покажи зубки

      Сидни размякла. Нет аппетита, нет радости, нет желания жить. Есть только усталость от всего, даже от вдоха-выдоха, и от самой себя. Сидни плачет по ночам, но и это более не приносит облегчения, скорее наоборот: светильник в комнате тут же начинает мигать, а канцелярские принадлежности на столе взлетают к потолку. Тогда приходится успокаиваться, думая о брате, Дине, солнышке и птичках. Обо всем хорошем, что осталось в ее жизни. Сидни чувствует себя опустевшей стеклянной бутылкой и мечтает звонко разбиться об асфальт, на осколки. Даже поплакать больше не может, сама себя последней радости лишила.       Она все чаще думает о суициде. Это, с одной стороны, пугает Сидни, ведь как же брат, мама, Дина и Стэн — вся эта скудная компания людей, которым на нее не насрать. А с другой, в голове всплывает последний кошмар: взрыв, обугленные тела, кровь и крики, болтающееся на веревке в подвале тело отца.       Сидни не знает, как ей быть. Ей хочется выпивать до беспамятства день ото дня, и она ворует материно вино; пьет, морщится от вкуса, но упорно толкает в глотку гадость. Лишь бы утопить на дне бутылки все мысли, раз сама Сидни опустела до краев. Она совершенно не хочет закончить как отец, но еще больше не желает смерти тем, кого любит, и эта неопределенность сводит ее с ума еще пуще, отравляет мозги безо всякого алкоголя.       Она просто мечтает однажды проснуться в другой вселенной, где ее единственной проблемой будут прыщи на бедрах или невыученная алгебра. Что угодно. Но не это проклятье, грозящее смертью всем, кем она дорожит.       Сидни наблюдает за Диной, бегающей на физкультуре: Дина — совершенство. Умная, добрая и красивая, а еще она отличный друг и любому повезет оказаться объектом ее любви. Она заслуживает жить. Сидни наблюдает за Стэном: он простит ее, без сомнений, несмотря на обидные слова и разбитое сердце. Он будет беспечно слоняться по городу с травой в кармане и слушать никому неизвестную группу «bloodwitch». Стэн заслуживает жить. Сидни наблюдает за Лиамом, рисующим супергероев, за матерью, пусть не идеальной, но трудящейся из последних сил ради сына и дочери. Они все, все заслуживают жить.       Сидни смотрит в зеркальное отражение школьных окон: растрепанные волосы и безумные глаза, на дне которых плещется усталость, боль и уныние. Сегодня с утра они с матерью опять поссорились, напугав криками брата, после чего в комнате лопнула лампочка. Вот кто она: опасная для всех бомба замедленного действия, которая и сама уже хочет взорваться. Заслуживает ли жить Сидни Новак? Кто-нибудь, блять, даст ответ?       — Эй, рыжая, — ее больно хлопают по плечу. Сердце замирает от испуга. Еще бы немного, и у придурка, что напугал ее, оторвалась бы «волшебным» образом рука.       Придурком оказывается Дженни Таффилд. От нее пахнет клубничной жвачкой и алкоголем; она улыбается, но вовсе не дружелюбно. Смотрит пронзительно, вот-вот готовясь напасть, и Сидни немного страшно — может, не у нее одной есть сверхспособности в этом городе? Такие глаза, как у Таффилд, наверняка были у вампиров и ведьм.       — Дженни.       — Слухи ходят. Это правда, что вы с Барбером трахались в библиотеке?       Вопрос прямой и бестактный, будто Дженни спрашивает о погоде. Сидни затравленно вращает глазами в поисках путей отступления. От Дженни это не укрывается: она хохочет, лопает пузырь жвачки и ядовито бросает:       — Значит, правда. Еще и перед камерами… бедняга охранник, он даже продать не сможет ваше хоум-видео. Никто не захочет смотреть такую мерзость.       — Пошла ты, — опустив взгляд, злобно фыркает Сидни и убегает, слыша сучий смех Дженни позади. Иногда Таффилд просто нужно к кому-то приебаться, чтобы стравить свой яд, иначе от его избытка ее разорвет на части. Бомба замедленного действия номер два.       У Сидни стоит звон в ушах и давит виски. Она забегает в туалет, дважды обмакнув лицо ледяной водой. Ее трясет, голова наливается болью, как тогда, в той же библиотеке, или после вечеринки… Еще немного, и на ее счету была бы первая смерть.       