Зажги мне свечу

      — Что-то ты быстро, малышка.       Мигуэла почти смеется, ломая в гримасе неподатливые кости на лице, вспоминая прошедший год, каждую струну, изорванную под пальцами, окрашенную алым от лопнувшей огрубевшей подушечки, — гитара не на миг не покидает её рук, — когда посреди слишком знакомых песен, взлетающих под песчано-рыжие крыши домов, к самому солнцу, опускаясь пылью на хмурые макушки прохожих, встает ребром один единственный вопрос, — успела? скажи, Гектор, я успела? — и она так и не доигрывает ни одну из песен.       С грязно-желтой фотографии на нее смотрят слишком знакомые глаза давно умершего человека, с пятнышками корицы на радужке и крошками огненных всполохов по диаметру; те же глаза преследуют её во снах, огромные в пустых черных глазницах на желтоватой лобной кости, и Мигуэла думает, что это чертовски неправильно, совершенно противоречиво всем синонимам нормальности, — а дни после смерти бабули Коко накапливаются толстым слоем пыли на мутном стекле окна, — почти год уже, — и Мигуэла искренне молит вселенную сыграть её тогда на руку, хватая гитару, и вновь отстаивая доброе имя музыканта, — кто поверит девчонке из семьи, где все ненавидят музыку? — не позволяя забыть, в глупой попытке спрятать отпечатанную на внутренней стороне века картинку золотистой пыльцы, в которую превращается слишком знакомая соломенная шляпа.       — Нет, детка, ты действительно слишком рано.       Губы в её снах мягкие, а хрипловатое "малышка" с самых закоулком заболевшего сознания скользит ледяной каплей по затянутому легкой тканью ночной рубашки позвоночнику и Мигуэла ждет, когда же узел в груди, с каждым днем все более тугой, не дающий втолкнуть душный в вечерних сумерках воздух, затянется наконец-то в смертоносную петлю, и все надеется хотя бы в этот раз услышать голос одного музыканта не только в своей голове, и самый особенный день в году скользит пестрой лентой рыжих лепестков и трепещущих всполохов свечи на её собственном алтаре, — пока все развлекаются на улице в шелковистом свете надкусанной луны, — трусливо украденная из дневника с письмами фотография Гектора по центру, — небольшая, потрепанная временем по краям, на которой он даже не смотрит в объектив, — зажги мне свечу, — там же и его гитара, гордо отстоянная в бою с музеем на один день, — родителями так навечно и сошлют чрезмерный интерес к давно умершей персоне издержкой музыкального увлечения.       А Мигуэла ждет хотя бы малейшего намека со стороны мира духов, забывая, что даже легчайшее воздействие просто невозможно, зачеркивая дни в календаре, — ей почти семнадцать, когда она впервые бросает взгляд на спиритически-оккультную атрибутику и проходит мимо, презрительно ударив по струнам, — а бестелесный взгляд Гектора с каждым разом все более встревожено скользит по её лицу, когда измученное, но до того отвлеченное, оно вновь приобретает задумчивое и несчастное выражения, тяжело и плотно отдающее горечью, а мольбы об ответе на неозвученный вопрос становятся все более оглушительными, и алтарь разрастается в размерах, позволяя вместить все вещи, крошки воспоминаний которые она находит в бесчисленных письмах и строках его песен.       — Я боялся, что этим все и завершится.       Мигуэла навечно запоминает чувство падения, каждую трещинку брусчатки под носом, за секунду до, когда оставленная на крыше гитара жалобно шепчет едва слышно от дуновения восточного ветра, отправляя жалобную трель между цветастых рукавов уличных музыкантов, — а теперь у Мигуэлы белоснежные кости на месте лица, настоящие провали глазниц и совершенно сахарные пальцы, которые не развеются с рассветом в огненно-золотистых всполохах.       — Ты споешь со мной?       У Гектора тонкий почерк и бережные руки.       А еще мягкие волосы и шейный платок пропахший дымом.       В Мире Мертвых сегодня спокойно.