Что, если не Рай?

      Плотно зашторенные окна и темная комната, единственным источником света в которой являлась лишь зажженная свеча. Так мало, чтобы можно было разглядеть всю постыдность и грешность этой ситуации, но при этом достаточно, чтобы родное видеть лицо, на котором можно было легко прочитать каждое действие относительно юного тела, каждую самую едва уловимую эмоцию. Всё то, что хотело бы скрыть.       Кажется, зрительный контакт затянулся. Но каждый продолжал упорно молчать. Чего добивались? Надеялись, что без лишних слов они смогут сделать вид, что этой ситуации не было, что все это было играми разума или банальным сном со слишком ярко выраженными элементами эротики. Вероятно, что и сумрак в этой ситуации должен был скрыть это грехопадение даже от стен родного дворца. Никто не должен узнать.       Это ужасно и аморально, что Российскую Империю так манил бархат юношеской кожи и эта некоторая отчужденность во взгляде сине-зеленых глаз, когда отец в очередной раз слишком занят третий день подряд, чтобы хотя бы вместе пообедать и просто о чем-нибудь поговорить. Так ужасно, что хотелось ласкать это тело как самую желанную любовницу, целовать и ни в коем случае никуда от себя не отпускать. Это уже откровенно смахивало на собственничество, но именно таким РИ и был. Жутким собственником. Если его — то только его. И упаси, Боже, если кто-то попытается у него это отнять.       Союз чувствует, как быстро поднимается температура в комнате. Кажется, что дышать становится тяжелее. Вся ситуация до неудобства абсурдная, и юноша чувствует незнакомое ранее напряжение в теле. Под голову была заботливо подложена подушка, и он изо всех сил старался расслабиться и как-то переварить происходящее, пока ладони с длинными тонкими пальцами одаривали полуобнаженное тело столь желанной в тот момент прохладой.       Действия отца медленные и аккуратные, и ему по-своему жалко лежащего под ним сына, которого, казалось, сковывал не то испуг, не то смущение. Он чувствовал это напряжение в его теле, и больше всего империи сейчас хотелось от него избавиться. Медленно наклоняется к лицу, ласково проводит рукой по гладкой щеке и оставляет короткий и слишком невинный в этой ситуации поцелуй. И еще один. Другой. Четвертый. Медленно опускаясь от скулы к шее, он поглаживал и едва щекотал голые бока и живот, надеясь хоть как-то расшевелить Союза.       Кое-чего он все-таки добивается. Юноша покрывается мурашками и на мгновение отрывает спину от белоснежных простыней. Еще пока молчит, но уже, будучи не в силах противиться ощущениям, шумно и судорожно выдыхает, лаская слух империи. И до сих пор, понимающе переглядываясь, они продолжают молчать.       Касания становились все более нетерпеливыми, а поцелуи долгими и напористыми, оставляющими после себя ярко-красные, блестящие от слюны, отметины на тонкой шее. Особо чувствительные зоны распознаются в первые несколько секунд, поэтому именно сейчас, содрогаясь от новой волны мурашек, Союз не знает, куда деть трясущиеся руки, а потом ощущает ладони отца на своих. И становится немного легче, но температура продолжает расти, и юноша начинает понимать, что жар стоял не в комнате, а в собственном теле.       Мужчина отрывается от шеи, перекладывая одну из ладоней на подбородок юноши, чуть за него приподнимая лицо сына. Глядит на пересохшие бледные губы и успокаивающе поглаживает правую щеку большим пальцем, продолжая придерживать бледное лицо. Наклоняется, опаляя нежную бархатную кожу горячим дыханием. Уверенно, но так пошло и постыдно проводит языком по губам Союза, а после незамедлительно затягивает его в поцелуй. И все еще жалеет, стараясь слишком не спешить. СССР почти добровольно приоткрывает рот, позволяя отцу углубить поцелуй, да и в целом давая понять своим жестом, что можно. Все можно. Но губы все-таки предательски подрагивают, однако дрожь унимается, как только парень ощутил язык империи в своем рту. Постепенно поцелуй переходил от медленного и тягучего к быстрому и более страстному. Голову Союза сносит от каких-то неизвестных ранее и до одури приятных чувств, и, если честно, там уже не до паники. Языки сплетаются в порочном танце, и Союз теряет счет времени. Оказывается, что целоваться можно сколько угодно долго, пока по телу пробегает очередная волна наслаждения, а глаза сами закрываются, давая фантазии волю для изображения куда более неприличных картин.       