Дженни Таффилд.       Сидни наблюдает за ней во время урока. Она похожа на Меган Фокс из «Тело Дженнифер»: имя то же и такая же смазливая стерва, жрущая чужие души. Стоит ей попасться окружающим на глаза, она тут же приковывает к себе все внимание, но не внешностью, — ебанутостью. Все знают, что Дженни Таффилд не дружит с головой, что она пропила все мозги, прополоскала их водкой и ликером. А значит, приближаться к этому плотоядному цветку противопоказано. Если ты, конечно, не самоубийца.       Сидни глаз отвести не может: она и так одной ногой в петле, ей терять нечего.       Идя домой после школы, она остро ощущает, как десяток взглядов жгут ей спину. Городок у них маленький, школа — и того меньше, так что любой слух здесь подобен брошенной в сухую траву сигарете: полыхать начинает везде и всюду. Нет сомнений, что все эти ржущие рожи появились благодаря Дженни Таффилд. Сидни не злится — слишком заебалась, да и опасно это. Ей просто непонятно, почему все дерьмо вечно прилипает именно к ней.       — Знаешь, забей на них, — говорит ей по телефону Дина. — Ты сильная и крутая, справишься с абсолютно любым дерьмом. А я буду рядом, твой верный партнер по преступлениям! Все хорошо.       — Верно, — выдыхает Сидни, и в такие моменты ей правда хорошо.       И в такие моменты она еще больше уверена, что ей лучше исчезнуть, сбежать, сдохнуть в канаве, лишь бы не подставлять под удар таких прекрасных людей, как Дина. Одним своим существованием.       Кажется, школьный психолог называет это состояние «мозговым тупиком». Сидни впервые с ней согласна.       — Мисс Новак, вам нехорошо? — учительница английского подходит к ней, наклоняется и трогает за плечо. Сидни вздрагивает и внезапно вспоминает, что находится в классе и что просидела, пялясь в одну точку и дрожа, как минимум пять минут.       Щеки непременно краснеют; снова жалят взгляды. Насмешливые, презрительные. Дины сегодня нет, как и Стэна, и Сидни ощущает себя абсолютно беспомощной несмотря на то, что может сравнять всю эту школу с землей одним взглядом.       — Можно выйти? — хрипло спрашивает Сидни и убегает из класса, не дождавшись разрешения учителя.       В туалете ее рвет завтраком напополам со вчерашним выпитым вином. Та бутылка из подвала была явно лишней и явно сомнительного качества. Но что Сидни могла поделать — ее накрыло в очередной раз, и ни дневник, ни душевный разговор с Диной не помогли. Отчаянные времена требуют отчаянных действий.       — Эй, Новак, ты сдохла? — звонкий голос продирается сквозь шум в ушах. Вместо слов Сидни рвет вновь — впрочем, сойдет за красноречивый ответ.       — Ясно, рыжуля. Меня миссис Шепперд проверить попросила, вдруг что-то чрезвычайное. Как я вижу, у тебя все охуенно, ага?       — Таффилд, мать твою, — глухо стонет Сидни (а она уже поняла, что ехидничала по ту сторону туалетной кабинки Дженни) однокласснице, а та продолжает еще более ядовито, смакуя каждое слово:       — Нечего было скакать на Барбере в библиотеке, киса. Там лучше читать книжки. В них как раз можно узнать, что такое и для чего существует презерватив.       Сидни игнорирует подковырку, делает два глубоких вдоха, нажимает на слив. Живот болит, во рту мерзкий привкус да еще Таффилд снаружи притаилась, как змея в траве. Выйдешь — сразу ужалит. Сидни предпочла бы поселиться в кабинке, только не выходить наружу; она не уверена, что на этот раз Дженни уйдет от нее невредимой.       Проходит какое-то время. Она думает, что наконец-то осталась одна, и уже тянется к дверной ручке, как вдруг под дверь кабинки к ее ногам проскальзывает маленькая фляга. В отражении Сидни видит собственное бледное, удивленное лицо.       — Лучше выпей, рыжая, — голос спокойный, почти добрый, словно бы и не Дженни говорит. — Элита мира сего скрывает, чтобы не делиться секретом с простыми смертными, но водка — лекарство от всех болезней, уж поверь.       