Глаза человеческие

Складно говорит богатырь и ласково; улыбается охотно, позволяя морщинкам собираться в уголках глаз, в которые Остромир старается не смотреть; не отнимает свою руку из его ладони и гладит украдкой большим пальцем его костяшки. Глаза у него — что вода в горной речке: светлые и настолько холодные, что от их взгляда не замерзнуть можно, а обжечься.   Остромир помнит, как отражались в них всполохи костра на праздник равноденствия — и помнит, что поцелуи ивановы, украденные той ночью, были слаще и хмельнее меда. Помнит, хотя умнее и сподручнее забыть было бы.   Тогда богатырь был молчалив и хмур, в уголке сидел с кружкой да смотрел, как колдуны ворожат. Взгляд его Остромир весь вечер чувствовал: тяжелый, усталый и будто ждущий — не по душе ему было здесь, тошно, не только на празднике, но и на службе этой. Впервые в глаза ивановы он через огонь смотрел, и в огне же, где травы лесные жгли, свою судьбу видел — как он протянет Ивану руку, а тот ее не оттолкнет, и как Остромир раз за разом будет ее протягивать, помогая ему подняться, ведя его за собой или к себе.   Судьба остромирова — в глазах этих была, таких светлых и таких человеческих. Не сейчас, позже, но мог он тогда оставить себе хоть что-то, забрать, не спрашивая. И он забрал: шепот в тенях, объятья крепкие, что не выбраться из них, даже обратившись птицей, ощущение горячих ладоней на спине, пальцы чужие, запутавшиеся в волосах. Себе присвоил, как степняк какой-то, не испросив разрешения.   Борода богатырская колет пальцы, когда тот подносит к губам ладонь его и целует, посреди поля цветущей плакун-травы.   Душа Остромира воет и мечется, как собственная тень, прибитая к княжьему порогу.   Потому что судьба остромирова — в глазах холодных, а судьба Ивана — никому не принадлежит.