Туши свет!

Прозрачные стены, белый пол, потолок, кровать и даже одежда. Эхо, раздающееся по всему центру от единого шепота, звуки работы автоматической системы безопасности, подачи еды, туалета и прочих принадлежностей. Осаму был рад, что его не заставляют ссать в штаны, хотя, казалось, всё к этому идет. В центре находилось по меньшей мере десятки тысяч одиночных камер для самых опасных эсперов мира. Он не помнил точно, где находится эта тюрьма… кажется, в Англии? Или не в Англии. Нет, он помнил. Точно помнил, вот только мысли его стали путаться. Вся его голова работала лишь для одной цели — спасение близких ему людей. Близкие… До сих пор странно. Дазай помнит, как начал ценить дружбу превыше собственных интересов. Хотя… какие у него могут быть интересы? В его интересах разве что самоубийство, однако никто не в силах оценить по достоинству его увлечение. Ну, еще он любит выпить, однако почему-то даже в этом редко кто составляет ему компанию. В Портовой мафии было больше людей, готовых составить тебе компанию за распитием спиртного. Жаль, что это время закончилось. Осаму не знает, зачем согласился выбрать свет. Опять же, ради дружбы. Дружбы с человеком, с которым он будет дружить и после смерти. Наверное, это единственное, что он ценит больше, чем своё экстремальное увлечение и хорошую выпивку, и, тем не менее, есть вещи, которые он тоже научился по-своему ценить. Приятные разговоры. Центр был очень большой. Дазай был в отключке, когда его привезли сюда. Их постоянно накачивают какой-то дрянью, чтобы можно было спокойно извлекать особо опасных преступников из камер. В его комнатушку обычно заходило человека три. Из отверстия в стене подавался усыпляющий газ, затем эта компания приходила, связывала его и уносила. Так, примерно, раз в неделю при транспортировке. Да, раз в неделю меняли дислокацию всех преступников. Нет, так было не всегда, только когда в тюрьму поступило двое «особенных» эсперов. В этом здании, хоть и прозрачном, где всё было видно, как на ладошке, очищали его этаж, нижний и верхний. То есть, на всех трех этажах находилось только два преступника. Охрана это сделала для того, чтобы они могли спокойно переговариваться друг с другом. Но кто же знал, что они могут делать это в любое время, в любом месте? Собственно, если бы они хотели, то давно бы сбежали, несмотря на все эти их глупые перемещения по этажам. Нашли же охранники себе забаву. Еще и сидят, слушают их разговорчики. Кстати говоря, слышимость в центре была просто замечательная. Можно было слышать, что говорит заключенный в камере на два этажа ниже, и это ужасно мешало спать. В общем-то, спал Дазай и так очень плохо. Так же, как и его сосед по несчастью. Фёдор перелистывал своими худыми пальцами белые страницы книг, которые успел вымолить у охранников. Те надеялись, что так смогут получить хоть какие-то ответы, мол, ни одно решение этого человека не может быть напрасным. Но, как бы это не было странно, Достоевский действительно просто читал книги. Правда, Дазаю это не нравилось, ведь тогда парень начинал его игнорировать, а у Осаму в камере книг не было, и он умирал от скуки. Пару раз он пытался сделать какие-то поделки из бинтов. Еще строил всякие штучки из еды. Катался по камере в одеяле, но это, скорее, чтобы просто рассмешить Фёдора. В такие моменты тот отворачивался в книгу или прикрывал ей лицо, пытаясь не выходить из роли той еще важной и всегда сосредоточенной особы. И это уже смешило Дазая, ибо подобный вид Достоевского был очень для него нехарактерен. В эти моменты он понимал, как все-таки сильно они друг от друга отличаются. — Как думаешь, какая сейчас погода на улице? — спрашивал Осаму, глядя в прозрачный потолок. — Думаю, тепло, — Фёдор перелистывал очередную книгу и не смотрел на соседа, хоть детектив очень часто обращал внимание на то, как тот задумчиво смотрит на него. — Почему? — Потому что иначе и в центре было бы холодно. — Логи-и-ично… — устало протягивал Дазай, переворачиваясь на бок и обращая внимание на Достоевского. Тот, увидев, как парень перевернулся, сразу же посмотрел на него. — Скучно? — на его лице возникла нежная, доступная только его светлому лицу, улыбка. — А ты как думаешь? — прежним тоном ответил вопросом на вопрос Осаму. — Когда ты был на свободе… что ты делал, когда тебе было скучно? — Мне не бывало скучно на свободе. — Что, прямо никогда? — он приподнялся, усаживаясь на кровати и по-турецки складывая ноги. — Даже на работе? — В моей работе не до скуки. — Вы, наверное, не загромождаете себя унылыми отчетами и планами, — подумал вслух Осаму и снова завалился на кровать. — И все-таки? У тебя же бывали моменты, когда ты… ну… бездействуешь? Или нечего делать. Или же просто надо подождать. — Да, бывало, — он перевернул очередную страницу. Фёдор неплохо умел делать несколько вещей одновременно: читать и вести беседу. Хотя сосредотачиваться на чем-то одном ему нравилось больше. — И что ты делал? Достоевский снова улыбнулся, но уже шире. — Дазай, у меня слишком много увлечений, которыми я могу занять своё время. А вот твоё неумение занимать свободное время говорит о недальновидности. — Ну да, ну да, — парень сверлил его хитрым взглядом. — И какие же у тебя увлечения? — Ну, например, я играю на виолончели. — Неужели? — он снова приподнялся и подпер подбородок руками, принимаясь внимательно наблюдать за читающим Фёдором. — Хорошо играешь? — Неплохо. — Сыграешь мне как-нибудь? Этот вопрос заставил Достоевского оторвать