Ты меня простишь?

      Знаешь, мне кажется, что до встречи с тобой было лучше: солнце, что ли, ярче светило, курить хотелось меньше, спал нормально, а не как сейчас — просыпаюсь часто и уснуть долго не могу, потому что ты, сука такая, во снах смеешься гадко и целуешь своего этого — людей не пугался, когда ближе, чем на два метра подходили. А сейчас нет, сейчас все по другому. Пиво не только по выходным, пачка на два дня, телефон кажется не включал уже несколько дней, а в холодильнике мышь повесилась, а хотелось бы мне. — Тош, я люблю тебя.       Помню, как в первый раз взял тебя за руку, а она холодная пиздец. Хули, первый снег выпал, а ты в своих рванных на коленях джинсах, в пальто каком-то модном, но не греющем нихера, и в кроссах каких-то точно не зимних. Придурок, че делать то. В кафе тогда первое попавшееся пошли, чтобы отогреть тебя и кофе твое любимое выпить, которое и на кофе не похоже, больше на сладость для детей дошкольного возраста. Ты сидел напротив меня, по лисьи щурил глаза и рассказывал про учебу на актерском. В глазах загорались синие огоньки от упоминании о ней, ты так мечтал стать звездой шоубизнеса, покорять сердца с телеэкранов, а я сидел и думал: круто да, наверное, стать для тебя чем-то таким же? Нет, не известным, а личным, чтобы было у тебя в груди, когда на очередных съемках.       Я зависал на каждом твоем движении так, как не зависают студенты на сессии, в попытках вспомнить правильный ответ, когда даже не учили. Помню, сам так проебался, когда мне препод вопросы задавал, а я крышей ехал, потому что ты фотку с очередной фотосессии кинул. Я тогда конкретно поплыл. Знаешь, я почему-то так и думал, что у тебя родинок много — я еще шутил, что они появились от разбитых тобою сердце, ты посмеялся.       Надеюсь, сука, появилась еще одна.       Помню, ты пригласил на свой первый спектакль, а я, как долбоеб, носился по квартире в поисках чего-нибудь нормального, чтобы не стыдно было. Ты тогда блистал, лучшим был. Хотя ты всегда блистаешь. Даже утром с похмелья: своей задницей у стола с графином, но блистаешь же. Улыбаешься глупо и спрашиваешь, что приготовить на завтрак. Это был лучший завтрак в час дня, но если честно — с тобой я согласился бы каждый день завтракать в это время, с чуть подгоревшим омлетом и холодным чаем, но рядом.       Мне нравилось класть голову на твои колени, когда мы смотрели фильмы. Чувствовать, как ты перебираешь волосы, чуть закручивая их. Я готов был остаться с тобой в той съемной квартире, где даже отопление работало на тройку с минусом — с тобой было тепло — и слушать, как ты ворчишь на соседей сверху, которые ходят в тапках из кирпичей. — Купи еще яиц, на завтрак иначе нечего будет есть. — Хорошо. Скоро вернусь. — Жду.       Помню, как с друзьями твоими знакомились — они прикольные. Сережа заноза, мелкий такой, но с ним душевно было. Прикинь, даже ревновал иногда, когда вы шутки шутили, которые понятны только вам. Оксана милая, знаешь, если бы ты не сказал, что она твоя подруга, подумал бы, что вы встречаетесь. Она так смотрела, с какой-то заботой, теплом. Хотя, она на всех смотрит, словно старшая сестра на младших. И знаешь, они так легко вошли в круг моих друзей, что даже теперь я не знаю, как с ними общаться.       Рядом с тобой было легко. Словно я вечно метался между чем-то, а потом бац и нашел свое. До тебя мне хотелось жить, без тебя я не знаю чего хочу. А с тобой я ж и л.       Я знаю, что не круто (не правильно, глупо, не логично, абсурдно — как больше нравится) делать человека центром своей жизни, но так получилось. За три года ты стал слишком близко, слишком моим, чтобы не говорить, что ты и есть мой мир.       