Вино

Когда чужая ладонь обхватила его запястье, Тимоти вздрогнул. Даже не захотел оборачиваться, и так прекрасно понимал, кто к нему подошел. Понимал по ощущениям, по размеру чужой руки, по мягкости пальцев, по слабому сладкому запаху, который резко ворвался в его личное пространство. Мурашки пробежались по спине. — Все в порядке? — произнесла она. Так тихо, лениво двигая ртом, положив голову ему на плечо. Сирша. Та самая, давно знакомая, незабываемая, вот она — нарушает его рамки снова и снова. Тимоти слабо кивнул, накрыл ее ладонь своей, поверх — так, как нужно было. Сил на большее он в себе не нашел. То, что они снова снимаются в одном фильме казалось какой-то шуткой, выбивающей из-под ног почву. Он уже даже не считал. Годы, месяцы, дни, проведенные с ней. Это было таким своим, таким натуральным, правильным. Даже ее острый маленький подбородок на его плече казался Тиму чем-то само собой разумеющимся. Вот она — константа. Постоянная, перманентная. Никуда не уйдет, всегда рядом. Настоящий друг. Старая добрая подружка. Болит невероятно. Не хватает только парных браслетиков с именами друг друга и совместных ночевок. Ночь с ней. Волосы на затылке зашевелились. Спать с ней рядом. На одной кровати. Чувствовать ее тепло всю гребанную ночь. Обнимать, когда захочется. Целовать между лопаток, пока она спит, просто чтобы набраться энергии, чтобы впитать в себя немного жизненных сил. А лучше, чтобы как с Леди Берд. Чтобы сминать ее губы до полуобморока, трогать ее кожу, покрытую веснушками, сжимать до синяков. Чужая ладонь под его пальцами вдруг показалась Тимоти святой. Подарком с небес. Сирша вся была как подарок с небес. Поверни голову — и дотронешься губами до ее виска. Господи. Еще несколько фильмов с ней и он свихнется. Потеряет крышу. — Давай выпьем чего-нибудь вечером? Я скоро с ума сойду. Надо же. Она тоже. Тимоти осторожно взглянул на нее, когда та вышла из-за его спины. Встала рядом так, что дышать стало легче, но горло все еще драло от попытки сказать ей хоть слово. Он молил всем богам, чтобы его взгляд не выдал все с потрохами. Тимоти впервые увидел ее за сегодняшний день так близко, прямо рядом с собой, а не бегающую между площадками и трейлерами, там, где сложно ухватить взглядом. Он, кажется, уже почти привык к тому, что его дыхание сбивается каждый раз от встречи с ней. Сирша всегда выглядела невероятно. И он всегда смотрел на нее как впервые. — Хорошо, — титаническими усилиями, смотря под ноги, — у меня есть вино в трейлере. Что-то французское, если честно, я даже не знаю, откуда и где я его достал, не думаю, что будет плохо, да и… — Да. Здорово. Вот так просто. Перебила его вихрь бесполезных слов, будто увидела, насколько он занервничал. Улыбнулась широко, немного сощурив глаза. Так, что у Тимоти сердце сжалось до боли. Она дополняла его. Знала, какой он неловкий, наивный. Нашла свой подход. И Тим совсем не обижался, знал, что от волнения его несет. Вечером с ней. С вином. Вдвоем. От такого даже колени задрожали. — Я приду после съемок. Только сначала схожу в душ. Почему в Австралии так жарко? Она ушла, не дождавшись ответа на риторический вопрос. Не переставала улыбаться, пока шла обратно на площадку, поворачиваясь к нему и махая рукой. Тимоти смотрел, как она удаляется. Смотрел с нежностью, со щемящим сердцем. Рассматривал ее тонкие плечи, волосы, собранные в низкий хвост. Все было таким идеальным. Таким правильным. Внезапно вспомнилось, как Лили махала ему так же. От этого стало больно. Конечно, она ему нравилась, ему нравились ее влюбленные взгляды, поцелуи без стеснения. Наверное, если бы не Сирша, он бы так и остался с ней, ему не с кем было бы сравнивать. Но сейчас он не мог. Все в ней кричало, что она не та. Ото всех вокруг исходили эти крики. Сколько ночей он провел с не теми девушками? Сколько раз целовал не те губы? От этого пальцы нервно сжали край толстовки. Он расстался с Лили еще в прошлом месяце, почти со слезами наблюдая, как в ее глазах расцветает что-то, вроде понимания. Очевидность происходящего стала сдавливать ему легкие. Почему тогда Сирше не было очевидно? Почему в ее глазах не цвело, не билось вихрем то самое понимание? Сколько раз она уходила, как сейчас, убирала подбородок с его плеча, размыкала пальцы с его запястья так, что все в нем сбивалось в какую-то жуткую, нечеловеческую боль? Боже, сотни раз. Тысячи. Миллионы. Крик помощника режиссера неожиданно дал ему мысленную оплеуху. Правильно, работа. Работа — это самое главное, самое простое. Понимать, чувствовать, рисовать из себя нового человека. Сейчас он рисует из себя друга, лепит новые эмоции. Господи, только из-за своей профессии он еще не прокололся. А может, только из-за нее и не обрел счастья. Виски скрутило головной болью, понимая, как долго осталось до вечера. Вечера с ней. … Ожидание выворачивало пальцы. И без того не большой трейлер, казалось, с каждой секундой складывался в маленькую коробку. Тимоти никогда не был клаустрофобом, но из-за Сирши у него находилось все больше страхов. В темноте стало страшно потому, что ее нет рядом. Огонь начал казаться пугающим, после того, как стал ассоциироваться с ее волосами, развивающимися на солнце. Пугало, потому что хотелось прикоснуться. Боже. Он сходил с ума. И когда все это началось? Сложно сказать. Просто в один момент ее стало мало, вот и все. Мир зациклился на ее тонких губах, небесных глазах и лебединой шее. На выступающих позвонках, когда она наклоняет голову. На россыпи веснушек по лицу. Все ее вдруг стало его тоже. Тимоти смотрит на часы, зачем — неизвестно. Время она не назначила, просто бросила в воздух это «вечером» и ушла. После съемок. «Только сначала схожу в душ.» Лицо вспыхнуло. Возможно, ее тело прямо в этот момент, эту секунду… Обнаженное. Нагое. Голое. Поясница против воли выгибается. Как же страшно, господи. Жить вот так. Быть влюбленным? Нет, нет. Зависимым. Нуждающимся в ней. Так сильно, что не выпускать ни на секунду ее образ. Закрой веки — и под ними ее светлые глаза смотрят туда, куда никому нельзя. Туда, куда и сам Тим вряд ли найдет смелость заглянуть. Обнаженная. Под душем, где волосы мокрыми прядями вьются лозой по ключицам, лопаткам. Глаза закрыты, руки осторожно касаются мокрого тела мочалкой, трут его до чистоты. Она такая чистая, боже. Ангельски. Сакрально. Хочется стать ее рукой, чувствовать ее собой. Знать какого это — касаться Сирши Ронан вот так, в душе, нагой. Голой. Обнаженной. Эти слова в голове текли тягучей смолой. Нет. Сейчас она зайдет веселая, дружественная, открытая. Твоя подруга. Настоящий друг. А ты думаешь о ней так неправильно. Так грязно. Смириться и наслаждаться, пока она лепечет своими требующими поцелуя губами о своей жизни. Целовал бы ее до полусмерти. Но еще важнее, что слушал бы до смерти. Стук в дверь оглушает. Да, говорил же себе, предупреждал. Тимоти открывает дрожащей рукой, встречает чужие улыбающиеся глаза, губы, щеки. Сирша вся светится. Светится для него. Улыбается для него. Господи. Собраться как профессионал, улыбнуться почти не натянуто, потому что волнение волнением — а в сердце загорается несоизмеримое тепло, отчего губы сами тянутся. Впускает ее, показывает молча на бутылку неизвестного французского вина. Она без слов садится на маленький диванчик, расслабляется, кладет голову на спинку. Прикрывает глаза и выглядит невероятно. Тонкая шея просит прикосновения, приоткрытый рот манит бесконечно. Это все дает столько места для воображения, что Тимоти становится плохо. — Я… у меня нет ничего, чтобы закусить, кроме чипсов, — говорит, дежурно улыбаясь, — я не мастер организации. — Да, Тимми. — Сердце сжимается, когда она начинает тихо смеяться, — я это прекрасно знаю. Неси свои чипсы, Гордон Рамзи. Тимоти улыбается почти по-настоящему. Идет в уголок трейлера, фальшивую кухню, не так и страшно — думает, главное расслабиться — вбивает себе в голову. Как сложно. Впервые так сложно. Сколько лет ты ее знаешь, сколько раз ты был с ней наедине и все еще боишься. Наедине? Он опирается ладонями о столик. А были ли они наедине? Съёмочные площадки, репетиции, многочисленные премии, красные дорожки. Ничего не приходит в голову. Они впервые так. Сами. Одни. Осознание этого бьет под дых с такой силой, что слюна не проходит в глотку. Задыхается. Столько лет вместе и никогда не были вместе вот так, по-настоящему. — Я, конечно, понимаю, что рецепт не из простых, Тим, но долго ты еще будешь там стоять? — Тихо говорит, почти как кошка. Как пантера, как животное. Что-то в ее тоне заставляет его колени подгибаться. Актерская игра не работает. Ничего не работает. Соберись, давай же. Это же всего лишь Сирша. — Тимми? — Настороженно. Это она, она. Она. Не всего лишь Сирша. Это, черт побери, она, в его трейлере, после заката, на его диване, хочет вина. Вина с ним. Пальцы с силой сжимают край столика. Он так не может. У него разрывается сердце. Почему так сложно дышать, когда она рядом? Как дошло до