свой взгляд от книги и посмотреть на Осаму. Взгляд детектива сейчас был совершенно иным: он лежал на кровати, как ребенок махал ногами в воздухе и наблюдал за серьезным заключенным напротив. Его вопрос не был насмешкой, он абсолютно серьезно надеялся услышать, как тот играет. И абсолютно был уверен в том, что послушает. — И как я это сделаю? — Когда мы выйдем. — Отсюда из нас выйдет только один, — грозным тоном проговорил Фёдор, будто бы прожигая Осаму взглядом лиловых глаз. Но это не пугало Дазая и даже не смущало. Наоборот, веселило. Достоевский так держится за свои принципы, за свои приоритеты, так и хочется показать ему обратную сторону. Он ведь никогда не был на той обратной стороне жизни, не сокрытой тьмой. — И почему ты не хочешь быть человеком? — размышлял Осаму. — Демоном… Ох, извини… Богом быть очень скучно. — Скучно здесь только тебе. — Значит, я тоже Бог? — Или демон. Но Фёдор будто бы усилил свой прожигающий взгляд на мгновение, а затем снова вернулся к книге, пытаясь не обращать внимание на хитро улыбающегося Дазая, который снова поставил его в тупик. Ну и пускай дуется. Парень вновь посмотрел на прозрачный потолок. Сквозь него можно было увидеть заключенных на два уровня выше. Порой Осаму долго мог их рассматривать, хотя те вообще не занимались ничем. В общем-то, чем-то здесь были заняты только они. Остальные почти не разговаривали друг с другом, хотя были тут свои «компании». Тем не менее, они с Достоевским больше были увлечены разговорами друг с другом, когда эта крыса не возвращалась к своим замятым книжкам. С появлением книг в его камере, Дазаю становилось всё скучнее. Раньше они с Фёдором скучали вдвоем, а теперь он один. Более того, как-то раз он попросил дать ему почитать что-нибудь, но книги оказались на русском, и это заставляло Осаму гореть от злости еще больше. Был, конечно, вариант — попросить Достоевского почитать с переводом, но детектив сомневался, что тот ему не откажет. Они еще не вышли на подобные уступки друг для друга. А Дазай бы хотел послушать, как тот читает. Фёдор говорит всегда очень красиво, плавно, порой даже игриво. Голос его действительно был очень приятен слуху, несмотря на высокий тембр. Осаму хотел бы послушать и обратную сторону его голоса: как он кричит, как возмущается… … Как стонет. Но Достоевский всегда был так спокоен, что хотелось его задушить. Хотелось сделать хоть что-то, что это спокойствие бы нарушило. — Если бы я… предложил тебе повеселиться? — решил подзадорить его Дазай. — Повеселиться? — совершенно незаинтересованно переспросил Фёдор. — Да, — Осаму вновь глянул на него и, пока тот переворачивал очередную страницу, поймал по-прежнему холодный взгляд. — Ты мог бы повеселиться и без меня, если бы хотел. — Нет-нет, без тебя не так интересно, — улыбался Дазай, отворачиваясь к потолку. — Ведь я не могу выключить свет. — А я, значит, могу. — Думаю, да. Осаму не знал, каким образом Достоевский связывается с внешним миром, но он знал наверняка, что именно входит в его власть в этой тюрьме. Он прекрасно знал, что у него есть возможность технического управления этим зданием в некоторой степени, и тот бы вполне мог выключить свет на несколько минут. — И зачем тебе это? — спросил Фёдор. Ему уже было сложно скрывать свой интерес. — Я же сказал, чтобы повеселиться. — Ты не хочешь сбегать, но… чего ты хочешь? Тут Дазай снова сверкнул своими карими глазами и медленно поднялся с кровати, проследовав к самой близкой к Достоевскому стене. Тот отпустил свою книгу и сделал так же, они оказались друг напротив друга. Эти глаза. Они смотрели с жадностью, злостью и долей ненависти. Но было в них допустимое взаимоуважение и даже интерес. Они слишком похожи, и это роднит их больше, чем кровных братьев. Они сильны, но их главная способность — умение просчитывать ходы наперед. И умение просчитывать ходы друг друга — высшая мера их силы. Но сейчас, глядя друг другу в глаза, они не знали, каким будет ответ оппонента. — Неужели, просто веселье? — щурил лиловые очи Фёдор. — Почему я должен тебе поверить? — А почему не должен? Я давал повод усомниться в себе? — на его лице играла хитрая улыбка. — К тому же из нас двоих крыса ты, Фёдор. — Тогда почему ты должен верить мне? Что, если я отступлю, когда выключу свет? — Значит, ты всё-таки можешь это сделать? «Черт, так вот чего он добивался?» — подумал Достоевский, понимая, что ответил на один из вопросов Осаму. С другой стороны, это не его стратегическое преимущество. — Могу, — подтвердил он, тоже улыбаясь, как бы показывая, что просто позволил Дазаю это узнать, — но если ты скажешь, зачем тебе это. — Ответ «повеселиться» тебя не устраивает? — Мне нужны подробности. — Скажем… я хочу немного погулять. — И как же ты это собираешься осуществить? — Не без твоей помощи. — Хорошо, — Фёдор отвернулся от него и отошел подальше от стеклянной стены. — Я согласен. Сегодня в два часа ночи я выключу свет, и ты сделаешь то, что хочешь. — Я тебя не разочарую. — Надеюсь на это. Осаму ликовал. Он радовался своей маленькой победе, хоть и не знал, что вообще будет дальше и как этот день закончится. Более того, он не уверен, что вообще этот вечер переживет. Тем не менее, он отвлекся от своей основной задачи — помощь агентству, которое сейчас находится не в самом лучшем положении. С другой стороны, это хороший способ отвлечь Достоевского от его темных делишек. Пусть и ценой всего. Вечером освещение не убавляли. Здесь всегда было слишком светло и холодно. Постоянно