скребется

С того дня, когда выли шакалы, с того дня, когда разверзалась темная гроза. С того дня, как он родился — его тело, не более чем клетка для чего-то чему нет имени. Дурьодхана прекрасно знает, без лишних слов и лишних косых взоров. Знает, и терпит, стиснув измученные зубы. Терпит всю жизнь. Ибо всю жизнь в груди скребется. Что-то липкое, словно бы тягучая смола, которая желает воспылать. С рождения оно сидит в прутьях из костей, обгладывая ихмученные ребра. Когтями скрипит, истово желая вырваться наружу. Дед называет это нечто грехом. Дядя простыми желаниями. Ну, или иногда глупостью, которой у его «милого племянника» слишком много. Дурьодхана же молчит, не называя это ни как. Потому что, давая имя — признаешь. Признавая — делаешь частью себя. А не особо хочется становиться (окончательно) единым целым с подобным. Оно смеется сипло и шелестяще — словно бы ветер в ночи. Но так, что пробирает по коже посеребренными тонкими иглами. И ночи проходят без сна. Днем улыбаешься, треплешь братьев по волосам, беседуешь с сестрой, мыслишь о лучшем, любуешься терпением матери. Живешь и дышишь. Забываешь при свете ласкового любимого солнца о том, что после его заката останешься одинок. Только ты и мерзкий шепот. А шепот, меж тем, обещает многое: богатство и славу, власть и любовь, и иное-иное-иное. Обещает то, что уже есть, и то, что когда-то будет. Клянется в таких смешных вещах, что иногда хочется рассмеяться в ответ и спросить — и такое ты можешь, дай только тебе волю? Ответ у шепота всегда один — да, и такое могу, дай только мне волю. «Я дарую, если дашь мне в ответ…» — и так по извечному ободу колеса. Богатство Друьодхане было не нужно — он принц, у него много золота и серебра. Да и на что всё тратить, если ты ненавидим каждым? Слава Дурьодхане была не нужна — её вокруг и так было много. Только слава оказалась чёрной, как и все слухи и хлесткие упреки. Вот власть — её, конечно, хотелось. Более всего. Но, всё же, не так сильно, дабы давать свободу скребущемуся внутри. Хотелось ее собственными руками выдрать из чужих ладоней и ощутить сполна, а не получить все на жертвенном блюде. Чужое признание — тут, как и со властью, нет смысла получать. Есть лишь смысл добиваться, чтобы вкус победы был острее и слаще. Любовь — это уж совсем глупо. Глупо обещать то, что невозможно. Да, семья любит его. Но такая любовь — обязательство крови, она так проста и наивна. Настоящую любовь, когда вместо тела пожар, и ты готов отдать собственную жизнь за кого-то другого, когда кто-то для тебя мир, а ты мир для него, — ее он никогда не получит. Во всяком случае он точно не станет кому-то столь дорог, как свет и тепло. Тут дед был прав. Все обетования, без исключения, были не больше, чем ложью. Все, что мог дать ломаный голос — только пустые клятвы, которым не сбыться. Дурьодхана не дурак (не настолько дурак), знает слишком хорошо, что всего, чего он страстно и отчаянно желает, нужно получать своими руками. Или хотя бы чужими. Не важно. Но точно не уповать на шепот, который просто хочет занять твое место в твоем теле. В груди скребется. Настырнее и больнее. Чем старше — тем больше. Сложно сдерживать себя, и его тоже. Тем более, когда вокруг так много тех, кому хотелось бы свернуть шею. А голос еще и так упоительно лживо говорит, что уж такое простое желание он точно исполнит — отнять чью-то жизнь легко. Трудно порой шепот не слушать. Особенно, когда остаешься одинок. Когда остаешься один на один со своими обидами на мир, и на себя. Оно рвёт сердце кривыми зубьями, силясь опустошить изнутри. Все еще хочет занять его место. Нашептывает творить скверну. Как будто Дурьодхана сам, без указок, не справляется с тем, чтобы портить и уничтожать всё себе дорогое. Ведь ненависть, толкающая на бездумную жестокость, на у них, все же, одна на двоих — ненависть к миру; к надменным, насмешливым людям; к клевете и грязной лжи; к презирающим взорам со стороны; к одиноким скитаниям без сна; Ненависть толкает на низость. Но низость позволяет легче дышать. Голос тускло замолкает, когда дхарма снова и снова ускользает из рук. Когда становишься грешным. Дурьодхана говорит себе: «это месть за все то, что они сделали мне», а голос отвечает почти неслышно, с усмешкой: «конечно, как же иначе». Скребется, скребется, всегда скребется. Вокруг много горя, и это пища для шепота. Горе, страдание, невысказанные обиды, неуслышанные слова извинений, несовершенное прощение, наскоро стертые рукой слезы, разбитое зеркало с собственным кривым отражением — настоящий пир для того, что внутри. Проходят годы, десятки лет превращаются в пепел погребального костра. Оно все так же хочет увидеть мир. Увидеть, и разрушить то немногое незапятнанное, что у Дурьодханы все-таки есть. Пока есть. Он, конечно, не позволит забрать у него его радость. Пока может — борется. Пока еще знает, что он — это он, а шепот за спиной — глупый давний кошмар. Пока еще верит, что сможет отказать ему. Но это только пока. Скоро всё кончится. Когда слова иных о том, что ты монстр станут правдой. Не долго осталось, последние капли в чашу терпения и в чашу надежды. Но это произойдет не сейчас. Нет, пока еще верится в лучшее. Но поле Куру дождется своего часа, напьется багряной безгрешной кровью. Обязательно. И тогда нечто внутри будет хохотать без умолку и устали, празднуя победу. Не победу сынов Панду, не победу сынов Дхритараштры. Празднуя свою. А пока в груди все скребется, скребется, скребется.