А наш первый Новый год помнишь? Мы его еще у Оксаны праздновали, там компания такая собралась — до утра пили. Поцелуй после боя курантов оказался лучшим желанием у деда Мороза, которое можно придумать. Я подарил тебе свитер зеленый, выбирал самый мягкий, я же знаю, что ты колючее не любишь (хотя сам бывал еще той колючкой), а ты мне цепочку. Серебряную, массивную такую — все шутили, что она тяжелее меня будет. Сейчас я ее убрал, не могу смотреть на нее, внутри что-то ломается и вряд ли сможет потом срастись.       Когда по вечерам на балконе курю, само по себе вспоминается, как ты выносил куртку. Накидывал мне на плечи и стоял рядом, положив голову на плечо. Звезды сияли, где-то там, под небом, а мы стояли и думали, кажется, об одном. Сейчас не берусь утверждать, но надеюсь, что так и было. С тобой я был другим, словно было для чего бороться. Сейчас тоже есть конечно, вон хочу машину получше взять. На мерс я еще не заработал, но еще все впереди. Веришь, блять, нет — но по утрам во мне взрывалась сверхновая, когда я понимал, что ты мой. Что я могу зарыться в твои волосы носом, закинуть на тебя ногу, поцеловать до нехватки воздуха и мне это давало сил вставать каждое утро. С тобой я понимал, что мне не нужны не деньги, не признание, не кто-то еще. Сейчас все, что мне нужно (но даже в это я не уверен) — узнать, в какой момент все пошло по пизде.       Или ты по хуям, суть не меняется.       Так скажи мне, в какой момент все поменялось? Или промолчи (я боюсь услышать, что так было всегда). А еще, меня по ночам душит слишком большое количество вопросов, но навряд ли я задам хоть один из них. А этот Никита первый с кем ты мне изменил? Когда ты с ним, вспоминаешь обо мне? А в н а ш е й квартире тебе вообще нормально после этого находиться? Хоть одно слово из того, что было тобой произнесено, являлось правдой? А когда говорил, что ночуешь у Сурковой, ты был с ней или с кем-то другим?       Знаешь, я устал. От Петербурга, от этого всего. Кстати, Макар мне работу предложил, как раз в тот день, когда я застал картину Репина «Приплыли». Смешно получилось. Я еще отказаться думал, ведь знаю как ты этот город любишь, проспекты эти, аллеи, фотосъемки свои устраивать на центральных улицах — ты ж в модели заделался. Слушай, а этот Никита не твой агент случаем? Ах, точно, ты рассказывал, прости.       Разговор с тобой вышел скомканный: ты сидел, как воробушек, такой же нахохленный, будто тебя разбудили рано утром, хотя уже было достаточно поздно. Мы сидели в одной из круглосуточных кафешек, ты заказал свой любимый раф с карамельным сиропом и смотрел на меня так побито, затравленно. Прости, я чувствовал себя точно так же. Я старался не смотреть, но не мог оторвать от тебя глаз. Ты выглядел… плохо. Синяки под глазами, а сами они будто утратили в цвете и стали бледно-голубыми, как небо на закате. Ты смотрел на меня в ответ, иногда потупляя взгляд, но возвращал. И знаешь, мне кажется, я мог простить тебе все, что угодно. Я хотел прижать тебя к себе, не отпускать и вернуться домой, но не мог. Даже коснуться тебя своей рукой, потому что мне было страшно. Ты вроде мой до ресниц и точек, а в тоже время совсем чужой — я боялся коснуться тебя и разбиться от этих ощущений. Твой голос дрожал, когда ты что-то объяснял, повторял одно и тоже, а я сидел. Во мне ломалось, что-то важней костей и я просто тонул в том моменте, словно жизнь остановилась. Он тянулся так долго, словно кто-то нажал стоп и смеялся над нами. Я оплатил кофе и ушел, а ты так и не сделал даже глотка кофе. — Ты меня простишь? — Не сейчас.       Сейчас вроде лучше себя чувствую, стою на перроне и докуриваю сигарету. Раннее утро, большая часть города еще спит, а вокзалы живут в своем ритме. Проводники объявляют о скором отбытии тем, кто наслаждается последними моментами этого города. Тосковать буду, но чуть позже. Знаешь, я верю, что ты любил (любишь?) меня — я чувствовал это. Но теперь я не знаю, что чувствую сам.