под наблюдением, под контролем. Даже в туалете за тобой следит камера, и от этого только неприятней. Осаму так надоело, что он как на ладошке. Пора это исправить, хотя бы на вечер. Скорее всего, стоит погаснуть свету, как среди охраны начнется паника, и они, вероятно, пустят в камеры усыпляющий газ. Черт… это самое отвратное. Проблема, которую надо решить в первую очередь. Он примерно знает, откуда поступает газ, поэтому можно заткнуть вентиляцию подушками. В ванной выхода газа нет, поэтому можно спрятаться там. На восстановление контроля над светом у техников уйдет примерно около часа. За это время надо будет вдоволь навеселиться и насладиться темнотой в тюрьме. Возможно, Достоевский отключит электроэнергию совсем, и поэтому они смогут избежать даже газа. Вот только камеры в случае утраты электричества так и останутся закрытыми, однако Дазаю этого и не надо, у него уже есть свои карты в рукаве. Наступление вечера всегда происходило примерно одинаково. Охрана уже меньше обращала внимания на эсперов, и оставалась пара человек на дежурство, однако заключенные их все равно не видели, и Дазаю с Фёдором на них было абсолютно всё равно. Они знали, что в их головы никто не сможет проникнуть. Кроме них самих. Их камеры находились относительно далеко, и парни всегда на вечер сокращали расстояние — пододвигали кровати к передней стенке, укладываясь на них и смотря в глаза друг другу. Так было лучше слышно и видно, а также было проще установить контакт. Нередко Осаму замечал, как Достоевский закрывает глаза и засыпает. Возникало спонтанное желание прикрыть его одеялом, однако сквозь стекло сделать это невозможно. Во сне он напоминал фарфоровую куклу — такой худой, бледный, уставший и, казалось, совсем невинный. Дазай не понимал, как подобное существо может быть настолько злобным. Казалось, Фёдор создан для великих целей, но избавление мира от эсперов, да и еще и таким жестоким способом, помешанность на Боге, радикальные методы, обесценивание чужих жизней. Осаму вздрагивает, вспоминая, что сам был таким по юности. А что, если бы он таким остался? Ему не хотелось победы, ему не хотелось восстановления доброго имени агентства, спасения Йокогамы, той заветной книги, да даже самоубийства… Ему хотелось показать этому красивому и безмерно жестокому существу свет. — Ты спишь? — спрашивал Осаму, когда Достоевский уже прикрывал глаза. — Нет. — Ты не забыл? — Не забыл, — он снова прикрыл глаза и, кажется, пододвинулся ближе к стене. Дазай сделал также. Иногда можно представить, что он совсем близко, что он даже рядом. Они протягивали руки к стеклу, будто мечтая прикоснуться, и сквозь пустоту представляли, что чувствуют друг друга. Странное поведение, характерное только для них. Странные слова — для кого-то набор букв — для них поэзия, доступная лишь им двоим. Как эти умы способны думать на одной волне — загадка и для них самих. И самое страшное, что эти умы встали друг против друга. — Знаешь, Дазай, — тихо шептал Фёдор в полудреме, — вместе мы могли бы вершить великие дела. — Вместе? — Осаму тихо посмеялся. Это действительно звучит смешно после всех предательств, совершенных Достоевским. — Ты думаешь, что это возможно? — Да… возможно. — Ты хоть понимаешь, насколько это глупо? В тюрьме вдруг настала такая мертвая тишина. Не слышно было даже голосов из других камер. Эта тишина сейчас давила на самолюбие Фёдора, как свинец. Он не стал ничего отвечать Дазаю. — Конечно, вместе мы бы могли много чего достигнуть, — решил продолжить разговор детектив, — но ведь ты знаешь, что меня это не интересует. — Знаю. — И всё равно говоришь мне это? — Я просто мыслю вслух, что такого? — Что такого? — он снова посмеялся. — Нет, Фёдор, ничего. Снова повисло молчание. Достоевский часто отмечал, что начинает чувствовать себя неуютно в компании Осаму, потому что тот любит перегибать палку. Наверное, он просто забывает о том, что они действительно враги и должны на первый план ставить стратегию получения информации, а не этот бред, которым забито их постоянное общение. Распорядок дня в тюрьме был весьма однообразным: в 7 часов их будила какая-то ужасно нудная сигнализация, хотя не все от нее просыпались, да и не все спали в это время, ибо режим в подобных вечно светлых условиях ломается. Затем им через специальную систему — что-то, вроде, лифтов — подавали еду. Еда, кстати говоря, была просто отвратная, но Осаму уплетал её за обе щеки. Ему приходилось есть вещи и похуже. А вот Фёдор почти не ел: Его Величество могло откушать пару ложек, а затем с томным вздохом отодвинуть тарелку с едой смертных. Осаму часто просил доесть за ним, но никто подобного сервиса ему не обеспечивал. После этого сразу понятно, почему Достоевский такой худой. Удивительно, как он еще двигается с таким рационом. Спал он тоже очень мало. Часто Дазай просыпался, чувствуя, как тот ходит по камере, что-то обдумывает и грызет ногти. Честное слово, возникало желание подойти и дать ему по рукам за эту идиотскую привычку. А вот днем было очень приятно понаблюдать, как Фёдор посапывает в своей камере. Иногда он очень смешно шевелил носом, и Осаму отгонял от себя мысли о том, что это невероятно мило. В течение остального дня не было ничего интересного. Да, кормили их один раз в день, но довольно питательно. Если эту бурду вообще можно назвать так. Иногда в тюрьме включали классическую музыку, и Достоевский любил тихо мычать в такт. Порой они мычали так вместе, усмехаясь друг над другом. Вечером