А потом империя отрывается от уст преемника. Не внезапно, а медленно и плавно, наблюдая, как между ними протягивалась тоненькая ниточка слюны. Ладони опускаются на стройные ноги, по хозяйски поглаживая их, ощупывая. Руками рисует линии от внутренней стороны бедра к плоскому животу, затем проходится по ребрам, как бы мимолетно их пересчитывая, снова возвращаясь к узким бедрам.       У Российской империи худые и аристократичные тонкие руки, однако хватка довольно крепкая. Он удерживает юношу за внутренние сгибы коленок, аккуратно устраиваясь у того между ног. Держать себя в руках становится все тяжелее, и он ощущает, как по лбу стекает капля пота. Переводит взгляд на сына, а у того глаза бегают из стороны в сторону. Дышит тяжело, и ощущается, как отчаянно тело требовало продолжения, но при этом чувствовалось, как сильно оно этого боялось.       Это все равно неотвратимо. Империя, продолжая придерживать Союза за ноги, делает довольно плавный, но при этом уверенный толчок вперед. Юноша сжимается, и наконец-то до хруста выгибает спину, ощущая, как от резкого наплыва таких противоречивых и в большей степени неприятных и даже болезненных ощущений задрожали ноги и похолодели пальцы на руках. Изо рта непроизвольно вырывается сдавленный стон напополам с писком, который юноша старался всеми возможными силами заглушить. Казалось, что вот-вот в глазах замелькают звезды. Было одновременно стыдливо холодно и невыносимо жарко.  — Тшшшш, — так тихо и ласково шепчет империя, застывая, терпеливо ожидая, пока юное тело привыкнет. И до сих пор где-то в подсознании проскакивает мысль, что это все недопустимо, что так делать ни в коем случае нельзя… что надо остановиться, но, даже не глядя на ситуацию со стороны, мужчина понимал, что останавливаться уже нет смысла.       Это не так больно, как, наверное, могло бы быть, однако крайне неприятно. Телу непривычно. Союз жмурится, с силой впиваясь ногтями в простыни отцовой постели. Дыхание сбивается, голова начинает кружиться. РИ снова наклоняется, покрывает лицо короткими поцелуями, шепча что-то тихое и едва разборчивое.       Девственная плоть, отвергая инородный орган, сильно сжимала член империи. РИ жмурился от болезненных ощущений, но при этом продолжал медленно входить в тело юноши. — Я тебя очень прошу, расслабься. Клянусь, я все сделаю аккуратно, — продолжает шептать тот, легонько прикусывая сына за мочку уха. Стоны становились все более несдержанными, ибо держать себя в руках Союз уже не мог.       РИ точно знает, как заставить это тело расслабиться. Опускает ладонь на член Союза и начинает намеренно медленно водить по нему. Собственным телом ощущает волну мурашек и на мгновение прикрывает глаза, отдаваясь в объятия экстаза. Орган встает почти моментально, что, в принципе, неудивительно. Сын повторно отрывает спину от кровати и дышит так тяжело, громко и непристойно, что империя с трудом сглатывает скопившуюся во рту слюну. И все-таки картина великолепная: щеки уже давно налились пунцом, руки судорожно хватаются за простыни и одеяла, рот приоткрыт, а взгляд уже не бегает стыдливо, а почти уверенно обращен к мужчине.       Империя продолжает медленные и плавные толчки и все ждет, когда же юноше станет легче. Но тот продолжал извиваться под мужчиной, закусывая собственное запястье. В уголках глаз заблестели капельки слез, которые отец так трепетно стирал кончиками пальцев, и снова покрывал усеянное веснушками лицо поцелуями и проводил кончиком носа по щеке, подобно ласковой кошке.       