Пёс, Мразь и Версус

Зубы Втиснул в губы. Плакать не буду. Самую крепость - В самую мякоть. Только не плакать. В братствах бродячих Мрут, а не плачут. Жгут, а не плачут.

      — Перерыв! Дай перерыв, блять! — Хованский орёт прямо в ухо Ресторатору, стремясь перекричать биты.       Тимарцев хмурится, но камеру пока не останавливает:       — Это не твой версус, ушлёпок. Сейчас Ларин зачитать должен.       — Я знаю, — Хован усмехается и салютует Ларину стаканом. — Но без чего-то покрепче, чем это ссаньё, я его белиберду не вынесу. Так что, сука, дай мне перерыв.       Ресторатор всё ещё сомневается, но Юрка внаглую влезает в круг и кивает Джарахову:       — Эл, ты же не против? Мы все знаем, что Ларину доебени нужно времени на раскачку. Так что пожалейте утку — ему ещё пять минут крякать.       Джарахов усмехается, припомнив второй раунд на которой Димка затратил в четыре раза дольше положенного:       — А хуй с ним, я тоже горло промочу.       Ресторатор демонстративно возводит руки к потолку:       — Парни, ебать вы свои порядки тут наустановили, блять. Хотите, чтоб я сложил свои полномочия? Тебе, Хован, ни капли не достанется с этого места. Не надейся.       Хованский похуистично пожимает плечами, выкидывает пустой стаканчик в сторону толпы и первым покидает площадку. Джарахов поворачивается к друзьям, а музыка наконец-то затихает.       Ларин оборачивается и, заметив возникшую проплешину в толпе, торопливо выходит из круга.       — Не забудь вернуться обратно, утка перелётная, — доносится ему вслед чей-то не особо умный панч, но Ларин даже не оборачивается.       Слава богу «1703» очень маленький и добраться до выхода ему удаётся меньше, чем за минуту. Чёрный ход, тяжелая дверь и свежий воздух холодного Питера.       Ларин жадно вдыхает ртом питерскую морось, срывает с глаз очки и только сейчас видит, что в этом укромном месте он не один.       Хованский стоит, прислонившись спиной к кирпичной кладке и смотрит на него в упор:       — Я знал, что ты сюда придёшь.       Ларин тут же ёжится и торопится натянуть спасительные окуляры обратно, но Хованский резким движением забирает у него так нужный сейчас предмет.       — Не показалось, блять, — шепчет он скорее удивлённо, чем нагло.       Ларин тут же отстраняется, отворачивается и прячет руки в карманы дурацкого свитшота, который нацепил хрен пойми зачем. Чтобы как-то спастись от прожигающего взгляда Юры, он надевает капюшон и старается не поворачиваться в его сторону.       Юрка пока что молчит, но Дима знает, что это затишье ненадолго. И неизвестно, какой бурей это обернётся ему в сети. «Ларин расплакался» — два несопоставимых слова уже обеспечат Ховану просмотров лямов на пять, а если уж он подкрепит их фоткой или видео…       — Иди нахуй отсюда, — Ларин грубит, но голос — как и глаза — подводит и получается сипло: всё-таки читать рэп — не его. Одно дело — вести многочасовые стримы, болтая обо всём на свете, и другое — пытаться построить из себя великого рэпера.       Хованский позади хмыкает:       — Голос прибереги, петушок. Тебе ещё на Джарахова кукарекать. Если сможешь, конечно.       Ларин закусывает губу, не понимая почему эта интонация — полная лёгкой иронии, именно иронии, а не пьяного желчного сарказма — так на него действует.       Слёзы вновь поступают к глазам, и Ларин прикусывает щёку изнутри. В груди что-то колет, и ресницы намокают от предательской влаги. Солёные капли дрожат на глазах, и сдержать их никак не выходит.       Обычные слова, обычные оскорбления, обычный разгром — разве он уже это не проходил, разве это ему в новинку?       — Ты не железный, Ларин. И, представь себе, не самый лучший. Признай это сам, а то так и будешь… — Хованский тяжело вздыхает и не заканчивает предложение.       Ларин обнимает себя за плечи в женском, детском жесте, будто самоподдержка способна что-то изменить. Но взять себя в руки выходит только физически: внутри он уже разбит, раздавлен. Нижняя губа дрожит, сколько бы он её не кусал, а удушающая горечь внутри не даёт полноценно вдохнуть.       