же объявлялся отбой, но не все шли спать. Редко можно было понять, когда именно наступает вечер. Они существовали в абсолютной изоляции от окружающего мира. Не знали, сколько сейчас времени, какой день, какой месяц. Это у них с Фёдором есть хоть какая-то связь с внешним миром, а вот другие заключенные, наверное, с ума сходят. Они с Достоевским тоже сходят с ума, но по-своему. Осаму уже отсчитывал время до двух часов ночи, чтобы приступить к совершению задуманного. В такие моменты он действительно чувствовал себя ребенком, который вот-вот понесется после школы домой. Вот только Дазай не знал, что такое школа, его жизнь несколько отличалась от жизни других детей. Как и Фёдора. И вот наконец-то заветные два часа наступили, и свет в камерах погас. По тюрьме прокатился довольный крик заключенных и прочие звуки, природу которых детектив не понял, кажется, запаниковали охранники. — Фёдор? — позвал его Осаму, а затем услышал его смех, сквозь шум вокруг. — Оставайся там. Дазай подорвался с кровати и забежал в душевую. Из любого помещения должен быть выход на случай пожара, и он знал, что запасной выход находится именно здесь. Протолкнув пространство пола на стене в душевой, он нащупал заветную крышку. Эта крышка открывается только при экстренных случаях, но её можно легко поддеть, если использовать рычаг. На этот случай парень держал у себя ложку. Поднапрягшись, он смог открыть крышку и нащупать рычаг за ней. Вот и всё. Покинув ванную, он прислонился к стене, какая-то её часть должна отсутствовать и давать доступ в коридор. Неудобно, когда так темно, однако кто же теперь ему помешает. Самое неприятное, что охранники наверняка получили сигнал о том, что его камера открыта, у него не так много времени. Пройдя дальше по коридору, он дошел до диспетчерской, открыв все камеры на этаже, в том числе и камеру Достоевского. Он прекрасно знал, что в этой диспетчерской никого не было, ибо их охранники не намерены передвигаться по этажам каждую неделю, в отличие от заключенных. Конечно, его могли бы запросто поймать, вот только теперь они с Фёдором могут спрятаться где угодно. Открыты абсолютно все камеры, здание без света, газ по коридору пустить нельзя, иначе он пойдет на другие этажи, а столько противогазов в наличии нет, чтобы хватило на весь персонал. Охране придется действовать вслепую. Только-только Осаму выбрался из диспетчерской, как на выходе его кто-то схватил за плечи. — Попался, — послышался шепот у самого уха. — Ого, не знал, что ты тоже любишь охотиться на преступников, Фёдор, — улыбнулся Дазай. Он был рад, что это именно Достоевский, как бы странно ни звучало. — Нам бы уходить отсюда, я видел охранников с фонарями на нижнем этаже. — Побежали! Осаму машинально схватил его за тонкое запястье и потащил за собой по темному коридору. У них не было какой-то определенной цели, куда идти, главное, не попадаться охранникам и не шуметь. Хотя пошуметь хотелось. Бежали они вперед довольно долго, еле сдерживая смех. Особенно было забавно вслушиваться в панику со стороны охранников: — Они же… ну… они же не вооружены? — Нас шесть человек, а их двое. Что они вообще нам могут сделать? — Но ведь… это же… это… — Они обычные люди, такие же, как и мы. Вдруг по коридору все-таки раздался безумный смех этих двоих, и толпа охранников побежала дальше. Парни, осознав, что спалились, забежали в одну из камер, прячась в углу и надеясь, что их никто не увидит. Они уселись рядом со входом в душевую, которая не была прозрачной, в отличие от всего остального и прижались очень близко, что слышали даже дыхание и сердцебиение друг друга. Осаму понимал, что Фёдор устал бегать, ведь очень мало ел. — Я говорил тебе, что надо было кушать кашу, — сделал ему замечание Дазай. — Это была каша? — Ну, её тюремный аналог. — От такой каши можно откинуться быстрее, чем от моей способности. — Не могу не сог… — но тут Достоевский прижал его к себе и закрыл рукой рот, потому что послышались шаги охранников и свет фонарей. Осаму, конечно, и прежде бывал с Фёдором в интимной обстановке. Точнее, ему так казалось. Но сейчас, когда он почувствовал, как тот дышит ему в самое ухо, когда он так близко прижимается к нему, то сердце у него неосознанно соскочило с нужной волны. Анго, наверное, сейчас подумает, что с ним что-то не так, потому что иначе такую резкую смену просто ничем нельзя обосновать. У Достоевского худые холодные руки. Они сильно прижимают его к себе, не давая сказать и слова. Но под этими, казалось бы, грубыми прикосновениями хотелось таять, особенно в подобной стрессовой ситуации. Он слышит его сбивчивое уставшее дыхание, и хочет, чтобы оно было громче, хочет, чтобы он сжал его крепче, чтобы сильнее почувствовать тепло и запах его тела. Он убирает руку от его лица, но Дазай только прижимается к нему ближе и дышит громче. Он не может сдержать улыбки и понимает, что слишком долго жил без женщины и вообще какой-либо разрядки, чтобы так спокойно сидеть рядом с таким нежным, хрупким и чувственным Достоевским. Ох, если бы ему несколько месяцев назад сказали, что он будет так думать о своем враге №1, то он бы лишь рассмеялся. Да и сейчас ему хотелось смеяться от собственных чувств, относительно сокамерника. Охранники пробежали мимо, так и не заметив их, поэтому заключенные смогли расслабиться, а Осаму шепнул на ухо Фёдору одними губами: — Ты теплый. Тот посмотрел на него сквозь тьму, понимая, что Дазай слишком близко, и это его самого жутко смутило, ибо он понимал