contra spem

      От Хаято веет порохом и мятной жвачкой, от Киоко — карамелью и отвратительно сладким кофе. Так, пока одна наслаждается горьковатой свежестью, другая мысленно признаёт, что некоторые сладости не так плохи на вкус.       Только Киоко не приторная, она умеренно сахарная. А иногда и вовсе похожа на кусающую язык шипучку. Искрящую, неуёмную, дотошную шипучку с аккуратными пальцами. Ими она водит по щекам, шее, плечам, рисует тёплые узоры на спине, ласкает острую грудь, задирая неуместные чашечки, и доводит Хаято до ругательств с обнуляющим придыхом. Когда же по сантиметру, медленно, дразняще, спускается к животу — до непривычных слуху стонов.       «Чертовка».       И почему только её форма не претерпевает таких же посягательств? Нечестно. Но у Хаято сейчас, увы и ах, нет возможности даже стянуть с неё дурацкую ленточку. Руки заняты немного другим.       Её голос не хрипит, прокуренный насквозь, но мягко дрожит, будто растворяясь в томном дыхании, как зефир в горячем какао, и Киоко становится трудно сдерживаться. В такой нежной милой девочке просыпаются желания куда менее цивильные. А говорят, что тихони — те ещё развратницы, но Киоко водит языком по шее Хаято и оставляет на ней яркие засосы с мыслью: «примерные девочки хуже».       Тихонько посмеиваясь в поцелуй, она вспоминает, как та хвалилась опытом, обещалась, цыкая, что будет нежной. Ведь Сасагава — чёртов тепличный цветочек. И как же мило сейчас она хмурится, закусывая губу до крови, пока Киоко оставляет вереницу укусов на белом плече. Зацеловывая следы от ровного ряда зубов, ей хочется тут же спуститься ниже — к ключицам, например? Но в мыслях зловредно и с искушающей усмешкой вьётся «лгунья, ниже ведь хочешь».       «Сасагава, всё-таки, такая гадина», — думает Хаято и в отместку жёстко впивается в медовые губы, сбивая её дурацкий дразнящий темп. Вся такая милая, с этой подшитой юбочкой, бантиком на шее и пьянящей истомой во взгляде, зажимается с ней в раздевалке. Примерная? — ну-ну. Такие примеры Хибари в гробу видит. А может, сам устраивает в своей приёмной. Клыкастый придурок.       Во всяком случае, Хаято плевать. Она не значится в рядах хороших девочек, несмотря на сто баллов за эссе и тесты по математике. Хороша в учёбе, поцелуях, постели — да, но таких вызывающих особ в пример не ставят. Их ставят в угол. А Киоко, как типичная любимица учителей, согласна помочь ей наладить контакт… с собой. И у неё это, как ни странно, отлично выходит. Кольца Хаято, кажется, накаляются, клеймят пальцы, расплавляются и въедаются в кожу, так же, как запах Киоко и эта её гремучая сладость. Под рёбрами раздражающе клокочет, бьется в ураганном мареве и никак не стихает, даже когда Сасагава отстраняется, чтобы осмотреть результат своей десятиминутной помешанности. Её щёки наливаются багряно-красным, и она смущённо спускает виноватый взгляд в пол.       — Как же ты теперь в школу ходить будешь…       — Не буду, — хмыкает Хаято, заключая её в кольцо рук, и с особой интонацией шепчет в висок: — как и ты. Возьмёшь ответственность за мои прогулы, Идиоткагава.