Постепенно юноша перестал сжиматься, РИ начал уверенно увеличивать темп, перемещая ладони на бедра Союза, примыкая к нему как можно ближе. Очередной толчок, пассив снова выгибается, едва ли не подскакивает, а из груди на этот раз вырывается довольно громкий неконтролируемый стон неподдельного наслаждения. И застланный пеленой возбуждения разум императора думает, что хочет слышать эти стоны еще — вновь и вновь. РИ продолжает толкаться в заветную точку, все крепче и крепче хватая юнца за бедра, кажется, оставляя на них синяки. Имеет ли значение? Союз извивается, едва ли не захлебываясь в собственной слюне, запрокидывает голову назад и спускает все тормоза, будучи готовым сорвать этими чертовыми стонами себе горло — оно того стоит. Чего еще надо? И от переизбытка ощущений картина перед глазами расплывается, на мгновение даже теряется ощущения восприятия реальности.       Более менее приходит в себя, когда вновь ощущает горячие прикосновения губ к своей шее, и тогда юноша цепляется пальцами за плечи мужчины, едва успевая подумать, что царапать плечи гораздо приятнее, чем простыни. Царапает, кажется, до кровавых полос. И хорошо. Черт возьми, так хорошо! Хочется, чтобы это не прекращалось. Хотелось большего. Позабыв напрочь о стыдливости, Союз, однако, не ощущал себя падшим человеком. И почему он до сих пор не произнес ни слова? Да потому что сказать тут было попросту нечего. И даже если бы и было — все равно бы не смог. Сил бы не хватило.       А РИ, видя, что партнеру хорошо, все сильнее и сильнее увеличивал темп. Потом будет каяться, ведь сейчас он был никем иным, как самым настоящим проявлением похоти — одного из смертных грехов. Будет каяться? Нет, он скорее признает, что ради таких моментов и в Аду гореть нестрашно. Он — глубоко верующий человек это признает, потому что сейчас глядит на лежащего под ним и буквально дрожащего всем телом от удовольствия сына, отчаянно царапающего ему плечи, и думает: если это не Рай, то что?       Чувствуя, что скоро кончит, император снова опускает ладонь на орган сына. И снова водит намеренно медленно. Потому что имеющихся стонов, постепенно становящихся хриплыми, ему было уже мало. И он вытягивает еще. Снова и снова, уже не пытаясь обнаружить тот момент, когда резко стало безразлично, что кто-то может узнать. И он, тяжело дыша, терпел, желая максимально растянуть этот момент. В последний миг замирает, в последний раз глядит на вымотанное лицо сына и сначала дает кончить ему, а затем изливается сам, в тот же момент падая на подушку, утирая со лба капельки пота.       Юноша наконец получает возможность как следует отдышаться. Тело все еще била приятная волна дрожи, вызванная разливающимся экстазом. Союз очень отчетливо ощущал, как у него онемели ноги, но сейчас это волновало меньше всего. Уж до утра он точно вставать никуда не собирался. — Господи, как же хорошо… — наконец-то произносит он охрипшим голосом и точно знает, что на такое заявление отец просто не сможет не улыбнуться.       Желание что-то говорить отпало снова, на смену ему пришла дикая сонливость. Союз и не помнит, как засыпает, лежа на отцовой подушке, сжимая коленями край одеяла. А империя еще поднимается, намереваясь одним легким дуновением затушить свечу, окончательно погружая комнату в беспросветную тьму. Снова ложится как можно ближе к уснувшему преемнику. И все равно на душе было спокойно. Все размышления он предпочел отложить до утра, а пока приятнее всего было обхватить руками разгоряченное тело, притянуть его ближе к себе и зарыться носом в рыжеватых прядях.       Да, это ненормально. Совершенно аморально и ужасно. И если общество узнает — оно их не примет. Но если это в итоге произошло, значит так тоже бывает.