мысли оппонента. Он понимал, что Осаму его хочет. Он и сам хотел его. — А ты, кажется, и вовсе горячий, — улыбнулся Достоевский в ответ и символично потрогал его лоб. — Да у тебя жар, — со всей наигранной выразительностью пропел Фёдор. — Так вылечи меня, — детектив еще ближе пододвинулся к нему, давая понять, что не шутит. Холодная рука соскользнула со лба на горячие и красные щеки, чего не было видно в темноте, а затем большой палец прошелся по приоткрытым губам, чувствуя горячее и сбивчивое дыхание, которое так хотелось попробовать на вкус. — Обойдешься, — Достоевский убрал свою руку, но Осаму поймал его за запястье и уронил на пол, нависая сверху. Ему сейчас на руку его слабость. — О-о-о, нет, Фёдор. Кажется, ты сам сказал, я могу сделать что угодно. — Размечтался, — прошипел тот, однако с лица его не сходила улыбка. Дазай не видел его, но прекрасно чувствовал, как он напрягается. Как он тяжело дышит и слегка потеет от всей этой ситуации. Кажется, во тьме сверкают его глаза. Глаза, которые способны лгать. И сейчас Достоевский лгал. Лгал, что не хочет хоть раз оказаться игрушкой в чьих-то руках. И Осаму подыгрывает ему: — М-м-м… это в твоем репертуаре — обманывать. — Хочешь, обману тебя еще? — Обманывай меня, сколько влезет. — Влезет достаточно. — Ну, давай проверим. Фёдор тихо рассмеялся, а затем взял инициативу в свои руки и подскочил, переворачивая теперь Дазая на спину. Ему стало еще жарче от мысли, что он сейчас так близко и так доступно, что можно даже слышать его бьющееся сердце. Это доводило его до экстаза и хотелось слушать, слушать, слушать. В этот момент он пожалел о том, что здесь темно и он не видит того желания в глазах Осаму, его полуоткрытых губ. Приблизившись к лицу детектива, Достоевский коснулся холодным носом его щеки и погладил пальцами горячие запястья. Тот сглотнул и поерзал на стеклянном полу камеры, ожидая дальнейших действий оппонента. Фёдор не стал медлить и провел кончиком языка по нежной губе Дазая, отчего тот громко выдохнул и чуть напрягся. Осаму было хотел пойти навстречу и поцеловать его, но тот напал раньше и обхватил его нижнюю губу острыми зубами, прикусывая больно, поэтому детектив даже простонал и сжал кулаки, напрягаясь то ли от неприятного ощущения, то ли от странного возбуждения, возникшего затем. Он не любил боль, но от него был готов её терпеть. Однако Достоевский не стал торопиться. Он отпустил Дазая, а затем поднялся и выбежал из камеры. Удивленный Осаму поднялся, понимая, что Фёдор все-таки правильно воспринял веселье. «Хочет поиграть? — подумал он. — Будут ему кошки-мышки». Детектив покинул камеру и пошел по коридору. Видно не было абсолютно ничего, но он упорно продолжал идти к цели, надеясь, что все-таки поймет, где эта крыса. Определенно, он не в следующей камере и не в той, что за ней. Он слышал его босые шаги, еле различимые, намного дальше. Зайдя в третью камеру, он прошел вперед, дотрагиваясь до каждой стены и каждого атрибута, но тут он услышал шум чуть дальше. Снова оказавшись в коридоре, он дошел до одной из камер, в которой, по предположению, работал душ. Он прошелся дальше и было хотел зайти в нужную камеру, как услышал шум уже в другой. Так, значит? Ну что ж, придется ловить его. Как только Осаму зашел в коридор, то стал думать. Он дошел до камеры, где шумела вода, но не зашел в нее, а просто встал рядом. Тут же он услышал, как вода выключилась, и поэтому пошел к выходу, дабы поймать выбегающего из неё Фёдора. И правда, он почти его коснулся, но не успел. Достоевский вырвался с тихим смешком и побежал дальше. Дазай направился за ним, понимая, где примерно тот перемещается. Тут он понял, что парень забежал в очередную камеру и притаился в ней. Было по-прежнему темно, и можно было только предполагать, где оказался Фёдор. Он слышал в темноте какое-то шевеление, но тот ловко уворачивался от него. Вдруг хлопнула дверь в ванную. Осаму рванул туда, пытаясь нащупать Достоевского, ведь тот может специально начудить, сделать вид, что он зашел в помещение, а сам бы убежал обратно в коридор. Но не тут-то было, Дазай снова услышал звук воды и было хотел открыть дверь, как почувствовал что-то валяющееся на полу. Нагнувшись и потрогав предмет, он понял, что это уже привычная для него тюремная одежда. И еще теплая. Но если одежда здесь, тогда… «Ну, Фёдор, ну и растеряша», — усмехнулся детектив про себя, но решил не отставать. Минута, и его одежда тоже оказалась на полу, а сам он открыл дверь в ванную, где уже было довольно тепло от пара. — Я уж думал, что ты не зайдешь, — говорил Фёдор, кажется, уже плескаясь. — Ну не могу же я оставить тебя одного. За тобой нужен глаз, да глаз, забыл? Душевая была без бортиков. Просто душ и дырка слива в полу. Еще унитаз и раковина. В общем-то, вот стандартное обустройство ВИП-камеры, если можно это так назвать. Осаму подошел ближе, и Достоевский, почувствовав это, прижался к холодной стене. Их дыхания неосознанно сбились, как только парни почувствовали тепло голых тел друг друга, и, кажется, в тесной ванной стало еще жарче. — Я поймал тебя, Фёдор, — тихо и томно нашептывал Дазай, проходясь носом по влажной шее и ключицам оппонента. Он схватил его за талию и прижал ближе, заключая в тесные и горячие объятия. — Снова. — Я снова дал себя поймать, Осаму, — так же тихо отвечал ему тот, касаясь ловким языком мочки его уха. Руки Достоевского легли на теплые и мокрые плечи, которые покрылись мурашками от его шепота и поцелуя за ухом, казалось