Он моргает и моргает, но ужасные слёзы слабости никак не могут высохнуть. Приходится задрать голову, делая вид, что он любуется чёрным затянутым, питерским небом, которого и не видно из-за близко расположенных крыш.       С каждой неудачно попыткой взять себя в руки, внутри что-то обрывается и падает в пустоту — туда, где у людей должно быть сердце. Даже у Ларина.       Хочется уткнуться лбом в колени и выть — тихо, протяжно — как воет Дядя Пёс всякий раз, стоит ему только уйти снимать #ЛаринШагает. Выть безнадёжно, до одури, выражая в этом тянущем и жалобном стоне всю свою боль за разбитые мечты. И за слабость — дурацкую слабость, за которую так стыдно.       Но он не может: Хованский стоит рядом и внимательно наблюдает за каждым его движением. Уж лучше быть сейчас в толпе под прожектором и камерами, чем здесь — в этой неуютной тишине двух недо-врагов.       — Видимо… — Ларин запинается, прокашливается и пытается произнести то, что должен. Выходит из рук вон плохо. — Видимо, мне нужно поблагодарить тебя за этот перерыв….       Хова пожимает плечами и смотрит на свои пустые руки, будто проверяя, что он и в самом деле оставил пиво внутри:       — Так-то перерывы в би-пи-эм не проводятся. Считай это блатом, оставшимся с прошлых судейств. Но «спасибо», что твоих зарёванных глаз никто не успел увидеть, я жду.       Ларин стискивает пальцы, впиваясь ногтями в мягкую плоть ладоней. Одна его оплошность: на миг приподнятые очки, чтобы вытереть непрошеную влагу — и это Хованский увидел. Да разве можно-то было за эти неполные две секунды? Видимо так смотрел, видимо подмечал…       И он не разревелся, просто… Дал слабину. Надломился, как сухая ветка под ногами этого гнома. Просто сломался и уже не может встать. Потому, что проиграл. Снова. Ему не нужно было доводить дело до третьего раунда: стоило закончить в самом начале, когда не попал в бит с первой ноты, когда понял, что дикция не даёт произнести все панчи так ярко, как они звучали дома.       — Давай-ка, долго не раскачивайся, — Хованский обеспокоенно смотрит на чёрный ход. За дверью звучат голоса, но к ним пока никто не вышел. — Повтори слова, вытри сопли и пиздуй снова лажать. Жаль, что не мне.       — Ну давай же, — Ларин сглатывает подступающий ком, накручивает себя, пытаясь заменить боль на злость. Пытается вновь разогреться и подменить глухое отчаяние на бурлящую ненависть, просыпающуюся всякий раз, когда Хован оказывается рядом.       — Давай, высказывайся. Когда ещё такое увидишь?!       — Зарёванный Ларин? Да после каждой моей миллионной видяшки. А вот Ларин на коленях…       Хованский подходит ближе, гаденько улыбается, но не заметив ни тени веселья в глазах бывшего оппонента, вдруг произносит в корне изменившимся голосом:       — Дурак ты, Ларин. Давать слабину нужно дома за закрытыми дверями. Там, где тебя никто не увидит и не услышит, а не здесь в этом сранном гадюшнике, — Хованский неопределённо машет рукой в сторону бара.       А Ларин во все глаза смотрит на него, смотрит и не верит, что это — тот самый Батя-Хован. В его словах нет злости или грубости, лишь усталость и обречённость, будто он понимает, что это — проиграть самому себе, разозлиться на самого себя и быть униженным лишь самим собой…       — В общем, захочешь поплакаться — звони. Притопывай в гости, выпьем и будешь рыдать без камер сколько влезет. Точнее — сколько из тебя вылезет. А сейчас…       Хованский подходит ближе встряхивает за плечи и смотрит прямо в глаза непривычно-серьёзным взглядом:       — Бери себя в руки и пиздуй в обратно. Тебя ждут. Третий раунд и всё это кончится. Ты уже проебал всё что можно, так что — лови хайп. Тебе не привыкать. Пятнадцатый год повторяется, да? Точнее — твой позорный шестнадцатый.       Ларин кивает, отворачивается и в последний раз протирает высохшие глаза. На пути ко входу надевая очки, он думает, что когда-нибудь в другой вселенной он мог бы принять это странное приглашение Юрки. Но сейчас его ждёт шоу.       У дверей Ларин оборачивается: Хованский кривит губы в подобие улыбки ему в спину.       И это беззлобная усмешка отпечатывается в голове критика, а в ушах так и звучат Юркины слова: «пятнадцатый год».