того, что он на грани панической атаки. Атаки из-за чего? Из-за любви к ней? Любви к ней. Сумасшествие. Дикость. — Тимми, что случилось? Прямо за спиной. Отойди, нет, выйди из трейлера, из головы. Такая красивая. Такая божественно красивая. Как же ей не идет беспокойство на лице. Как же ее портит этот напуганный из-за него взгляд. Хочется дотронуться губами. Разровнять морщинку между бровей, дотронутся до закрытых век, забрать из ее глаз страх своей нежностью. Хочется ее в своих руках, мягкую, податливую, такую чистую, такую любимую. Его. Защитный механизм у Тимоти всегда работает плохо. А сегодня он его сносит к чертовой матери. И впивается в ее губы с такой надеждой, которую никогда не испытывал. Так дико. Со страхом, что это — его единственная возможность поцеловать ее. Даже не открывший вино, осмелевший своим отчаянием, с разрывающейся головой от… нужды? Желания? Нет. От бесконечной необходимости. Сжимает губами ее губы как тогда, на съемках того глупого фильма, когда вокруг было так много человек. Невероятно. Он чуть было не забыл ее вкус. Фарс. Почти преступление. Ладонь толкает его в грудь еле заметно на фоне его обезумевшего страха. На фоне сирен в его голове, которые так и норовят предостеречь, заставляют очнуться. Прекрати это, прекрати. Все испорчено. Сирша отрывается от него, кажется, даже не ответив на поцелуй. Сердце колотится где-то в позвоночнике, под ребрами, в руках, и он везде, везде — этот бешеный пульс загнанной добычи. Ты ее целуешь, разве не она должна быть твоей добычей? В ее глазах — непонимание. Полный бедлам. Еще немного и Тимоти услышит, как винтики в ее голове начинают вращаться, шок медленно проходит. Тим молится всем богам, внимает всем силам лишь бы не увидеть на ее лице сожаления. Жалости к нему. Не услышать «извини, но». Это «но» порвет его на части, он знает это. Сломает в нем что-то навсегда. Она шепчет тихо, наполняя комнату почему-то оглушающим: — Не так. И целует сама. Так осторожно, что фейерверки взрываются под веками. Нежность, не имеющая границ и конца, в этом поцелуе расцветает так сладко, так невинно. Все забывается. Все страхи, мысли, волнения. Твоя Сирша целует тебя с такой любовью, на которую не способен никто. Кладет свою руку на твою щеку, именно ту руку, те пальцы, и эта мягкость кожи, мягкость, которая узнается из миллионов. И сердце возвращается на место. Бьется в груди, разрываясь от счастья. Такая красивая, такая нежная, такая живая. Тимоти дотрагивается до ее шеи, до ее талии, до ее плеч. Все это — в веснушках, все это мягкое и кристально чистое, почти нереальное. Она ускоряет, углубляет поцелуй, тоже хочет всего и сразу, целовать его, дотрагиваться. Сирша — это священный грааль, билет к вечному солнцу, аллергия на вязкую тьму. Отвал, отвал всего. Под его копчиком — край столика, и Тимоти находит в себе почти невозможную силу оторваться от нее всего на мгновение, чтобы увидеть, что все хорошо, что она улыбается, дает ему поменяться местами, упираясь в столик теперь своим телом, своим копчиком. Осторожно садится. Смотрит с этим кошачьим, животным призывом. Где твоя нежность, Сирша? Когда эти небесные глаза успели наполниться отголоском похоти? Ты хотела этого, ждала, знала, чем все закончится? Тянет к нему руки, обнимает за шею. Смеется. Целует. И от этого так хорошо, как не было никогда. Ни с кем. Ни с одной девушкой под его ладонями. Потому что она именно та, та самая, правильная, такая идеальная. Ее кожа так потрясающе подходит под его пальцы, рот под его губы, изгиб лебединой шеи под его язык. Расцеловать. Вылизать всю. Оставить отметины. Петлять между этой нежностью и страстью на самых тонких гранях, как между адом и раем. Он разрешает ей все, в глазах Тимоти полная покорность, обожествление. Смотри, что ты делаешь, смотри. Приручила меня, как зверька. Веди куда хочешь, бери, что заблагорассудится. Все отдам. И господи, как легко его завести, снести с петель. Сирша отстраняется, чтобы раздвинуть ноги, подпуская к себе ближе. И от этого срывает крышу. Она открывается. Открывается для него. И ему остается только ворваться в этот ворох прикосновений, поцелуев, недосказанных слов. А говорить ничего и не нужно, они все понимают идеально, его молчание, ее «не так». Все собирается пазлом, забытыми кусочками, на свои места, соединяясь идеальными формами. Сирша смыла с него все краски, очистила добела. Оживила. И Тимоти впервые не страшно. И Тимоти впервые не рисует из себя другого человека.