бы, совсем невинного. Но Дазай знал, что он снова его обманывает. Но теперь у Фёдора нет выхода, как бы он ни старался выбраться, как бы он не брыкался и не пудрил ему мозги. Детектив впивается в его губы со страстным поцелуем, чувствуя, как руки Достоевского обхватывают его шею и прижимают ближе к себе. Осаму может поклясться, что ни одна девка не прижимала его к себе так горячо и приятно, как мужик после месяцев без секса. Он уже чувствовал, как ему в бедро упирается его горячий член, а язык игриво проникает в рот, обнимая чужой в ответ. От этого поцелуя вскипает всё нутро, но оторваться от покусанных, шершавых губ Фёдора невозможно. Он так чувственно целует и позволяет целовать себя, что, казалось, ничего слаще этого поцелуя Дазай действительно не пробовал. Даже алкоголь не пьянит так сильно, как его запах и очередной укус, но уже другой, требовательный, будто говорящий, мол, поиграй со мной, я хочу. А как Осаму хочет… Он трется членом о член оппонента и слышит одобрительные вздохи сквозь шум воды. Эти вздохи возбуждают его до предела, заставляют прижимать к себе Достоевского ближе, хотя ближе уже и некуда. Губы Дазая опускаются на его шею, присасываясь к такой тонкой коже, хрупкой, как фарфор. Сейчас детектив в этот фарфор впивался с жадностью вампира, зная, что оставляет следы, но какой тогда толк от этой игры, если у неё нет последствий. А вот Фёдору, кажется, всё равно. Он так возбужден, что ему наплевать на то, что с ним будет дальше. Главное разрядиться, главное, чтобы было приятно. А где, с кем, почему — это неважно. Он сейчас целует Осаму и тихо, надрывно дышит, а тот, словно заведенный, спускается еще ниже, так же нетерпеливо кусая кожу на ключицах, груди. Он присасывается к одному соску, вырисовывая языком кольцо, задевая самую бусинку и слыша, как Достоевский хнычет, не выдерживая опьяняющего возбуждения, как ему приятно от тепла чужого тела, прикосновений человека, которого он зовет врагом. Когда пальцы Дазая оглаживают выпирающие ребра, а губы целуют живот, он кладет одну руку на его плечо, а палец на другой до боли прикусывает, мыча страдальчески, прося о прекращении этого напряжения. Но Осаму продолжает играться. Он сам уже лезет из кожи вон, но хочет натрогаться, нацеловаться, наиздеваться над Фёдором, ведь такой возможности больше никогда не будет. Когда они выйдут из душевой, когда наденут форму заключенных, когда в тюрьме снова зажжется свет, им придется вновь вести свою игру, надеть маски бесчувственных гениев и по-прежнему ненавидеть друг друга за выбранную сторону. Достоевский притягивает его к себе и жадно целует в губы, и Дазай сам не сдерживает страстного дыхания в этот момент, когда рука брюнета скользнула по его животу и дотронулась до возбужденного члена, обхватывая его и лаская. — Что бы мне сделать с тобой? — шепчет Осаму. — Я попался. Тебе решать, — намекает ему Фёдор, что вполне готов ему поддаться, и детектив, мокро поцеловав его в уголок челюсти, разворачивает Достоевского спиной к себе. Тот издает очередной пошлый вздох и упирается руками в холодную стену. Он специально выгибает спину, позволяя Дазаю без лишних усилий потрогать себя везде, где тому захочется. Осаму не стесняется: он целует его между лопаток, даже прикусывая, отчего парень выгибается еще больше, и рука детектива проходится нежно по его спине и ягодицам. Облизнув средний палец, Дазай решительно раздвигает ягодицы Фёдора и проглаживает еще напряженное колечко мышц. — Не переживай, я добр к своим врагам, — шепчет он. — Да уж, я ах-х… — его голос срывается. Осаму резко вставляет палец внутрь, даже сам открывая рот от предвкушения. Вот он — долгожданный стон. Именно ради этого он всё это начал. — Ну же, Фёдор, не стесняйся. — … Я вижу… как ты добр. Он начал потихоньку двигать пальцем внутри. Нежно, ласково, практически любовно, стараясь нащупать комок где-то вот… — Ах-а-х! … Здесь. Достоевский не дает ему послушать. Он прикрывает рот рукой, заглушая вырывающееся через горло желание кричать от долгожданного удовольствия. Вообще-то, Фёдор был не громким в постели, но в задницу его имеют впервые, поэтому ощущения слишком необычные и яркие. — Больно? — спрашивает Осаму. — Нет. — Хорошо, — достаточно помассировав ему простату, он вынимает палец, а затем, сплевывая на руку, растирает слюну и, выгнув бедного Достоевского еще больше, вставляет уже два пальца, ощущая, как его оппонент напрягается и стремится выпрямиться. — А так? Парень весь вздрагивает, трясется и сжимает рот в удушающей хватке, пытаясь не кричать от боли, но он слишком горд, чтобы возмущаться. — Нет, — выдавливает он из себя снова, сквозь чуть ли не предсмертные судороги. — Боги не чувствуют боли, да? — грубо рычит ему Осаму на ухо, проникая пальцами глубже. — Хотя… сомневаюсь, что Боги вообще трахаются в жопу. В ответ Дазай слышит лишь усмешку, и Фёдор гордо поднимает голову, вновь прижимаясь к детективу. Ему больно, но он будет терпеть до конца, даже уже несмотря на то, что жалеет о своем решении. Кто знает, может, сейчас полегчает. Пока Осаму особо не двигает пальцами, поэтому не так уж и больно. К тому же у них нет нормальной смазки, а это жутко ухудшает процесс, и Достоевский жалеет, что не сделал это с Дазаем раньше, когда они еще были на свободе. В нормальных условиях, а не вот это всё. — Не думал, что ты такой нежный внутри, — продолжал издеваться над ним детектив, уже проталкивая пальцы глубже и слыша сдавленный хрип Фёдора. — Прямо фея. — От