Она слышит улыбку в словах Дженни Таффилд и думает, что сошла с ума окончательно, раз эта стерва внезапно решила помочь. Косо-криво, но помочь. Та уходит, оставляя после себя эхо шагов и «лекарство от всех болезней», которое Сидни не решается взять до тех пор, пока не звенит звонок с урока.       **       Дженни настигает ее следующим днем на перемене, резко хватая за руку; ногти красные, больно впиваются в кожу. Сидни ойкает и инстинктивно выворачивает руку. Кривится, сжимается вся в комок страха и неловкости. Это бесит Дженни, которая, как обычно, прекрасна и уверена в себе.       — Фляга.       Новак хлопает ресницами, явно тормозя. Дженни закатывает глаза и повторяет:       — Где моя фляга, Новак, не тупи! Или вчера ты все мозги выблевала?       — Забыла я твою флягу, дома, — без эмоций отвечает Сидни. Она, конечно, утаивает, что в принципе подумывала выбросить ее — боялась, что внутри яд, ну или на крайняк моча. Подобные розыгрыши вполне в духе Таффилд.       Однако внутри действительно плескалась чистая, как слеза младенца, водка. Сидни прикончила ее в два глотка, на удивление не морщась и проснувшись без похмелья. «Привыкаю, дневничок» — тут же чиркнула ручкой с утреца и невесело усмехнулась. Что же, закончить алкоголиком пока никто из семьи Новак не решился. Приятно быть первой.       И, стоит признать, Таффилд не соврала. Лекарство, ненадолго, но сработало, подарив Сидни сон и великолепное зеро на месте постоянной тревоги.       — Эта вещица мне дорога, Новак, — зло выпаливает Дженни. — Молись, чтобы она была в целости и сохранности.       — Успокойся, верну я тебе завтра флягу, — хмурится Сидни.       — О нет, не вернешь. Я сама заберу ее. Сегодня.       — Но…       Дженни не предлагает — ставит перед фактом. Очередной минус ее характера. Спорить с ней нет ни сил, ни времени, так как звенит звонок, и они расстаются до самого вечера; все уроки у Сидни сосет под ложечкой, ведь Дженни похожа на недалекого сапера, — лезет к смертельно опасной бомбе, совершенно не зная, как себя вести. Это похоже на испытания Стэна: взбесить Сидни настолько, чтобы она сравняла тебя с землей. И Сидни очень надеется, что не провалится на этом экзамене.       **       — Все было бы лучше, если бы отец не умер! Оставь меня в покое!       — Сидни, немедленно вернись! Сидни Новак, черт возьми!       Но Сидни Новак не возвращается: она сдергивает с вешалки отцовскую куртку, сует в глубокий карман флягу Дженни Таффилд, наполненную заранее алкоголем (не для Дженни, конечно, а для себя самой, пускай это немного нечестно) и пулей выбегает на улицу, хлопнув дверью. Сидни ожидает, что мать выбежит на порог, продолжит орать на нее, перебудив всех соседей, но ничего подобного не происходит. В глубине дома слышен звон посуды и неуверенный голос младшего брата.       Она опять облажалась, опять испортила жизнь тем, кого любит.       Сидни вытирает злые слезы и торопливо шагает прочь, смотря только себе под ноги. На улице сыро и холодно; ноги в простых спортивных штанах покрылись мурашками. Сидни пинает смятую жестяную банку, и та с грохотом катится по асфальту прямо в желтую от света фонаря лужу. Сид — тоже смятая банка, пустая, воняющая изнутри. Никчемный мусор под ногами.       Только возле дома Барберов она поднимает голову и смаргивает пелену слез. В доме не горит свет. Машина стоит на парковочном месте. Сидни порывается шагнуть в сторону дома, постучать в дверь, увидеть Стэна, который, обязательно, ей поможет. Но быстро давит свой порыв, стыдливо склонив голову. После всего случившегося она не имеет права так поступить, подвергнуть Стэна опасности и вновь растоптать его чувства.       Сидни поворачивает голову и кричит. Порыв ветра (или это ее собственная сила?) чуть не сносит с ног ее и человека, на которого она нечаянно наткнулась.       — Ебанутая! Ты чего орешь?! — восклицает в ответ Дженни Таффилд и отступает на шаг, вылупившись на Сидни, как на привидение.       