесконечно красивая, тонкая, бледная, словно фарфоровая статуэтка; и кто бы догадался, что внутри такой красы – звериная, неутолимая похоть? Он водит пальцами по ее ребрам, выверяя, куда и насколько быстро, а она рвано вздыхает – хорошо ей, значит, приятно. Она лишь охнет легонько, когда он отстранится, хотя не закончилось еще ничего; не понимает Настасья, что у Рогожина на уме, да и никогда не понимала, ежели по-честному. А он тянется за ножом, она даже вскрикнуть не успела – вот уже лезвие у нее застряло меж ребрами, и она вновь прогибается, но уже не хрупко и красиво, а по-уродски, в предсмертной конвульсии. Совсем немного крови брызгает на рубашку Рогожина, и Настасья обмякает, прикрывая дрожащие веки. Только вытащив нож, обтерев его о простыни и отойдя на несколько шагов, Рогожин понимает, что не увидел выражения ее глаз. Прошло уже все – и разговор с Мышкиным, и страшная болезнь, и суд, и приговор он услышал, а еще кажутся ему эти глаза на каждом шагу, в каждом темном уголке, в каждом нечаянном сне. Сейчас Парфен стоял на пороге, как выразился после заседания прокурор, «новой жизни» – а если без великосветской желчи, то проводил последнюю ночь в камере перед тем, как его отвезут в Сибирь, на каторгу. Парфен знал, что этой ночью ему не заснуть, но и понимал одновременно с этим, что больному и не выспавшемуся любая дорога – ад, а уж тем более дорога через всю Россию, так что с горем пополам он пытался в последний раз за следующие пятнадцать лет заснуть покойным сном. Ворочался с боку на бок, по часу смотрел в одну стену, в другую, в потолок, и только начал смежать веки, как за стеной послышались тихие, медленные шаги. «Утро уже, что ли?» – выдохнул сквозь зубы Парфен. Неужели так быстро? Он понял бы, что прошло три, четыре, ну пять часов, но все десять? Некто за стеной толкнул дверь. Парфен встрепенулся – неужели было не заперто все это время? Невозможно, они же все по триста раз проверяли изо дня в день… Но, увидев, кто пришел к нему, Парфен уразумел, что внезапному посетителю не нужны были ключи. Ей нужно было оставаться в своей чертовой могиле. Настасья, бледная, без единой кровинки в лице, воздушная, как одно лишь воспоминание, присела в ногах его; ее тело было прикрыто лишь полупрозрачной накидкой, а русые волосы были темны и тяжелы, будто бы от воды. Рогожин не смел издать и звука. Настасья тоже молчала – а может, и вообще не могла говорить, откуда ему-то знать. Она нагнулась, откинула одеяло и воззрилась на Рогожина мертвенными глазами. Взяла его руку; Рогожин думал, что ее пальцы будут ледяными, но ошибся – касание было бесплотным, ни на что не похожим. – Т-ты… ты как… – наконец пробормотал Рогожин, отодвигаясь как можно дальше от Настасьи. Та, мотнув головой, до боли крепко вцепилась в его ладонь, и Рогожин застыл, не в силах даже свести с нее взгляда. – Мы ведь с тобой в тот раз не закончили, – шептала Настасья, еле-еле размыкая губы. Голос ее будто бы отдавался в самом черепе Рогожина, и неясно – то ли это сон, то ли видение, то ли вновь набухает воспаление в мозгу. – Позволишь мне, Парфен? Да не поднимайся, я сама все сделаю… Она повела плечами, скидывая невесомую накидку, и та, упав, растворилась в воздухе. Парфен будто бы примерз к своему месту; неистово хотелось заорать, разрушить эту иллюзию, чтобы прибежал тюремщик и позвал доктора, потому что снова Парфен Рогожин стал бредить… Но нет сил, руки будто окаменели, язык прирос к небу, и глаза нельзя ни отвести, ни закрыть. Маленькая ранка меж ребрами Настасьи так и не зажила, мерцая алым, белым из-за кости и желтым из-за жира под ее левой грудью. Парфену казалось, что если он раздвинет края ранки пальцами, можно будет увидеть Настасьино сердце, и он не знал, что