феи слышу, — выдавливает из себя тот, до боли прикусывая губу. Он выгибается еще, надеясь, что будет не так больно, но это всё равно процесс не облегчает. — Моя бы воля — обломал бы тебе крылья. — А может, у меня рога? — А рога бы оставил, чтобы все видели, какая ты тварь, — он грубо толкнулся пальцами внутрь, и Достоевский, не выдержав, закричал на всю душевую. Ох, как же они надеялись, что их никто не услышит. И что они успеют закончить начатое. — И кто еще из нас Дьявол? — довольно громко возмущался Фёдор. Из глаз его уже капали слезы. — Но ведь это ты меня искушаешь, — усмехался Дазай, откровенно уже толкаясь в него, растягивая и трахая пальцами. — Мой личный суккуб. И как на тебя еще не обрушилась собственная кара? — Смотри, чтобы на тебя не обрушилась. — Страшно-страшно, мы не знаем, что это такое… — У меня… нх… ноги п-подкашиваются… — и тут он все-таки не выдержал и действительно пополз вниз. — Фёдор! — Осаму сразу же освободил руку и подхватил уползающего Достоевского. Однако в результате они всё равно распластались на полу. — Я же говорил, чтобы ты нормально питался. — Переживаешь? — он улыбнулся, чего не было видно в темноте, но по инерции парень ласково провел большим пальцем по удерживающим его рукам Дазая. — Может, и переживаю, — внезапно для самого себя выдал Осаму. — Жалко лишать мир такого экспоната, как ты. — Вставляй уже, пока я совсем не вырубился. Это было командой к запуску. Детектив чуть приподнялся и пододвинул Фёдора поближе к себе, закидывая его ноги себе на плечи. Он укусил его за исхудавшее и такое хрупкое бедро, дабы тот совсем не вырубался, а затем сплюнул еще раз на руку, растерев слюну по раскрасневшемуся члену. Минута, и влажная головка пристала ко входу, плавно проскальзывая внутрь. Достоевский откинул голову и набрал в легкие побольше воздуха. Он весь замер, когда почувствовал, как чужой член растягивает стенки прямой кишки внутри, как он плавно возвращается назад, а затем снова углубляется. Нет, Фёдору уже не больно. Ему очень странно, необычно, и он буквально сдувается, выплевывая накопившийся в легких воздух в очередном тихом и сдержанном стоне. Осаму грубо хватает его за задницу, насаживая на себя. Тот же ответно прижимается к нему ногами, царапает колени, ощущая часть неснятых бинтов. Интересно, что под ними? Жаль, что в темноте не видно. С другой стороны, не видно и пошлого вида Фёдора, который с каждой минутой стонет всё громче под Дазаем. Тот и сам не может сдерживать стона. Его голова затуманена невероятно приятными ощущениями. Достоевский такой податливый, такой горячий внутри, что хочется остаться в нем навечно. Он чувствует головкой каждую неровность, каждую складку внутри, как Фёдор сжимается, когда ему больно… или же приятно? Ему нравилось, как он сам насаживается и пытается придвинуть Дазая ближе. Тот не выдерживает и опускается, обнимая его за спину и прижимая к себе. Пальцы главы Крыс Мёртвого дома грубо оглаживают его спину, частично в мокрых бинтах. Так его стон кажется еще громче и от этого еще приятнее. Осаму наклоняет голову, затыкает его поцелуем, еще раз пробуя на вкус ласковый язык. Отрываясь, он целует его щеку, облизывает мочку, а затем прикусывает шею, параллельно толкаясь внутрь и выбивая очень протяжный и пошлый стон из Фёдора, что аж это хрупкое тело под ним вздрагивает. Но Достоевский не возмущается, он продолжает стонать громко, когда Дазай присасывается к его шее, вновь кусая её и полюбившиеся худые ключицы. Он не может вдоволь нацеловаться, напитаться его запахом, ему хочется сжимать его в объятиях еще сильнее, и ногти уже царапают худую бледную спину стонущего во все горло парня. Страшно представить, каким Фёдор выйдет из этой ванной: покусанным, исцарапанным, выебанным, но чертовски довольным, обласканным и зацелованным. Парень уже не стесняется стонать, потому что Осаму стонет практически так же рядом с ним, а эти приятные ощущения, возникающие от движения члена по простате, и вовсе затуманивают разум. Дазай только спустя время вспоминает, что Достоевский тоже мальчик, и что его член конкретно ощущается при каждом сближении. Рука детектива потянулась к нему, обращая внимание на то, какой он горячий и твердый, значит, Фёдору это действительно очень нравится. Только-только Осаму сделал пару движений, как Достоевский сразу же отвел его руку от своего органа. — Я хочу п-подольше, — умоляюще просил его тот, и Дазай понял, что парень тот еще любитель потерпеть. — Нет, ну ты точно ненормальный. — У нас еще есть время, — шепнул Фёдор ему на ухо, глотая воздух, — н… ах… н-наверное… — А-а-а… в смысле, н-наверное? Не надо мне так… мне надо точно, — он прижал его к себе с силой, обнимая горячо, но больше ему нравилось, как ответно его прижимает к себе Достоевский, ласково, будто бы Осаму самое дорогое, что у него осталось в этой жизни. — Т-точно… ах… наверное, — с улыбкой простонал тот, лаская носом влажную шею. — Фёдор… ты живым не выйдешь, если я тебя не дотрахаю… — Хорошо, ах… я согласен умереть, если не кончу с тобой здесь. От этих слов Дазай сжал его еще сильнее и стал проникать глубже, быстрее, интенсивнее, отчего Достоевский уже не мог сдерживать громких, эмоциональных и жарких стонов. Он лихорадочно теребил пальцами мокрые бинты Осаму, постанывая в его шею, ерзая и толкаясь навстречу. От этого всего его член напрягался еще больше с каждым движением. Он ощущал, как глубоко внутри него сейчас детектив, как он горяч, какую власть сейчас над ним