В общем-то, она почти им и является — пугающее странное существо.       Сидни не прекращает орать. Дженни нервно озирается по сторонам: в одном из ближайших домов зажигается свет и приоткрывается дверь. Тогда Дженни, тихо ругнувшись, подходит к Новак и залепляет смачную звонкую пощечину истерящей идиотке.       Сидни умолкла, в шоке уставившись на Дженни. Она прижимает руку к мокрой ноющей щеке, которая теперь имеет явные следы руки Таффилд.       — Успокоилась? — шипит змеею девушка, больно дернув за куртку Сидни. Та испуганно кивает. — Пиздец какой-то, Новак!       — Не то слово, — хрипит Сидни и, шмыгнув носом, трет щеку.       Дженни смущенно отступает. Видимо, сама от себя не ожидала, что ударит. Тем не менее, такое «успокоительное» сработало — на улице не было слышно никого, кроме шуршащей листвы деревьев.       — Я… Эм…       — Слушай, мне насрать, почему ты орала здесь в гордом одиночестве, — вздыхает Дженни, пригладив волосы. — Я шла к тебе за моей флягой.       — Да… Да, я помню, — Сидни вытирает глаза, тяжело дышит и внезапно вспоминает о вещи в своем кармане. — Вот, забирай.       — Супер, — Дженни берет флягу и открывает. Притянув горлышко к носу, она осторожно принюхивается и улыбается. — Ого, ты оставила мне небольшой подарок.       Сидни не решается сказать, что это она оставила для себя. Дженни прикладывается к фляге и делает большой глоток, не морщась; только теперь Сидни может разглядеть ее узкие джинсы, фиолетовую блузку и кожаную мотоциклетку, вовсе не спасающую от холода. Она до зависти красивая. Даже когда пьет беспробудно. И это так странно осознавать.       — Шикарно. Что ж, вкус к выпивке у тебя хороший, — подмигивает Таффилд, переведя дух. — Будем считать, что я ему поспособствовала.       Они молчат. Сидни неловко переминается с ноги на ногу и глядит за спину Дженни, ища пути отступления, совсем как тогда, в школе. И Дженни опять замечает, но уже не с насмешкой, а с чем-то вроде… волнения?       — А знаешь, я передумала. Мне не насрать. В честь чего истерика с воплями на всю улицу?       Сидни краснеет и неосознанно трет щеку; Дженни пожимает плечами, мол, «ну прости уж».       — Какая тебе разница.       — Никакой, — соглашается с бурчанием Новак Дженни. — Но мне интересно.       — Меньше знаешь, крепче спишь…       — У меня бессонница.       Сидни смотрит на нее удивленно и слегка раздраженно. Не понимает, зачем чужому человеку знать об этом. Почему чужого человека волнуют ее проблемы. Сидни привыкла, что ее проблемы в последнее время волнуют только ее саму.       Может, не в ней дело. Просто иногда Дженни Таффилд нужно к кому-то приебаться: потому что скучно, потому что делать нечего, или потому что она задумала растрепать в школе очередную чушь. Доверять такой змее — себе дороже, но Сидни терять нечего, ведь она окончательно тронулась умом, и она открывает рот чтобы уверенно заявить, глядя Дженни в глаза:       — Я сказала моей матери, что она мне не нужна. Что, будь на ее месте папа, все было бы хорошо. Мир не был бы таким дерьмом. Мой мир. Я буквально признала, что лучше бы она умерла вместо него… Повесилась в нашем подвале. Блять.       Слезы собираются в уголках глаз, смазывая окружающий мир в нечеткую акварельную картину, но хмурое лицо Дженни Таффилд все равно ярко выделяется на фоне прочего. Быть может, это потому, что у нее яркий макияж и аксессуары, а может потому, что хмурая, серьезная Дженни Таффилд — явление такое же паранормальное, как и телекинез.       Пауза затягивается, напоминая наливающуюся на краю водопроводного крана каплю воду, которая все никак не упадет. Сидни опускает голову, кусая губы: зачем, зачем она рассказала? Дженни ведь не держит рот на замке, и уже завтра вся школа будет знать о том, что у Сидни Новак проблемы с матерью и заодно — с головой. Снова совместные походы к психологу, снова краснеть перед директором…       — Так, ладно, — Дженни кашляет в кулак и внезапно хватает Сидни за рукав старой куртки, немного скривив в брезгливости губы. — Пойдем.       — Что? — от шока она почти не сопротивляется, когда Таффилд тащит ее за собой куда-то вниз по улице. — Куда? Зачем?       — Узнаешь, — обрубает без всяких эмоций Дженни.       Руку не отпускает. И также внезапно, Сидни успокаивается, позволяя тащить себя куда вздумается; может, ей повезет и Дженни окажется убийцей, прекратит все страдания Сидни в один вечер. Сидни ей спасибо скажет, со всей искренностью на какую способна, честное слово.       Они оказываются на территории старой кирпичной фабрики, полуразрушенной и с морем мусора внутри и снаружи. Плотное кольцо высоких деревьев скрывает развалины, словно стыдясь того, что натворили люди; кеды Дженни хрустят по стеклу бутылок и осколкам кирпичей, когда она смело шагает внутрь темной фабрики, освещая путь фонариком с телефона.       — Добро пожаловать ко мне домой, Сидни Новак.       Сидни отпускают, но она почему-то не убегает, хотя, вероятно, стоило бы. Она лишь морщится от запаха, оглядывает примятую траву, брошенный где-то в углу дырявый матрац и жирную крысу, ковыряющуюся в черном мусорном пакете. Стройная фигура Дженни замерла в центре, улыбаясь своей обычной стервозной улыбкой, — красивая, опрятная, совершенно не похожая на бездомного. Наверняка есть какой-то подвох, тупой розыгрыш, на который Сидни повелась, но ей уже настолько насрать, что пусть Дженни или кто бы то ни было делает любые гадости с ее душой и телом. Лишь бы не трогали семью и друзей.       — Домой? — несмело произносит Сидни, потирая локоть.       — Ага. Дом, милый дом, — с сарказмом протягивает Дженни и ловко запрыгивает на осколок бетонной плиты. Кладет флягу и телефон рядом, фонарем вверх; из кармана джинс достает смятую пачку сигарет и зажигалку. Сидни наблюдает за освещенным огоньком лицом Дженни, ловя себя на глупой мысли, что хотела быть такой же красивой всю жизнь. Уж если кто и кажется посреди этой развалины органичным, так это Сидни: в обносках и с сомнительной, по меркам привлекательности, внешностью.       Однако Дженни курит не по-женски развязно, зажав губами сигарету; она раздвигает стройные ноги, чтобы опираться ладонями о колени, качает головой в такт одной ей слышимой мелодии. И вот такая Дженни неожиданно хорошо вписывается в картину: развалины фабрики, горы мусора, глушь и темнота вокруг. Словно так бывает постоянно. Как дома.       Сидни мнется на месте, не зная, куда себя деть, пока Дженни не окрикивает ее:       — Боже, да сядь ты где-нибудь. Бесишь прям, — а рукой похлопывает по свободному местечку на плите. Улыбается уголком губ, выпуская из ноздрей дым.       Сидни плюхается рядом, игнорируя холод. Не смеет смотреть на Дженни, гипнотизируя дрожащую на ветру травинку.       — Я бы могла предложить тебе сигарету, но у меня осталось всего две, — спокойно сообщает Дженни. — И мне они нужнее. А вот выпить — всегда пожалуйста, тем более что бухло твое.       Фляга ложится на ноги Сидни. Она неуверенно крутит вещь в руке и наконец прикладывает к губам, делая два маленьких глотка. Холодное дешевое вино неожиданно бодрит, прогоняя ком в горле прочь, в желудок, и Сидни чувствует себя неожиданно хорошо.       — Рассказывай.       Дженни не предлагает, не просит — ставит перед фактом. Как всегда. А Сидни действительно рассказывает: и о том, как все покатилось ко дну после смерти отца, и о том, почему ее мать такая хуевая, и о том, почему такая хуевая сама Сидни. Последнему она уделяет больше времени, желая, чтобы стало стыдно, чтобы мозг встал на место и она прекратила чесать языком с Дженни Таффилд, но то ли вино, то ли безумие заставляют ее продолжать говорить, не утаивая ничего и не скрывая эмоций.       И Дженни, почему-то, ее действительно слушает.       — Я была бы рада, если бы меня сбил поезд, — подытожила Сидни, допивая вино под смешки Дженни.       — Еще чего захотела. Такое дерьмо никогда не заканчивается просто.       — Очень жаль.       — Но! — Дженни игриво наклонилась к Сидни. Запах сигарет и парфюма смешивается в одно странное амбре, но Сидни оно нравится. — Ты можешь просто… Забить.       Сидни тупо хлопает ресницами. Смотрит на девушку рядом, которая беспечно улыбается, покачивая ногой. Вот только в улыбке ее нет ничего веселого или хотя бы насмешливого — ничего, что выдает в ней обычную Дженни Таффилд.       — Это тоже слишком просто.       — Поверь мне — ни разу, — Дженни тянется к фляге. — Мать твою, ты все выжрала? Новак, чтоб тебя…       — О чем ты, Дженни?       Та замолкает, глубоко вздохнув. Улыбается. Сидни не нравится эта улыбка; Сидни предпочла бы сейчас услышать оскорбление, признание в том, что все происходящее — часть одной большой шутки. Потому что мир сходит с ума, абсолютно точно катится в задницу, ведь Дженни Таффилд — бесчувственная ебанутая сука, и таков нерушимый порядок вещей. Верно?       — Рассказывать особо нечего, так что не жди красочной истории о тяжелом детстве, — закатывает глаза Дженни. — Ну да, моя мамуля трахнулась со своим начальником и об этом узнали все, включая отца. Да, они развелись. Да, отец навещает нас, но сейчас все реже, и я его понимаю — работа в ЛА, это ж, блять, шикарная альтернатива жизни в этой ебаной дыре!.. И да, мамуле абсолютно точно похуй на меня.       Сидни молча сжимает кулак. Она не понимает, почему ее так злит чужая история. Словно нечто подобное, хах, происходит и с ней.       — Но, серьезно — с кем не бывает? Статистика неполных семей в Америке выросла до 25%*, так что я совершенно не уникальна. Люди разводятся каждый день, и каждый из бывших женатиков в этот момент думает лишь о себе, что бы они там не несли про «причинение вреда детской психике».       Дженни закуривает новую сигарету, нервно выдыхая клубы дыма.       — Точно также насчет измен. Никто бы даже не узнал, ведь мать переспала с ним всего раз… Оказалось, что у начальника весьма любопытная и ревнивая секретарша, — Дженни закашлялась, и Сидни поздно понимает, что то был эдакий смех. — Какой-то ебаный сериал для домохозяек, а? Всего одна ничтожная ошибка, один ебучий проступок — и все. Весь твой мир и мир твоих родных разрушен.       Сидни чувствует, как тугой ледяной обруч страха стянул ей горло. Перед глазами — взрыв, отец в гробу, оплакивающие погибших сослуживцев родственники. Всего одна ошибка. Всего одна оплошность.       — Плохо помню времена, когда они делили имущество, в которое входила и я. Помню, что мать перестала спрашивать за оценки, пороть мою задницу за прогулы и ходить отчитываться к директору. Ей просто стало похуй. Помню, что отец мне флягу подарил, она классная. Но и папе, наверное, тоже уже похуй.       Сидни благоразумно глотает вопрос об отце. Она прекрасно знает, что такое daddy issues и как сильно злят и бесят лишние вопросы о том, что же тревожило ее отца.       — И самое смешное, — Дженни зло тушит носком кед сигарету, — что мне тоже стало похуй. Когда ты понимаешь, что бесполезно стучать в закрытую дверь, ты чувствуешь ответственность за собственную жизнь. Больше некому указывать, как тебе вести себя в обществе, больше никто не ругает тебя за плохое поведение, ты сам становишься управляющим своей судьбы. Ведь всем похуй. Ну, а мне похуй еще больше.       Все становится на свои места. И почему Дженни провела «каникулы» в реабилитационном центре, и почему ни с кем не общается дольше одного дня, и почему она ведет себя так, как ведет. А также почему только здесь, посреди мусора, грязи, на никому ненужной фабрике в окружении деревьев чувствует себя, как дома.       — Так что, Сидни, все это такая хрень, — глухо подводит итог Дженни, накручивая прядь волос на палец. — Семья, друзья, школа… Оно не будет с тобой всегда. Есть только ты сам. Здесь и сейчас. Против мира. И вместо того, чтобы ныть, нужно научиться кусаться. Покажи миру свои зубки, девочка.       