будет хуже: если оно серое, гнилое, с такой же маленькой ранкой, идущей насквозь, в самой середине, или же если оно будет биться, да еще так громко, тяжело, с влажным мясным звуком, алое, сильное, брызжущее кровью из проделанной ножом дыры. Настасья задрала его робу и повела руками в волоске от его груди, будто бы сама раздумывала, а не вырвать ли ей Рогожинское сердце. Потом склонилась, поцеловала его меж ребер, а затем касалась губами все ниже и ниже, прочерчивая ледяную дорожку до самого паха. Каждое прикосновение запускало в Рогожина жгучую, болезненную искру, и сердце его заныло так сильно, что, кажется, прямо сейчас разорвется. Доведя Рогожина до такого состояния, которого она желала, Настасья не произнесла ни слова, лишь холодно, так, как не делала никогда, усмехнулась краем синеватых губ. Затем, такая же скованная, оседлала его – лицом к стене, а к Парфену спиной – и медленно-медленно, словно дразня, начала двигаться. При всей жути происходящего Парфен не сумел сдержать жалкий, высокий стон, в котором было гораздо больше испуга, чем какого-то иного чувства. Настасья же ни звука не издавала, словно бы заиндевело, онемело у нее все внутри, и ничто не вызывало у нее ни единого ощущения. Парфен мог по пальцам одной руки сосчитать все те разы, когда Настасья сама, без понукания, седлала его бедра; в ее натуре было что-то, что требовало ласки, неги, лености, а потому Настасья пред ним чаще всего лежала, изредка – стояла на коленях, а уж по каким-то неведомым праздникам могла и на четвереньки опуститься, но и это было из разряда именинных подарков. Почему-то в этот момент, когда его имел призрак убитой Настасьи, Парфену казался подозрительным не сам факт – мало ли он галлюцинаций видал, на больничной койке ворочаясь, – а поза; в жизни он такого не видел вообще – странно это как-то, спиной, – а с воображением у Рогожина было туго, и потому было ну полной загадкой, отчего происходила вся эта жуть именно так. С каждой минутой волосы Настасьи все больше темнели, словно бы она сама готовилась раствориться в спертом ночном воздухе; лопатки ее, ребра, позвонки выпирали до нездоровой степени, будто Настасья голодала несколько месяцев или страшно болела. Парфен видел, как ритмично поднимается ее грудь из-за дыхания, и движение это парализовало и гипнотизировало. Эта неземная Настасья будто бы вся состояла из одних лишь костей: острый, бледный, будто светящийся в темноте профиль; запястья, тонкие до того, что жилы выпирали из-за малейшего напряжения; тощие бедра с синюшными кровоподтеками – это она в скамью кареты влетела, когда сбегала со свадьбы… И сжимала она Рогожина внутри не как обычно, влажным теплом, а тем же неописуемым касанием, каким поглаживала его ладонь. Последнюю минуту Настасья двигалась, полностью отвернувшись. Руками, тонкими до ужаса, она опиралась на койку – и у Рогожина упало сердце. Она же… Она же физически дотянуться не может – приподнялась до того, что почти уже Рогожина не касается, а руки, руки-то все еще на матраце… Парфен не стал приглядываться, где у этой Настасьи что не так – в локтях ли, в запястьях или в пальцах. Знал только, что такого существовать не может, не должно, ради Бога!.. В волосах Настасьи, ставших уже черными, аки вороново крыло – тьма расползалась по ним густо, постепенно, проливаясь густыми чернилами, – что-то блеснуло неверным лунным светом. Рогожин не успел даже пробормотать свое «Отче наш…», а Настасья уже вытаскивает своими нечеловеческими руками из прически лезвие – тонкое, длинное, белое, как сама она. Разворачивается к нему резко, скручиваясь в талии до того, что ребра хрустят, и заносит нож. – Свинья! – заливисто, громко до звона в ушах хохочет она, вонзая лезвие прямо в сердце Парфену.