имеет, но не было сил возмущаться, сопротивляться. Обстоятельства эти были настолько безумными, что Фёдор никогда бы не поверил, что останется с Дазаем наедине в темной тюремной душевой, отдавшись при этом всем телом. Почему бы не сделать что-то подобное, зная, что все равно скоро проиграешь и умрешь? И, черт, это отличное последнее желание. — Осаму… — шепчет он в порывах страсти. — Осаму… Тот не отвечает и лишь целует его в шею, прикусывая кожу в очередной раз. Как же ему это нравится… Стоны становятся громче, слова еще менее разборчивы. Тело всё затекло в этой неудобной позе на полу, но ощущения слишком приятные, чтобы прерываться. — Осаму… — продолжал стонать Фёдор. — Чш-ш-ш, — прошипел тот в самые губы Достоевского, а затем поцеловал страстно и мокро, нежно поиграл с его языком, а затем отстранился, чмокнул его, вытащил член, приподнимаясь на коленях. Его партнер не стал возмущаться и позволил перевернуть себя. Фёдор встал на колени, упираясь локтями в скользкий и мокрый пол. Так вода из душа четко поливала его спину, и та стекала по его шее. Осаму огладил его всего руками, прижался пахом к его заднице, кусая лопатки. Он чуть-чуть обласкал его член, на что получил одобрительные протяжные стоны, а затем, еще раз смочив свой член в слюне, вставил снова в Достоевского, что тот аж выгнулся и чуть не захлебнулся льющейся на него водой. Теперь Дазай совсем не сдерживал себя и проникал так глубоко и резко, как хочет. Фёдор тоже не сдерживался, и стонал на всю душевую и, возможно, на весь коридор. Однако их до сих пор не потревожили, поэтому можно не переживать, что кто-то их спалит или услышит. Даже если это и произойдет, то ситуация будет, скорее, забавной, чем стеснительной. Ну, а что? Они же даже не пытаются сбежать, просто шалят немного. Достоевский чуть приподнялся, упираясь уже на ладони. Он выгибал свою спину и откидывал голову. Особенно приятно ему было от ощущения чужих рук на своей пояснице и плечах. Иногда Осаму дотрагивался до его шеи, а затем наклонялся и присасывался к ней, ласкал языком ухо и шептал что-то очень соблазнительное и пошлое, правда, тот уже не различал из-за шума воды и собственных стонов. — М-м-м… Осаму, я… хочу… — Ни слова, — он снова укусил его за ухо, а затем выпрямил и облокотил на стенку, при этом не вытаскивая члена. — Я уже… тоже не могу… ах… терпеть. Фёдор прижался к нему ближе, когда рука Дазая обхватила его член и принялась ласкать, плотно сжимая пальцами твердый и горячий орган. Осаму ласкал большим пальцем головку, а, опускаясь вниз, проводил мизинцем по яичкам, из-за чего в теле Достоевского возникала легкая дрожь. Губами детектив прижимался к его уху, порой опускаясь и целуя шею, плечи, лопатки. Фёдор сейчас вообще очень плохо соображал, ибо ловил последние сладостные секунды возбуждения. И вот его тело и вовсе сковало в непреодолимом удовольствии. Он выгнулся, уперся лицом в стену, а сам схватился за бедра Осаму, будто пытаясь прижать его к себе еще сильнее. Тот же вцепился в него мертвой хваткой, уже вгрызаясь в плечо. Он и сам не мог сдерживаться — тихо и утробно стонал, но Достоевский его не слышал, он сейчас открыл рот чуть ли не в крике, отчего слюна потекла из его рта на холодную кафельную стену душевой. Минута, и голос Дазая сорвался, ибо он, тяжело выдохнув, излился прямо в Фёдора, не заметив, как тело под ним тоже задрожало в судорогах, а по руке потекла горячая жидкость. Они оба обмякли в следующую секунду и медленно сползли на пол, отдаваясь струям горячей воды, которая смывала с них оставшиеся капли страсти. По-прежнему было очень темно, но чертовски приятно. Они всё еще чувствовали тела друг друга и слушали дыхание. Осаму редко даже девушкам позволял быть так близко к себе после секса. — А ты действительно жесток, Дазай, — Фёдор, спустя несколько минут передышки, приподнялся, чуть обмываясь водой. — Я это не забуду. — Я очень на это надеюсь, — уставшим голосом отвечал ему Осаму, вытягивая руку и ласково проводя кончиками пальцев по чужой спине. Действительно, чужой. Достоевский дернулся от этих движений и поднялся с пола, покидая затем душевую. Спустя несколько секунд Дазай пошел за ним. — Ты там чем вытираешься? — Твоими шмотками, — усмехнулся Фёдор. — Эй! — Ладно-ладно. Одеялом каким-то. — Дай мне. Тот без лишних вопросов отдал ему одеяло, а затем принялся вытираться. — Надеюсь, что это моя форма, — размышлял он, натягивая эту белую пижаму. — Смотри, не перепутай, — когда Осаму закончил , то ему была любезно протянута и его одежда, но вместо того, чтобы просто её принять, он схватил Достоевского за запястье и притянул к себе, целуя в губы. На этот раз он не встретил сопротивления. Они понимали, что этот поцелуй, скорее всего, будет последним, поэтому Дазай передал в нем как можно больше того смысла, который никогда не сможет передать словами. Оторвавшись от парня, он переоделся, и только-только хотел пойти на выход, как Фёдор схватил его за руку и тихо начал обратный отсчет. — Пять… четыре… три… — Что? — … Два… один. Свет зажегся, и Достоевский, как по команде отпустил его руку. Осаму увидел его слегка испуганный и такой грустный взгляд, что Дазай даже не знал, как описать чувство, возникшее внутри. Кажется, он скучал по этому взгляду. Но не прошло и минуты, как по полу расползлись клубы усыпляющего газа, и сознание медленно начало покидать обоих. Последнее, что сегодня видел Осаму — это самая счастливая улыбка, которая когда-либо возникала на лице Достоевского.