Это загадка недели, не иначе. Почему Дженни Таффилд вдруг решила протянуть руку помощи ей, Сидни? Поделилась своими переживаниями в ответ? Сидни может только гадать. Дженни — обозленный ребенок, Дженни ненавидит людей, Дженни портит людям жизни — взять хотя бы эпизод с Брэдли, из-за которого всегда веселая Дина совсем поникла. И Сидни должна бы ненавидеть Дженни Таффилд, как сделала бы на ее месте любая другая хорошая подруга, как делает почти каждый в школе…       Но Сидни не ненавидит. Лицемерно это — ненавидеть того, кто портит всё, чего коснется, в то время как ты сам ничем не лучше. И может статься, потому она и пошла за Дженни: Сидни отгородилась от родных и друзей, она не намерена разрушать их жизни сильнее, чем есть. А жизнь Дженни Таффилд не разрушить — она прекрасно справилась с этим сама.       — Я… Вот дерьмо, — запинается Сидни, — прости, я не знаю, что сказать. Хочу напиться.       — Вот это по мне, — хихикает Дженни и встает с плиты, отряхивая одежду. — В моем доме немного не прибрано, но я не ждала гостей, так что прости.       — Здесь, в целом, неплохо, — лукавит Сидни.       — Врать ты не умеешь, — отмахивается Дженни. — Здесь я чувствую себя свободнее. Как будто я на планете, где не существует правил и последствий от решений.       — Будто в остальное время тебя волнует нечто подобное.       — А ты неожиданно хорошо знаешь меня, Новак, — Дженни кривит губы в обычной злой усмешке. — Сталкеришь за мной, лесбушка мелкая?       Сидни краснеет до кончиков ушей и судорожно мнет край куртки. Ее собеседница запрокидывает голову и хохочет:       — Боже, ну серьезно, научись врать! Тебя выдает абсолютно все, когда вы с Диной ходите по школе. Ты смотришь на нее, как на кусок мяса.       — Откуда тебе знать? Наблюдаешь за мной и Диной, пасешь меня у кабинки туалета… Кто тут еще сталкерит, — фыркает Сидни и отворачивается, не желая показывать смущение.       — Насчет туалета — меня попросила училка, да и споить тебя посреди учебного дня было бы весело, — Сидни хмурится, вызывая у девушки смех. — А так… Ты распоследняя мразь, Сидни Новак, поэтому мне так интересно наблюдать за тобой. Я чую своих, — без стеснения говорит Дженни. Сидни бы обиделась, не будь характеристика настолько точной. — Что, хотела бы засосать свою BFF? М-м?       — Отъебись, Таффилд.       — Ты думаешь, что на бедняжке Барбере отточишь навыки обольщения, но на самом деле это херня. Поцелуи с парнями совершенно отличаются от поцелуев с девушками, — не унимается Дженни и ржет, но при этом так по-детски невинно, как будто они на девичнике, сплетничают об обычных подростковых проблемах.       Сидни решает, что ей жутко не хватало чего-то подобного.              — А ты эксперт.              — О, да, — кивает Дженни и в два шага оказывается возле Сидни, наклоняясь к ней близко, так, что теплое дыхание, пахнущее сигаретами и вином, обдает красные щеки Сидни. — Я докажу.              Дженни никогда не просит и не предлагает — она берет и делает, потому что ей глубоко похуй на мир. Ей также похуй, как отреагирует Сидни, когда их губы встречаются и Дженни без промедления толкает язык в чужой рот. Сидни ошалело замирает, не зная, что ей делать; она чувствует только липкий блеск Дженни, ее умелый язык, из-за которого по спине тотчас пробегает дрожь, а голова кружится, и ледяные ладони, грубо прижимающие за затылок ближе. Это совершенно не похоже на слюнявые поцелуи Стэна или едва ощутимое касание губ Дины. Этот поцелуй взрослый, он не обещает любви или даже дружбы. Он просто есть — здесь и сейчас.              Дженни ждет ответа, и тогда Сидни больно кусает ее за нижнюю губу. Девушка отстраняется, позволяя оглядеть себя, взъерошенную и румяную, красивую и опасную, как гребаный суккуб, и неизменно ухмыляющуюся.       — Что ж, кусаться ты все-таки умеешь… Надо домой, — только и говорит; поворачивается спиной, перепрыгивая мусор. Впереди только темный и жуткий лес, неизвестность настоящего и будущего.       Сидни, наплевав на страх, идет следом. И ей отчего-то снова хочется жить.